А мне приснилась мама. Только что. На сорок вторую ночь после ее ухода. Так живо, так близко, так рядом, что, проснувшись, я не мог сдержать слез, протягивая руки к давшей мне жизнь, и ускользнувшей, растворившейся в ночи. Мама пришла ко мне во сне уже пожилой, не совсем старенькой, какой она была перед своим уходом, а в таком возрасте, как я в последний раз видел ее воочию, то есть, семь лет назад, когда обнимал ее, прощаясь в аэропорту, еще не подозревая, что больше не суждено будет прижаться к родившей меня, ни поцеловать ее руки, ни согреться в ее смеющихся, лучезарных очах.
Мамины глаза
Кто-то из друзей, кажется, из девчонок-одноклассниц, не помню уже, кто именно, заметил недавно, что у меня мамины глаза. И это безумно всколыхнуло, подняло из глубин морских прошлого целый шквал воспоминаний, грозящий затопить утлую лодочку моего Я, пересекающую мирской океан, подобно щепке, подхваченной гибельным водоворотом. Радость от самого открытия, что унаследовал мамины глаза, только глаза, потому что все остальные черты лица – папины, а в большей степени – дедовские, папиного отца, эту радость не передать словами. Это самый лучший дар, что могла мама оставить мне на память.
Я всегда, с самых малых лет привык думать и осознавать, что на маму больше похож мой младший братишка. Мне было всего четыре, когда мама подарила нам с папой братишку и сынишку. До сих пор отчетливо помню, как важно шагал вместе с папой к роддому, где мама только что родила мне братика. Я ощущал себя вполне взрослым. Ну, то есть, уже большим. На равных с папой. Старался идти с ним в ногу. Папа мне объяснял, что теперь у меня есть братик. Он рос, развивался у мамы в животике. А теперь родился на свет. На мой вопрос, как же это так получилось, как он вышел на белый свет, папа объяснил процесс рождения на моем уровне. И я улыбаюсь сейчас этому объяснению.
Как стать взрослым в четыре года
Папа сказал, что малыш рос-рос в мамином животе, а когда пришло ему время рождаться, врачи сделали такой специальный надрез на животе, и братишка вышел. А я шел рядом с отцом, четырехлетним крохой, но уже ощущавшим себя безумно большим и взрослым, и важно поддакивал отцу. Да, именно так и рождаются на свет дети. На всю жизнь я запомнил этот поход к роддому рядом с отцом. Внутрь нас не пустили. Мама выглянула из окна на втором или третьем этаже. Мне было ее не очень хорошо видно. Значит, она все же была на третьем этаже. Мама подняла на руках белый сверток, плотно спелёнутый. В котором вообще не видно было личика моего братишки. Но мамину улыбку и счастливый взгляд я поймал, даже на таком удаленном расстоянии.
Мы помахали маме. Потоптались на улице перед родильным домом. И когда она, прощаясь с нами, сделала рукой жест, мол, все, вам пора уходить, папа как-то по-особому вздохнул, выдохнул, глаза его увлажнились, он взял меня за руку, и мы пошли домой. Не забыть мне этого весеннего дня в конце марта до самой своей смерти. В это время у нас на юге уже распускаются почки на деревьях. Некоторые даже зацветают. Господи! Прожив более тридцати трех лет на Крайнем Севере, я уж и позабыл, в марте или апреле разливались буйным цветом персики и вишни, яблони, алыча и абрикосовые деревья, сирень и оливы на моей малой родине.
Не важно. Не суть. Главное, что это было в последние дни марта, сразу после рождения моего младшего брата. В день, когда я впервые увидел его в плотном холщовом свертке, спелёнутого по рукам и ногам. В день, когда, наверное, закончилось мое детство, и начался первый самостоятельный, ответственный период развития. Вскоре, через какую-то неделю маму уже выписали из роддома, и она снова оказалась с нами. Кормила грудью малыша. Мне нравилось возиться с братишкой, обнимать и целовать его. Братик оказался беспокойным, часто плакал. И тогда мама брала его на руки, что-то шептала на ушко, баюкала поцелуями, и он успокаивался, засыпал.
Любовь и счастье с первых дней жизни
Счастливое советское детство. Такое безмятежное. Мы – первое поколение, не знавшее голода и холода, войны и страданий. Родившиеся в шестидесятых – в начале семидесятых, с самых первых мгновений, когда земной воздух наполнил наши легкие, были окружены такой безграничной любовью и нежностью, на какую только и были способны наши родители – дети войны, и наши деды-фронтовики с бабушками-тыловичками. Не передать всю полноту, палитру, гамму чувств той чудесной гармонии, пронизывавшей все бытие советских людей и атмосферу счастья, в которой нам повезло расти в своем детстве.
Мама приснилась мне только что в зрелом, довольно пожилом уже возрасте. Не такая старенькая, как перед уходом. Брат присылал мне много фотографий маминых последних месяцев и дней. Не хочу и не буду никому показывать их. Это такое интимное, наше, семейное. Мама, почти невесомая, сильно исхудавшая, как пушинка. Вот она лежит в огромной больничной кровати. Чистая дюймовочка. В окружении медицинских аппаратов. Рядом состарившийся и потерявший многие свои навыки, но все такой же сильный духом и своей любовью отец. Эти фотографии невозможно смотреть без удушающих, подавляемых, но все же прорывающих все плотины самообладания рыданий. Поэтому я лишь скинул их с телефона на комп и закрыл эту папку. Когда-нибудь потом снова залезу в нее, когда со временем боль утраты притупится настолько, что можно будет снова ощутить то, в чем я оказался обделен в этой жизни, но что пережили мои отец с братом, до самого конца остававшиеся с мамой. То, что я не смог разделить вместе с ними.
Звуки музыки
Шли дни, недели, месяцы и годы. И вот уже мой братишка, который уродился несколько болезненным, слабеньким, встал на ножки и заковылял. Как сейчас вижу, как веду его за ручку в ясли и детский сад. А потом в первый класс. И в музыкалку тоже. В восемь лет, во втором классе общеобразовательной школы мама отдала меня в музыкалку. На скрипку. Мне нравилось туда ходить. Особенно на сольфеджио и музыкальную литературу. И на оркестр. По сольфеджио у нас была чудесный педагог – Алла Аббасовна Аббасова. Высокая, невероятно красивая черноволосая женщина с точеным профилем и белой кожей лица, истинно аристократического образа. Она никогда не повышала ни на меня, ни на других учеников голос. А если надо было нас приструнить, либо быть с нами построже, ее гипнотический взгляд и негромкий, но властный голос моментально наводил порядок в классе. Мы просто боготворили Аллу Аббасовну. Иными сложились мои отношения с учительницей по специальности – Ларисой Викторовной Керимовой. У той нервишки отчаянно пошаливали. Многие педагоги по специальным дисциплинам в музшколах невыносимо страдают от всей той фальши, которая обрушивается на их бедные уши от начинающих музыкантов. И я не был исключением, приносил немало страданий своей дорогой, незабвенной Ларисе Викторовне. Но она научила меня играть и влюбила в скрипку. Точно так же, как педагог по сольфеджио Алла Аббасовна привила любовь к Моцарту и Генделю, Баху и Чайковскому, Прокофьеву и Шостаковичу, к целой плеяде академических европейских и русских, советских композиторов.
Потерянная скрипка
А вот братишка мой, которого мама в свою очередь тоже отдала на скрипку, не проникся этой любовью к нашему инструменту. Я исправно водил его на занятия. Мы учились с ним в разных музыкальных школах. Когда мне было десять, отец получил от предприятия трехкомнатную квартиру, и мы смогли переехать из старой дедовской, от бабушки и дяди, в собственной жилье. Так как я уже два года отучился в центральной, самой лучшей музыкалке, то продолжал ездить в нее пять или шесть раз в неделю. А вот братишка мой учился в нашем новом микрорайоне. Никогда не забуду его педагога по специальности – Бориса Григорьевича Новогрудского – высокого грузного флегматика, к которому я приводил брата на уроки. Боренька, как ласково за глаза называли его мы с мамой, этот спокойный ашкеназ, в момент, когда я сдавал ему с рук на руки моего шаловливого братишку, выглядел солидно и внушительно, с аккуратно уложенными прядями волос на лысеющей голове, в костюме с галстуком.
Когда же через сорок пять минут я вновь заходил за братом, то картина, разворачивавшаяся перед моим взором, напоминала трагические полотна великих мастеров кисти из Третьяковки или Русского музея, где я уже успел побывать. Что там «Последний день Помпеи» или библейские сюжеты бессмертных голландцев! То, что я видел, было одновременно эпично, и гомерично смешно. Бедный Боричка с всклокоченными, торчащими во все стороны волосиками, растрепанный, со съехавшим набок галстуком, буквально бегал по стенам и потолку, заламывая руки и вопия, а мой братишка как ни в чем ни бывало, спокойный и сосредоточенный перепиливал смычком свою скрипочку «восьмушку».
Впрочем, эти эмоциональные выплески профессионально выгоравшего бедного учителя музыки так или иначе отражались на брате. Он не сильно любил, в отличие от меня, свою музыкалку. И однажды пришел домой без скрипки. Было это в классе третьем или четвертом, когда я уже не отводил его в школу, а он самостоятельно ходил на свои занятия. Мама возилась на кухне. Брат пришел как ни в чем ни бывало, помыл руки и сел за стол обедать. Мама не сразу спохватилась, а где же скрипка? На ее вопрос брат ответил, что просто выбросил ее в кусты. Я не помню этого момента. Но, по маминым словам, мы с ней взяли чуть ли не за шкирку нашего сорванца и пошли искать инструмент. Его скрипка в футляре лежала в густых зарослях живой изгороди неподалеку от музыкалки. Хорошо, что ее никто не забрал.
Самый лучший струнный оркестр в Баку был в нашей музыкалке
А вот мне повезло больше. Я не сильно прижился в новой общеобразовательной школе там, куда мы переехали. В музыкалку я ездил по-прежнему в центр, а в средней школе как-то не очень складывались отношения с новыми соучениками. Откровенно говоря, кроме двух-трех новых друзей, с остальными пацанами у меня постоянно случались драки. Но как я ни упрашивал родителей снова перевести меня в мою первую школу, в центре города, они отказывали мне. Но вот в музыкалку я ездил. И пять или шесть раз в неделю. Дважды на специальность, дважды на сольфеджио, на общее фортепиано и на оркестр. Я обожал свою музыкальную школу, в отличие от общеобразовательной. Особенно оркестр! У нас был замечательный дирижер – Исаак Юрьевич Регельман. Невысокий, худенький, лысоватый с седым венчиком кудряшек по периметру черепа, он обладал неимоверной властью над нами, своими оркестрантами. И таким же непререкаемым авторитетом.
Как он гонял нас и муштровал! Ни единой фальшивой ноты не спускал ни одному из скрипачей, альтистов, виолончелистов. И как это он все слышал? Мы оттачивали свои концертные произведения до профессионального блеска. Наш струнный оркестр постоянно выступал в консерватории и филармонии, нас часто снимали в павильоне республиканского телевидения. Боже, каких трудов стоило Исааку Юрьевичу сделать из нас, еще совсем юных музыкантов такой слаженный, как швейцарские часы, коллектив. Исаак Юрьевич курил папиросы «Казбек» с длинным мундштуком. Эти папиросы, если ими не затягиваться, в отличие от сигарет с фильтром, быстро гасли. Он закуривал в начале репетиции свою казбечину и тут же клал ее на край пепельницы, забывая о папиросе в эмоциональном процессе дирижирования. Останавливал нас, ругался, снова заставлял повторять одно и то же.
Потом вспоминал о своей папиросе, которая уже потухла, чиркал спичкой, снова подкуривал, делал пару затяжек и опять бросал ее в пепельницу. Та гасла. И так за репетицию он мог до бесконечности подкуривать папиросу. У «Казбека», как и у «Беломорканала» есть такая особенность – если несколько раз раскуривать этот крепкий табак, то папиросы начинали невероятно вонять. И точно так же воняли табачищем сами пальцы Исаака Юрьевича. Эту вонь я остро ощущал, когда он нервно подбегал ко мне и хватал за левую кисть, беспомощно елозившую по грифу. «Куда ты пальцы ставишь, несчастный? – рявкал дирижер на меня, - вот как надо, вот куда надо ставить пальцы! А как ты смычок держишь? Вот как надо! Не зажимай кисть!». И он больно шлепал меня по правой вспотевшей ладони, стиснувшей от волнения смычок.
Вонь от его пропахших табаком «Казбека» пальцев была невыносимой для моего детского обоняния, так же, наверное, как и для других юных оркестрантов, кому он совал в лицо свои клешни. Но мы любили и очень уважали своего дирижера. Он был для нас не просто мудрым наставником, нет, настоящим титаном музыки.
Все, что есть лучшего во мне – от мамы!
Вспоминая сейчас эти уроки, своих учителей, ощущая безмерную благодарность им, я понимаю, что мог бы оказаться лишенным всего этого огромного пласта искусства – целого мира, который подарила мне мама. С самых малых лет она водила меня на лекции в общество «Знание», где я впервые прикоснулся к шедеврам живописи европейских и русских мастеров, а вместе с рассказами о картинах Леонардо да Винчи, Рафаэля, Рембрандта, Брюллова, Репина, Сурикова, Васнецова и других художников, я впитывал и библейские сюжеты. Советская система образования – это настоящее элитное знание, ставшее доступным всему народу, а не прежнее, элитарное, гимназическое знание, предназначенное лишь для детей аристократов и крупной буржуазии.
Возвышенное и разностороннее, всеохватное познание мира, всего наследия человеческой мысли, накопленного за века и тысячелетия развития земной цивилизации. И все это было доступно нам, советским ребятишкам. И музыка, и живопись, и гармоничное физическое совершенствование в различных спортивных кружках. Мы с братом занимались плаванием. Я кроме этого легкой и потом тяжелой атлетикой, парашютным и самолетным спортом в аэроклубе нашего ДОСААФа.
И все это заложила в нас с братом с малолетства наша мама – любознательность и поиск, философское постижение нашего мира. А какие чудесные были у нас совместные, семейные походы в кино! Мы любили ходить в наш самый большой кинотеатр «Низами». Выбраться туда на киносеанс – это нужно было заслужить. Шедевр сталинской эпохи и ее Высокого стиля, кинотеатр «Низами» был спроектирован Садыхом Дадашевым и Микаэлем Усейновым в 1934 году. Величественное здание с колоннами и статуями, изысканными барельефами – оно легкое и воздушное, истинный шедевр советского классицизма – той Великой эпохи, когда в первой стране победившего народа и уничтожившей эксплуатацию человека человеком, стали строить грандиозные дворцовые сооружения не для элиты, а для всех людей, поднимая их из нищеты духа и бедности приземленного бытия к космическим высотам преображения души.
В кинотеатре «Низами» в 1974 году мы всей семьей посмотрели «Золото Маккены». Весь наш двор в старом доме на улице Камо и углу проспекта Ленина пересмотрел этот классический голливудский вестерн. И вся ребятня дворовая заболела индейской и ковбойской темой. Тогда мы много фильмов этого жанра видели. В основном, европейские, ГДРовские с Гойко Митичем, и ФРГшные про Виннету с французским актером Пьером Брисом. Стены парадной в нашем доме были исписаны мелом и углем. Мы, примерно одного возраста, шумная ватага мальчишек и девчонок, взяли себе имена любимых киногероев. И эти настенные граффити были нашими воинственными автографами: Виннету, Чингачгук, Ульзана, Оцеола, Текумзе, Соколиный глаз.
О чем этот фильм?
Надо отметить, что кроме приключенческих фильмов, мама с папой водили нас на разные киносеансы. В том числе, на тематические киновечера с лекцией искусствоведа. В первой части такого киновечера нам рассказывали о шедеврах мирового кино, с демонстрацией отрывков из фильмов. Киноведы говорили о режиссерах, актерах прошлого, зачастую это были звезды немого кино. И отрывки из фильмов, которые давным-давно сняты с проката. А во второй части киновечера нам показывали целый фильм. Вот так я познакомился с теми «немыми» лентами, что смотрели под музыку таперов в 1920-х мои юные деды с бабушками, а также с «трофейным кино», фильмами 1940-х, которые Красная армия захватила в покоренной Германии. Это были «Индийская гробница», «Тарзан», «Нибелунги», «Кинг Конг», «Сети шпионажа», «Серенада солнечной долины», «Девушка моей мечты» и многие другие картины, на которых росли мои родители после Великой Отечественной войны.
Когда я стал постарше, примерно лет в четырнадцать, то приобщился к доселе невиданным фильмам. В кинотеатре «Низами» тогда прошел ретроспективный показ работ живого на тот момент и не эмигрировавшего еще киноклассика – Андрея Тарковского. Это было грандиозное событие! В год московской олимпиады, между прочим. Народу, чтобы посмотреть фильмы Тарковского набралось так много, что очереди в кассы несколько раз оборачивали по периметру кинотеатр. Сеансы шли с утра и до позднего вечера. Мы посмотрели все картины Андрея Арсеньевича. У папы в то время была стильная импортная куртка, из-за которой многие зрители принимали его за одного из организаторов этого фестиваля кино. Обращались к нему с вопросами, как пройти в летний зал на крыше? Мама улыбалась и в глазах ее светились гордость за отца.
Каждый раз после сеанса, когда мы ехали домой, мама дотошно расспрашивала нас с братом, что мы поняли из просмотренной ленты? И когда мы сконфуженно отмалчивались, мама подробно, не хуже истинного искусствоведа, раскладывала по полочкам содержание фильма, разъясняла, что хотел сказать режиссер, какие потаенные смыслы и метафоры содержит увиденное нами произведение киноискусства. Так мама заложила в нас с братом живой интерес к настоящим, глубоким фильмам.
Конечно, зачастую мы смотрели их не в кинотеатре «Низами», это была роскошь. А когда мы еще жили на Камо, то ходили в расположенный неподалеу маленький кинозал «Шафаг». С 1911 по 1930-й годы в этом маленьком готическом здании был молельный дом то ли немцев-лютеран, то ли баптистов. Затем вплоть до начала девяностых там базировался кинотеатр. Уже после развала СССР, когда видеосалоны убили кинопрокат, в этом здании существовал Театр юного зрителя, а сейчас – Театр пантомимы.
А когда мы переехали в собственную квартиру в новом микрорайоне, то нашим главным кинозалом стал местный Дворец культуры, тоже построенный в сталинскую эпоху Высокого стиля, больше похожий на древнегреческий храм с колоннами, чем на обыкновенный типовой ДК хрущевского или брежневского времени. Много кинотеатров было в Баку. И все свое отрочество я провел в них множество часов, пересматривая любимые фильмы по сто раз. Такие ленты, как «Ромео и Джульетта», «Мистер Питкин в больнице», «Тутси», «Крамер против Крамера», «Посвящается Стелле», «Кто есть кто», «Частный детектив», «Чудовище», «Великолепный», «Миллион лет до нашей эры», «Смерть негодяя», «Удар головой», «Римские каникулы», «Следователь по прозвищу Шериф», «Блеф», «Генералы песчаных карьеров», «Санта Эсперанса», «Мерседес уходит от погони», «Среди коршунов», «Оливер Твист», «Триста спартанцев», «Спартак», да много фильмов было в нашем советском прошлом…
Бублик примирения
Когда мои молодые будущие родители только поженились, обе бабушки, и папина, и мамина, организовали им свадебное путешествие в Москву. Молодожены собрались, сели на поезд. Двое суток и вот они в белокаменной. Остановились в квартире у друга покойного деда, папиного отца. Что это была за чудесная эпоха – начало шестидесятых! Наши с братом будущие родители, совсем еще юные, папа, правда, уже успел окончить институт и получить диплом горного инженера, а мама еще была студенткой медицинского. По двадцать с небольшим им было – детям войны, родившимся в 1940-м. После Великой Отечественной в СССР разделили школьное обучение. Мальчики, как и до революции, теперь учились в мужских школах, и носили форму гимназического образца, с фуражками, ремнями. А девочки отдельно, в своих школах. И тоже носили форму дореволюционного фасона, как царские гимназистки, с фартуками.
После смерти Сталина мужские и женские школы вновь объединили. Мою четырнадцатилетнюю маму перевели в папину школу. И в возрасте Джульетты она оказалась за одной партой со своим Ромео – моим будущим отцом. Вот так, со школьной скамьи наши с братом родители прошли долгую, наполненную любовью и верностью жизнь рука об руку. Пока мама не покинула этот мир, окруженная заботой и лаской любящих родных.
И вот они поженились. Медовый месяц в Москве в начале шестидесятых. Все как в фильме Георгия Данелия «Я шагаю по Москве». Побывали на Красной площади и в Кремле, сходили в Государственный исторический музей, Третьяковку, на ВДНХ, в Парк имени Горького. Как-то раз по пустякам поссорились. Об этом рассказывала мама. То ли папа на нее наругался за что-то, то ли она вспылила на него, я сейчас уже не припомню, кто начал ссору, да это и не важно. Главное в том, как они примирились. Представляю себе эту картинку, и нежная улыбка поднимает уголки моих губ.
В общем, кто-то из них в порыве страстной размолвки развернулся и был таков. Скорее всего, это папа был. Он, как все, рожденные в начале мая, экспрессивный, не терпящий беспорядка или непослушания, с взрывным характером, но в то же время отходчивый и очень добрый, в общем, поругавшись с мамой, он взбрыкнул и убежал вперед, оставив ее одну. Мама, нежная и застенчивая, январская такая девочка от неожиданности, да к тому же в огромной, чужой Москве оробела и… потерялась. Она шла по незнакомым улицам, глотая слезы обиды, но влекомая неким внутренним чутьем, все же вышла туда, куда надо было ей пройти. По дороге мама купила большой московский бублик у уличной торговки с тележкой, наполненной горячими, свежими бубликами. Хлюпая тонким, изысканным носиком, утирая глаза, мама ела свой бублик, когда увидела наконец мужа, который бегал по улицам, чуть ли не заламывая руки и проклиная себя за этот уличный инцидент. Слезы мгновенно высохли на мамином прекрасном лице. Она вся расцвела, сорвалась с места и ринулась в объятья любимого мужа. А недоеденный бублик скормила папе. Так они и примирились, идя на квартиру к дедову другу, обнимаясь и целуясь на ходу.
Лет через десять после этого, когда мне уже было семь, и папа повез меня перед тем, как я пошел в первый класс в Москву, он повторил тот же маршрут, что и с мамой, водил меня по всем достопримечательностям нашей столицы. И с тех самых пор я безумно влюблен в московские улицы, широкие проспекты, а больше всего в Красную площадь и Кремль. Как-то раз, когда мы с папой ехали в метро, он потерял меня. Дело было так, на станции, украшенной мрамором и бронзовыми статуями революционных матросов и красногвардейцев, вокруг столпилось очень много народу. Папа успел заскочить в вагон, а я замешкался и двери захлопнулись. Поезд умчался. Я стоял в растерянности, не зная, что предпринять.
И тут ко мне подошла служительница метро в красной форменной шапочке. Она спросила ласковым тоном: «Что, потерялся, малыш? Ничего, через три минуты твой папа приедет с другой стороны, жди его здесь!». И точно, не прошло и пяти минут, как на обратном поезде примчался мой отец. Он был не просто взбудоражен, а просто вне себя от страха, что чуть было не потерял маленького сына. А я даже не заплакал. Стоял себе спокойно и ждал папу. Конечно, внутри было некоторое замешательство и тревога, но я вполне достойно выдержал эту кратковременную разлуку. Да и не разлуку, а так, ерунду, в общем-то.
Другое дело отец. Когда много лет спустя, уже вернувшись из армии, и даже переехав в Ленинград, я вдруг вспомнил этот забавный случай, и спросил у папы, помнит ли он, как чуть не потерял меня, семилетнего, в московском метро, то его реакция поразила до шока. Папа закричал, что такого просто не могло бы случиться! Никогда он не бросал меня на произвол судьбы, и не мог бы первым шагнуть в вагон, оставив меня на перроне. И в голосе его было столько боли и муки, что я прикусил язык, не стал доказывать, что, дескать, я же отлично помню, как было на самом деле. Мне уже было больше двадцати лет. Я как раз сравнялся с папой по возрасту, с тем молодым мужем моей юной будущей мамочки, которую он чуть было не потерял, поссорившись в весенней Москве начала шестидесятых. Все в точности, как у героев фильма Георгия Данелия «Я шагаю по Москве». Папа, наверное, действительно, забыл тот случай в метро. Вернее, вытеснил его глубоко в подсознание. И даже невинное напоминание о нем больно ранило его. Вот почему я больше ни разу не вспоминал при нем о том, как чуть не потерялся в Москве, когда мне было семь лет.
Это только мой крест, моя ноша
Когда меня провожали в армию, на сборном пункте в Сабунчах со мной были родители, младший братишка и оба кузена – сыновья папиной старшей сестры – любимой и незабвенной тетушки. Я так и называл ее, не тетя, не «бибишка» на азербайджанский манер, в Баку сестра отца зовется – биби, а сестра матери – хала, но именно так, по-старорусски – тётушкой. Нас, призывников и покупателей – офицеров и сержантов, было так много, что весь перрон оказался запружен народом. Все мы, едущие в армию, со своими баулами, в неимоверном старье, которое не жалко было выбросить на помойку уже в части, получив новенькую форму, храбрились и важничали друг перед другом, а также нашими родными. Как-будто мы ехали не в неизвестность, а куда-то в веселый турпоход. Отец внезапно обнял меня и сказал на ухо: «Сынок, если бы я мог, то поехал бы сейчас вместо тебя!». И сердце мое чуть не разорвалось от боли и нежности. Я подумал, бедный мой, бедный мой папа, я никогда бы не смог переложить этот свой долг ни на кого другого, а тем более на тебя. Все то, что мне предстоит испытать, я должен сам вынести и пережить.
Мы долго ждали отправки, бесцельно толпясь на переполненном перроне этого перевалочного железнодорожного пункта. Я чем-то обидел маму ненароком, и она сказала: «Ну и уезжай, никто не будет по тебе страдать!». Младший родной братишка и оба кузена, один старше на пару лет и второй – мой одногодка, топтались, опустив взоры долу. Всем вдруг стало не по себе, когда военный оркестр грянул «Прощание славянки». Я обнял каждого и запрыгнул на подножку набирающего ход эшелона. Они шли за поездом, махали мне руками, на глазах у мамы блеснула слезинка…
Несколько лет спустя, когда я уже вернулся из армии, но так и не ощутил себя дома, морально оставшись там, откуда так рвался на гражданку, но оказавшись в родном доме, в нашей квартире, осознал, что прежней жизни уже не будет, и меня прежнего больше нет, в общем, когда мы провожали в армию моего меньшого брата, опять с нами были оба кузена. Старший не служил, потому что окончил институт с военной кафедрой и получил вместе с дипломом звание лейтенанта запаса, а кузен-одногодок учился в мореходке, и тоже поэтому избежал армии. Младший мой братишка мечтал попасть служить в ГДР, а так как все наши желания материальны и зачастую реализуются по нашему сильному хотению, то его и забрали в Группу советских войск в Германии. Поэтому отправляли их призыв не поездом, как нас в Среднюю Азию, а самолетом, и провожали мы его на военном аэродроме.
Мой младший брат, как я уже говорил об этом, родился болезненным и слабеньким. Он с самого рождения был окружен неусыпной заботой мамы. Она очень боялась потерять младшего ребенка. И я, ощутив это, больше подсознательно, чем осознанно, уже в раннем детстве как-то моментально повзрослел и старался во всем помогать родителям, делить с ними заботы о нашем малыше. А когда брату пришлось перенести некоторую интимную операцию без наркоза, он был совсем еще маленьким, в тот день к нам в дом пришел незнакомый человек, они с мамой и братишкой закрылись в спальне, и вдруг я услышал его крик, отчаянный и очень болезненный, мне тогда показалось, что сердце мое не выдержит и разорвется на части.
Я понимал, что это за операция. За несколько лет до этого ее прошли оба кузена. Мы были у них в гостях тогда, в тот день. На столе было праздничное угощенье, взрослые отмечали, а мои кузены полусидели, полулежали на родительской постели с заплаканными лицами, но уже улыбавшиеся. Потом я прочитал «Бухару» Садриддина Айни с описанием того же обряда, который по каким-то причинам не коснулся меня. Может быть, потому что изначально меня назвали одним именем, арабским, мусульманским, в честь покойного деда с отцовской стороны. Но потом мамина мама, бабушка с православными корнями, настояла на том, чтобы меня переназвали в честь ее любимого святого мученика, великого князя Киевского и Черниговского Игоря, растерзанного майданутой толпой киевлян в двенадцатом веке.
Когда бортовой «ГАЗ-66», в который погрузился мой младший братишка, уезжавший служить в Восточную Германию, тронулся с места, мама вскрикнула и побежала в клубах пыли за сыном, слезы душили ее. Глядя на нее, и мы все четверо: отец, я, оба кузена, с трудом удержались от рыданий. Но эта картина впечаталась в память навсегда. Все было как в фильме «Баллада о солдате»…
Собственно говоря, вот и все, что я хотел рассказать о солнечной улыбке нашей мамы. Отец недавно в разговоре по скайпу сказал мне, еле сдерживая слезы, что очень виноват перед мамой. Я спросил его, в чем? Он ответил, что, когда ее привезли из больницы домой, чтобы она уже отошла в мир иной на руках родных, он не узнал ее. Настолько она изменилась внешне, не просто состарилась, а стала какой-то неузнаваемо чужой. И он даже сказал санитарам, что это не его жена. Конечно, мама этого уже не могла слышать, она была в полубессознательном состоянии. Но отец корил себя и каялся за это невольное, по его мнению, предательство жены, за то, что не узнал ее сразу.
Пытаясь представить и ощутить все то, что пережили мои родные, отец, брат, племянник и племянницы в те последние дни и часы маминой земной жизни, я не могу проглотить комок в горле и внезапно душащие слезы. Сердечная, пульсирующая боль отдает в левой ладони, она у меня не раз была травмирована с детства, хотя вполне себе работоспособна, и я все так же могу действовать ею, обхватив скрипичный или гитарный гриф, но в моменты наибольшего волнения левая рука просто отчаянно ноет.
Однако, вспоминая мамину улыбку, что в ее молодости, что в зрелом возрасте, что на одном из последних снимков брата, когда маме ненадолго стало лучше, и она просто светилась счастьем, я понимаю, что прав был мусульманский Пророк, воскликнувший, что «Рай находится под ногами ваших матерей». И мне тут же становится легче. Немногочисленные, скупые слезы оборачиваются из жгучих, обжигающих кожу, в ледяные, умиротворяющие, любящие, и мне становится удивительно легко и спокойно на душе. Жаль только, что мама снится не так часто, как хотелось бы. Но каждое ее незримое прикосновение в ночной тиши наполняет меня теплотой и счастьем. И больше уже ничего не страшно. Когда-нибудь мы обязательно встретимся вновь. Господи, благослови!
05. 08. 2023 г.