ЖИЗНЬ ПЕРВАЯ
решенье
означает
Совершенство-на-Сегодня
Непреходящими совершенствами
в яшмозрачных чертогах
благомощно владеют
снеголобые боги
Но
человека
манит
необорно
то совершенство
кое удержит —
на миг бесконечный! —
к стержню медвяному мятлика
не оторвать!
мотылёк приник... —
непрестанный
пляс
вопрошений
АФИНЫ
Афины! Афины! Афины!
Имя твоё, Родина, пылает во мне неугасимым факелом.
Ни на единый день, ни на единый миг не забывал я о тебе.
Роскошью одевал Крит. Искусствами своими множил славу его.
Но думал лишь о тебе, далёкая и прекрасная.
Полон тобой. Всецелостно принадлежу тебе. Безраздельно владычествуешь
мною,
сегодня и навсегда могучая.
В тебе мои помыслы, в тебе мои чаяния. В тебе моё сердце.
В строгости твоих гор, высящихся обнажёнными грозными громадами. В серебристом
трепете нежных олив, взращённых неусыпностью сыновней заботы. В скупой зелени рощ
и лесов, спасающих от полдневного зноя добродейной прохладой, которая тем ценнее,
что не даруется то’тчас. Но увенчивает долгую, пыльную дорогу под слепящим, жгучим
лучом, насквозь пронизывающим чахлую листву случайных навстречных деревьев. Уцелев себе на удивленье в нещадном лазоревом полыханье, безучастно цепенеют они, не
имея сил отбросить тень. Цепенеет и путник, кому часть одолевать солнцепёк. Сколько
гранитных герм, выщербленных временем, успеет почтить благочестным целованьем
правой руки своей загрубелой, пока приветит измлевшего населённая щебетом сень
ветвей! Сбросит тогда гиматий и сандалии. Кинется наземь. Прильнёт к роднику
в подножии развесистого дуба. И какой негой напоит алчущий рот ледяная струя!
Как чиста она, как прозрачна! Слаще мёда, животворней вина.
Вода Аттики... Три десятилетия Дедал не чувствовал её на своих губах. Но память
благоговейно хранит неисчезающий вкус.
Чашу с водой подносят усталому страннику, едва переступит порог. И уходит тяжесть из потрескавшихся ступней. И бесследно растворяется горечь дум.
И улыбчивая
истомнолёгкая
радость
разливаясь
широковесенней
рекой
водворяет
в светлозахмелевшей
душе
жизнеподательный
жизнепитательный
жизнехранительный
мир
Даже критяне
которые убеждены что их остров сосредоточил всё лучшее
на свете и оградительно в обереженье сего заблуждения
не пускают своих юношей за границу дабы не набрались
в ущерб отчизне инакомыслия чему неопытность
противустоять не может
даже архипатриоты-критяне
которые по-детски дорожат приоритетом в каждой мелочи
хотя быстроходность их судов действительно
непревзойдённая благоприятствуя путешествиям
пособляет сбору обширнейших здравых знаний
о других странах
даже природные самочествователи-критяне
признают то удивительное наслаждение
коим преисполняет
вода Аттики
Как жажду я воды твоей, Родина! Запеклись мои уста. Чужбина иссушила их. Жаром палима гортань. Огнём горит нёбо. Прилипает к нему сожжённый язык. Напиться! утишить лютое этнийское пламя! Один глоток освежающий!
Быстрокрылыми птицами летят мысли мои к тебе Родина
Горлинками приникают к твоим ручьям Голубками
припадают к алтарям священным перекликаясь
с вещей совой Девы-Градодержицы Орлами
стремглав врываются в отчий дом Настежь
распахивают двери моей мастерской
АФИНЫ! АФИНЫ! АФИНЫ!
Как мог бы я послужить тебе, Родина, деяниями рук моих! Сколько добавил бы к твоему сиянию!
Едва вступил Дедал в возраст мужа, когда расстался с тобой. Едва годы мои достигли тридесятого предела, когда злой Рок оторвал меня от тебя. А уж всеместно называли Меропида не иначе, как мудрецом.
Отроку доверил Совет Старейшин укрепление стен Акрополя. И я с честью выдержал
испытание. Определив способ кладки, при котором сама тяжесть сплачивает камни в неприступный монолит. Однако, предвидя сугубо защитную функцию сооружения, я применил связующий раствор. Обдумав и видоизменив его состав, разумеется. А также тростниковые, пропитанные смолою прокладки. До’лжно их чередуя. И такова была прочность нового ограждения, что не уступало наимогутнейшим в мире таранам! Как поздней показали воочию безуспешные атаки варваров.
А потом воздвигал я великолепные дворцы и храмы. И всякий раз пытал поначалу
землю. Где им стоять? Свойства местности и наличествующее окружение предсказуют
облик возводимой конструкции. И масштабы её. Не может быть подлинного величия,
коли забыть о всеобщей соразмерности вещей. Холм или иная возвышенность естественным стилобатом приемлют жилище бога или царя. А строить я умел сколь угодно высоко. Ибо первым из зодчих сделал себе уровень, выверяющий ложе горизонталей.
И я своевременно останавливал стремительный бег колонн, отводя каждой безотменное место. Сообразно доле от веса перекрытий, какую удерживать. И в удоволенье гармонии. Непременно! И членил фриз триглифами. Сообщая ему лёгкость. И направляя взоры ввысь, в поднe’бесье. Прочь от земли и её забот.
Беспечально
плывут
облака
точно триеры
без груза
И населил фронтоны и метопы рельефами. То пиры да победы всерадостных олимпийцев, то подвиги богоравных героев, то забавы своенравных царевен. Порой вставлял в стену мраморный квадрат. И гладко отполированный бок, сверкая на солнце, обдавал огибающего здание нежданным каскадом слепящего блеска.
Снежность искристая
ошеломила
внезапностью
В сердце
ликуя
метнулась
светочем
праздника
Полы, где надобно, украшал разноцветною стойкой мозаикой. Иногда с ценными
вкраплениями. А так гипс вперемежку с камнем. И рисунок, услужающий назначенью
помещения, обрамлял гирляндами сочных акантовых листьев. Оплетающими, утолщаясь, а когда утончаясь, каждому кречету свой почёт! поличья. Поясные, погрудные ль,
в рост ли, обитателей воздуха. И воды. И огня. И, конечно, земли.
А сегодня
зовёт
потолок
настырно
требуя
росписи
Слышу!
уймись!
Указания
дал уже
мастеру
Шлю к тебе
Не пренебрегал я и нишами, оберегающими покой статуй. Ни лепниной, ни нарядностью фресок. Но всегда перемежал их с молчаливой наготой камня. Логикой его бессловесного красноречия. Соблюдая строжайше меру.
Не навредил бы
избыток в деталях
угаданной
целостности
На могиле Кекропа, змееногого устроителя славных наших Афин, установил я портик
с усмехающимися красавицами кариатидами. Геей порождён наш предок, и не было
отца у автохтона. Из земли вышли мы, афиняне-Кекропиды.Она-то и наделила нас здравомыслием.
Рассудительности Кекропа предоставил Зевес избрать в небесные покровители одного
из двух присночествуемых претендентов. И решил практичный царь. Пусть владычит
над моею державою тот благодавец, кто принесёт ей ценнейший дар! Ударил о скалу
трезубец Посейдона, и брызнула холодная солёная влага. Ударило об иссохшую почву
копьё Афины, и вы’прянуло невиданное дотоле древо. Зашептало серебряной листвою.
Заиграло овальными плодами. Меньше сливы, побольше виноградин, посветлее хризопрасов маслоноши.
Солёной воды
полно до краёв
безбрежное море
Маслина
в краю моём
пышно взметёт
ток богатства
о Зевс правосудный!
И стала нашей защитницей Паллада. И Аттика, мало пригодная для плуга, зато сопутная растениям-светолюбцам, возблагоденствовала.
Чудесноисшедший источник и священное древо, не подверженное ни болезням, ни дрях
лости, чья вечная младость поныне дивит приливны’е толпы приезжих, я забрал изящными резными решётками. Повелев снести примитивные низкие оградки из грубосложенного, нетёсаного известняка. А состязательный спор бессмертных запечатлел на западном фронтоне головного святилища Акрополя. Ошуюю Посейдон, одесную Парфенос-Дева. На неё указует безлестным перстом Кекроп. Уместившийся промеж супротивников. У ног Громовержца.
Восточному фронтону достался сказ об её рожденье. Поздно прознал Метатель Мол-
ний судьбу детища, богини разума. Свергнет с престола отца! И живьём, не задевши
и зубом, проглотил Океаниду Ме’тис, ожидающую его чадо. В упреждение катастрофы!
Как когда-то, по сходному предсказанию, Кронос заглатывал своё нарождающееся потомство. Поочерёдно. Гестию, Деметру, Геру, Аида, Посейдона. Вплоть до него, до Зевса. Кого на Крите укрыла мать. Хитростью. И днесь он господин вселенной. Пока... Пока силою обстоятельств не придётся ему извергнуть проглоченную. Как в своё время Кроносу всех пятерых. И не народится у неё сын... Или дочь? Как же! в попереченье Мойрам! Впрочем тогда размышления не заводили меня столь далеко. Я шёл путиной реальности. Расправился с Ме’тис Зевес, и вгрызлась в него мучительница мигрень. На Ливийское побережье подался. К Тритонийскому пособному озеру. Да не лечат и’ловые грязи. Гефеста призвал. Врачуй! Взмахнул топором перводока, и выпрыгнула из главы Миродержца победительная Афина.
В одеждах!
в доспехах!
во всеоружии
мудрости!
Такой и стоит в центре моей композиции. Потрясая копьём пред исцелённым родителем и радостно изумлёнными олимпийцами.
Дивное святилище сотворил я Эгидоносице. Понизу туф с мягкою прожелтью. Выше
кирпич, высушенный погожими днями на солнце. И, где потребно дерево, кедр ливанский, услужливо доставленный рыжебрадыми ойкуменскими шнырами финикийцами.
Над самым высоким Акропольским холмом парит стройный периптер. На длинной стороне вдвое больше колонн, нежели на короткой. Да ещё одна. Пропорция, взятая теперь за образец. А лёгкую ленту антаблемента, стягивающего благородное его чело, я раскрасил в две краски. Горизонтали вычленил синим. В цвет неба. Вертикали покрыл красным. Языками пламени, взвивающимися горе’. И послал за эгинцами. С берегов Саронического залива пригласил непревзойдённых каменотёсов. Невзирая на протесты любезных сограждан. Работы нас лишаешь, Великий! Учитесь, сказал я им. Никогда не приступайте к делу необученными.
Идите на выучку
к тем
кто знанием
вас превосходит
А на Эгине много опыта по возведенью построек, изрядных размером. И много трудолюбия. И ухватливости. От предков перешли к мирмидо’нянам. Потомкам муравьёв-мирме’ксов...
Яро ненавидела Гера Эака, первого их царя. Как и Геракла. Как и прочих отпрысков своего не вельми верного супруга от бесчисленных соперниц-распрельстительниц. Гневом пылала белолокотная к сыну Асопиды, стройнобёдрой дочери речного бога. И на остров, названный мерзким ей именем Эгины, раз наслала цепкий гнилостный туман. И четыре луны кряду продержался. Разрешившись ядовитыми гадами. Наползли, шипя, во все водоёмы. Насмехались, шепелявя и гнусавя, над бессилием родительского горя.
Ты! водинкам да водявкам
владельщик!
Подшвырнись-ка
шибче пташки!
с континента!
во спасение вишь
нещечка-кровинки!
Не сплошай!
Приловчись!
Поднатужься!
Пшик?
И ни’што
папашке-мокролупу!
Вживе лишь семейство государево. Возрыдал. Воззвал бедун к отцу. И по тёмным, мглистым небесам прошлась рваными зигзагами молния. И ещё не отгремел трезычный гром, как из недр земных взмыл исполинский дуб. А в корнях чернеет тучей муравейник. И сколько же там снуёт витальцев! кабы у меня да столько граждан! И стало по слову его. Навевает Ги’пнос царю сон. По стволу, по коре, взбираясь, бегут муравьи. Падают. Ударившись оземь, вскакивают на ноги. Людьми! И наутро в опустевшей стране ключом била жизнь.
Потому и преуспевает народ Эгины в рукомёслах, требующих терпения. Деловиты умельцы прилежные. Спокойны, рассудительны. И правдолюбивы. Как сам пращур их. Кого Аид определил в судьи подземного царства. Когда-нибудь и моя тень предстанет беспристрастному. И возложит он в круглую чашу златых беспогрешных весов прегрешенья Дедаловы. А в другую заслуги. Верно, зачтётся мне перво-наперво храм Первомудрой...
Из мрамора высекались не токмо горельефы фронтонов, но и все метопы, где гремят, торжествуя, её деяния. Знание даёт нам. Научает ремёслам, искусствам. И тому, что художник возвышает ремесло до искусства. И тому, что в гордыне своей не должен мнить себя ровней богам. Или его постигнет кара.
Жестоко поплатилась Арахна. Ибо не преклонялась пред небожителями. Не верила
в безусловность величия вершинных. В самородность их превосходства. И посмела за
звать Эргану-Работницу. Посоревнуемся! Кто лучше ткёт?! И на покрывале своём представила мироправов безжалостными. Слабодушными. Недостойными. Напоказ выставляя неприятие узаконенного порядка вещей. Похваляясь свободою помыслов.
Щеголяя развязно непокорством.
А Олимп
взыскует
послушливости
верноподданнической
смиренности
Не перечит
судно
клокочущей буре
Безответен
дым
пред прихотью ветра
Безотпорен
смертный
хотеньям
Олимпа
И право на бытие имеет лишь то детище искусства, кое славит верховодов человеческих. Укрепляет троны, а не колеблет их нагло. Буде же посягнёт на учреждённое, быть ему уничтоженным. Неукоснительно.
Богиня Мудрости
назидая
грядущих смутьянов
обратила
крамольную ткань
в клочья!
а создательницу
в паучиху!
Ты так подробно сработал в мраморе покрывало, вытканное к посрамленью лидийки,
будто Дева самолично водила твоею рукою, Дедал. Вот наш прекрасный Акрополь. Тяжутся за него двое бессмертных среди сошедшихся на суд олимпийцев. Вот и Кекроп, порешивший спор. Гирлянда из сизолистых ветвей оливы замыкает превосходную картину в круг. А вне его, по краям, наказания богоослушникам. Но отчего другое изделие подал ты столь ничтожным? Сжал в малюсенький венчик из плюща и цветов? Не испортило бы тебе парада. Не было безобразным. Отнюдь! И развернуть бы его широко. И показать людям. Пусть видят! Не за недостаток уменья пришла гибель к дочери красильщика. А за дерзость. Пусть знают. Чего не следует делать. От чего воздерживаться надобно.
Остановись!
Не сокрушаться бы
слёзно
поздним
раскаяньем!
И ты хочешь, чтоб вольнодумства Идмониды я впечатлел в камень? Увековечив на все
времена непочтение к горнему сонму. Порыванье к безоглядному попранию принятого
и установленного... А не будут ли смущать гражда’н? Побуждая к опасным размышлениям. К обсужденью жития Градодержицы, безупречности её свершений, безукорности вердиктов. К публичному диспуту о божественной справедливости.
К сомнению в последней, наконец!
Верую
истово
Нет у меня
ни сомнений
ни к прениям
страсти настырной
Нет, Эгей. Нельзя приближать ни око, ни ухо к жаровне ниспровергательных идей. Дабы не заронить ненароком пагубной искры в иной сладкодремлющий ум. Который сам по себе ни в кои бы веки не загорелся к недозволенному.
Неотвязна зараза
Дохнёт
и пристанет
как пластырь
А негодная мысль
в мозг
впорхнёт
и уж свито
гнездо!
И потому, осуждая с трибуны, мы поносим. Браним. А не громим постатейно. Иначе
не избегнуть ознакомления с вредоносным предметом хулы.
И обличенье Арахны обязывает нас лишь уведомить об её участи. О бесталанной
доле, когда ни искупления, ни прощенья. Во устрашение вспучивающегося, личиночного ещё дерзомыслия супостатов богам. Всесветно! Ведь и варвару доступно наречие, на каком изъясняется благолепный декор общественного здания. Взывая.
Слушай
народ!
И запомни!
Бунтующий умник
отвратен богам!
Батогами
по лбу богоборца!
И сугубо
дрекольем! цепом!
без пощады!
по приплоду
особенных мнений
позапрятавшихся
в их творенья!
Даже если творения эти прекрасны. Или тем паче, если прекрасны!
ЗАНЕ ПРЕКРАСНОЕ УБЕЖДАЕТ.
Воистину мудр Метионов сын. Явственно взыскала тебя от младенческих пухлых ланит
ясный светоч Афина Паллада!
Да, не раз выручала. Насылая предутренние вещие сны. Когда дух мой ожесточённо
томили кромешные неразрешимости сложнейших задач. А я воздвигал ей жертвенники
и капища. И храм Девы в Акрополе оказался достойным славы Дедала. И благоговейный восторг исторгала статуя богини... Будто живая. Вот-вот разомкнёт уста. Вот-вот сойдёт с пьедестала. И за’мершие на мгновенье складки одежды придут в движенье, сопровождая мерные шаги.
Движенье... Никто до меня не умел передать его. Никому не приходило в голову рас
членить нижнюю часть тела и сильной линией выявить ноги. Да и руки к торсу прижимались всегда. Как у спелёнутых мумий. Ибо авторитет Египта затемнил самоочевидную истину. Есть сходство, но нет тождественности между телом, откуда вынута напрочь душа, и образом того, кто исполнен горячей силы жизни. Я высвободил из плена традиций и руки, и ноги. И заговорили! Язык жеста не менее красноречив, чем выраженье лица. Каждый мускул поёт на свой лад. И живой организм слагает шумливую разноголосицу в сладкозвучный, согласный хор. Услышать его. И открыть вещей зрячести взора. Вот задача художника!
В зелёной траве
заводит цикада
песнь
Перебивают
подруги
Каждой любо
своё
Сижу ль
на духмяном
пьяном от солнца
холме
бреду ль
по сомлевшим блаженно
лугам —
в ушах
пеан благодарственный
многодарящему
лету
Почувствовать всеобщность гармоний. Проникнуться ими. В любом деле так. Строю ль, рисую ль, леплю ли. Тогда дыхание и тепло. Уже не подобие жизни. А сама жизнь. И пальцы порой рассказывают больше, чем глаза.
Говорящие очи моей лучезарной Промахос-Воительницы... Ибо я растворил со’мкнутые
прежде вежды идолов... Вскрыл слепые стены тайников сокровенных.
Впросинь
в голубизну ли
зелёное
льётся
густое сиянье —
цветом
в родстве с ним
признаешь
одну лишь
морскую волну
От мидян привезли камень. И нет такого второго. Не смарагд, не хризопраз, не хризолит. И не аквамарин. И неведомо, откуда достался лукавцам менялам, хитронырчивым перекупщикам... А зрачки эбеновые.
Но не только за чёрным деревом пришлось Эгею посылать к эфиопам. Вернулась триера гружённой бивнями слонов. Ибо я положил обшить кумир золотом и слоновьею костью. Упрямился царь спервоначалу. И что тебе вздумалось, Дедал! Мало ли подходящего для твоих целей рождает земля? Дерева’! камень! глину! металлы! и в руде! и куском! А слон тварина многажды разумней иных двуногих. Претит мне эта затея. Да и не работают по слоновьей кости пеласги. Рискнул как-то Пигмалион, и чара его взяла. Не спаси кипри’янина Афродита, иссох бы от страсти к истукану. Как иссохнет, ну не в одночасье, согласен, твоя Паллада. Ибо невозможно, изгложет! скукожит! уберечься от нашего климата. Пусть ухищренья ремёсел тебя не заботят, властелин землеродных. Предоставь лишь потребные мне матерьялы. И больше никак не тревожься.
И вскоре
восхвалят
твой град
хранящий
бесценный
шедевр
коему равных
нет
А затраты, произведённые твоей казной, возместит с лихвою доход от приезжих. Для себя ж ничего не прошу, ты знаешь. И вот стекаются толпы восхищённых паломников любоваться моею работой. И за многие годы ни единой трещинки не объявилось на ней! Ибо я по высил в целле влажность. Особым способом. И до сих пор никто не прознал мой секрет. И сам не додумался. Хотя осве’домленность об имеющемся решении весьма облегчает путь ладье поиска. Укрепляя парус ума сручною снастью уверенности.
Далеко за пределы Аттики полетела слава Дедала-ваятеля. И ретиво блюли её афиняне, никого ко мне не подпуская. Даже вестника с родины Геракла упредили. Беотяне, о премудрый, желают поставить памятник герою. Нельзя отказать соседям. Но не прельстись богатством даров в умаление нам! Да не похвалятся семивратные Фивы сокровищем, что не хуже нашего! Уважил я ревнивых моих одноземцев. Не обидел ребячливости их патриотизма. Из дерева вытесал Зевесово чадо. Из крепкого, как железо, ясеня. Из которого когда-то ему самому изладил победную палицу.
А целлу и подходы к ней с тщанием расписал соревновательным конным пробегом.
Ежелетним. Трёхдневным. В честь Тритогены и Прометея.
Более
чем к кому из богов
благосклонна к титану
Афина
Учит
ремёслам
А им без огня
не спорится
Круг сей порочный
расторгнул
хитрец древнеродный
сын
Уранидов
Япета
и яблоннолонной Климены —
в медленнотлеющем теле
нартека
исхитив
с Олимпа
чермный цветок!
ярче мака!
И чтим
добротворцев обоих
тысячеоким!
тысячи тысяч маков
ярче!
соцветием
пламенников!
В разгаре ристания. Мчатся одноосные колесницы. На полном скаку перебрасываются
смелые возничие горящими факелами. Ослепительное полыхание перекликается со снежной белизной фессалийских рысаков. Сверкает на бронзовых нашивках сбруи.
Выхватывает из вечерних сумерек искажённые лица болельщиков.
Как тетива
натянутого лука
дрожат тугие губы
нетерпеньем
Треплет ветер холёные гривы. Развеселившись, вытягивает пышные конские хвосты. Пёстрые свежесплетённые венки падают с разгорячённых голов. Катятся под стремительные копыта, едва касающиеся земли.
Радость и сила
в смуглых телах
колесничников
Сила и радость
в порыве упругом
звонкокопытных
Скачки
смотрю
и зрю в упоении
море под ветром —
снова и снова
валы
обгоняют друг друга!
неостановимы!
Статного
лебедешеего
молненноглазого
зверя
страстного
к бегу-полёту
чуткого
к молви поводьев
в дар сухопутью
пославши —
щедрою мерой
отмерил добро
Посейдон!
А на фресках царского мегарона развернул я историю достославного моего рода.
От портика к тронной зале. Чрез вестибюль. Не пожаловали сыновьями бессонные
Мойры Аглавру, тонколодыжную, лёгкую станом супругу Кекропа. И в преемники ему
Гефест с Геей породили Эрихтония. Этому чад безоблыжных учит начальная школа.
Но сквозь зыбкую толщу
веков
неуёмные волны
молвы
неизбежно
доносят
правду
Воспылал Гефест неистовой страстью к Палладе. А она презрела его. Безумствуя, по
пытался насильнически овладеть копьеносицей. Оттолкнула. Отшвырнула хромоногого!
Упал ничком. От стыда да раскаянья по земле катался. И восприяла Гея каплю семени воспалённого бога. И дала жизнь Эрихтонию. А Дева пришла вспомогательницей. Уложила,как заведено, младенца в круглую корзину из речного ивняка. Туго-натуго закрыв, не мошка’ чтоб! не сквозняк! поручила попеченье быстроногим востроглазым дочерям Кекропа. Своим первым жрицам.
Любопытство
стрелою
вонзается
женщине
в печень
изъязвляет
отравою злою
нестойкую
волю
атворились в храме. И сняли крышку. Думали. Никто не увидит! Но давно их дер-
жала в подозренье бдительная старая ворона. Не замедля, тотчас полетела до’нельзя довольная с докладом. На’встречь охранительнице нашей. Безотдышливо переносившей вырванную из теснин Паллены гору. Подступам к Акрополю заслоном. Бросила взгневлённая громаду. Ликабет, поросший кипарисом да сосной, посейчас стоит на этом месте. Сотрясая твердь небес, вскричала. Горе обесчестившим наказ мой! От посула разом разум помутился у троих. От примстившейся погони упасаясь,
с крепостной стены, что утки в озеро, лукнулись.
Даже Херсы не пощадила. Херсы, родившей краснобаю Гермесу Кефала. Красавца-
охотника. Кем беззаботно пленилась однажды розовокрылая Эос, разливая полоска
к полоске блестящие утренние росы из золотых сосудов. И похитила у многолюбимой
супруги. Но, оскорбившись холодностью избранника, отпустила домой. Присоветовав
с женским коварством. Испытай женину верность! И познал Херсид муки ревности,а позднее и смерть злосчастной Прокриды. И, не ведая более Афродиты, удалился
на остров, давши ему своё имя. На Кефалении и дни окончил. Прославив отвагу
Кефала в жестоких битвах.
Вырос Эрихтоний под личным присмотром Девы. Двух змей приставила к нему неусыпными стражами. И вскармливали мудростью воспитанника. А влажный Эвр-Восточный-Ветр насыщал крепнущую плоть силой. И стал юноша вторым царём Афин. И я проследил всё потомство его. Вплоть до Эрехтея. Отца Меропе, матери моей. И своевольнику Пандиону. Что взял пришлеца’ Эгея приёмным сыном. В урон родне. Высоко вознёсся нерушимый Акрополь-Высокий-Город. На полстадии вниз обрывается крутой холм там, где спрыгнули провинившиеся. Расплачиваясь за безудержность любопытства. Превозмогшую слово богини. Безжалостен отвесный склон. Сорвёшься, и насмерть. Бездыханными нашли Аглаврид. Бездыханным нашёл я Тала.
ТАЛ
Благородный
возносится духом
оком прильнув
к Красоте
Низкий же
тщится
её низвести
до себя
смешать
со своею бренностью
Жалок слепец!
кому недоступно —
солнце кроту! —
горнее благо хрустальное
созерцанья
Тал... Первенец Пердики. Моей старшей, единственной сестры. В ученье к брату привела. Малолетним. И был понятлив. Усерден. Заботлив к делу. Не в пример сверстникам, кого хватало на то лишь, чтобы взапуски гоняться за ящерицами да разорять по берегам птичьи гнёзда. И не было порученья, за какое не брался бы охотливо. И какого бы не исполнял быстро. Без усилия. Играючи. С блеском.
Тал... Больше, чем ученик. Больше, чем родственник. Будто кто в шутку копию с меня изготовил, уменьшив масштаб. Сколько раз внутренне хохотал я, узнавая в нём Дедала. Мой голос. Моя поглядка. Жест. Обхождение. Даже походка. Идёт, точно проносится морем, не омочив ступней. Стремительный, лёгкий шаг того, кто никогда не смотрит себе под ноги. Только ввысь, выспрь. Поверх прохожих. Не задерживаясь на каждодневном, будничном. Разглядывая облака, что тревожат воображенье бесконечными рассказами о чудесном, прячущемся повсеместно, вплоть до мглистых границ Океана. Созерцая горные хребты, что зовут в неизведанное, сокрытое их вздыбленной мощью. Любуясь изящным скатом крыши. Статуями. На высокие пьедесталы надобно ставить статуи. Дабы издалека’ были б видны’. Постепенно открывались бы восхищению. Тогда подготовленный дух успевает восприять хоть малую толи’ку Красоты, вмещённой камнем. Иль деревом. Иль податливоковким металлом.
Стой высоко!
чтобы мог я тобой восхищаться
Но и не слишком —
останься доступною
взору
и сердцу
Не уходи в поднебе’сье
Не сыщешь
благоговенья
в пустыне
Не до’лжно высоте быть чрезмерною. Иначе не величественность. Но отчуждённость.
А подлинно Прекрасное не подавляет. Но возвышает. Горячо преисполняет ликованием. И вдруг растает тусклая оболочка обыденного. И немеркнущие, неугасимые, не тленные вселенские сокровища воссияют из заповедных глубин, куда не проникнуть холодной трезвости рассудка. Так Гелиос в пасмурный день рассевает хмурые тучи, обнажая вековечную лазурь небесного свода.
Гляжу
И твоей Красоте
сопричастен я чудом!
Немею
Не в силах постичь
радужную беспредельность
Томит преизбыток
Разверзлись
радости хляби
Потоп!
Захлестнуло
блаженство
Водомеркой
нет
легче! солнечным бликом на ней!
плыву
в океан
Тал... Внезапный, вихрем, поворот головы. Надменно вскинутый подбородок. Синесап
фировый взор, молнией вонзающийся в собеседника. Предвосхищая произносимое, извлекая недосказанное. Но вот он один. И бездонны глаза отрока. Настежь, неслётыша клюв! растворены изумлением. Захватывающим дух изумлением пред неведомым миром. Где столько Прекрасного.
Всё
внове
юному...
Бабочка
прочь из пелён
плотного тёмного
кокона
в быстрокрасочность —
в праздничность —
лалы! агат! изумруд!
лу’га
Умел смотреть. Замечал то, что для другого оставалось невидимым. Восхищался тем,
на что другой взирал без участия. Чуть колышется пышноцветущая яблоня. Замер. Медленно вбирает в себя прозрачную красоту. Осторожно наклонил ветвь. С наслажденьем вдыхает свежесть весны. И, не сорвав ни единого лепестка, возвращает свободу хрупкой драгоценности. Пошёл прочь. Напевая. Будто хлебнул из чаши Вакха. Подражал мне? Конечно. Но искренен порыв. И неподделен восторг.
Умел ценить новоуслышанную мысль. И приискивал параллели. Стараясь увязать её
с ранее до’бытыми знаньями. И незаурядная смекалка его бойко ретилась на плавание, пусть и затяжное подчас, к мреющим отмелям следствий. За снедомыми черепашками приложений. Только бы не открытое море теории. Не этот бескрайний плещущий простор. Когда неизвестно, куда вынесет. Да и вынесет ли... Где нет наводчиков-маяков, поставленных теми, кто разведал уже дорогу. Ни советчиков, кроме Астрея-Звёздного-Неба да куражных сынов его, ветров... Моряк Кекропова корня. Прирождённый практик.
И бежал ко мне с каждой находкой, достойной вниманья Великого Дедала. И с трепетом ждал приговора. Бледнея, точно паломник в Дельфах. Впивающий вящие пророчества. Что, теснясь, дымы’ трещин на Этне! вымётываются из вещего, запёкшегося пеной рта Пифии... Разве он не боготворил меня? Я был для него кумиром. Воплощающим Логос. Высший Разум. Ликованьем преисполняло отрока малейшее одобренье уст моих. Ликованием... Как мог я погубить его?!
Багровое зарево объяло полнеба. Багровым заревом полыхает закат. Который раз вос
хожу на крепостную обмшелую сте’ну. Без помех тешить око инодальнею роскошью
красок. Тал, как обычно, примостился подле. Тонкие руки обхватили колени. Как и меня, его властно затягивает пламенеющая бездна.
Уже на западном крае земли покачивают волны золотой чёлн
готовый принять колесницу Гелиоса дабы по водам священным
Океана переправить усталого бога в его Восточный Дворец
где до утра предстоит светоносцу вкушать освежающий отдых
Но не спешит лучезарный в чертоги что воздвиг ему Гефест-
Огнеискусник употребив свыше двух десятков сортов
самородного золота Не торопит радужными поводьями
крылатую рубинноглазую четвёрку Как должно правит
Ближе и ближе к горизонту смещается его неугасимый венец
Ниже и ниже спускается добела раскалённый диск
Исконным своим путём Неуклонно Плавно
Расплавленный поток исходит из него
Пылает будто огонь жертвенника
Огонь пробегающий по смолистым ветвя’м Вспыхивающий кровью
Шипят алые капли Сочатся из разукрашенной венками жертвы
Тяжело падают одна за другой Огненные языки слизывают их
алчно Капли крови Алой горячей крови Крови жертвы
не успевшей остыть Только что преданной
закланию Огонь... Кровь...
Кровь сопутствует всякому исто значительному событию
Скрепляет обет Вершит благодарственную требу
У истока деяний кровь И у их исхода
И вечно будет литься покуда
существуют алтари
Ибо крови и жертв! неотступно требуют они
Несытые алтари Богов Искусства Гордыни
И победу над врагом празднует кровь
И неизбежно чествует вящее величие
В пурпур облекают царей
В пурпур облекают героев
Интересно, стал бы Геракл столь же знаменит, наличествуй младший сородич, не уступающий ему доблестью? Тесей не в счёт. И народился, когда слава того достигла зенита. И задачи будущего правителя иные, нежели у странствующего витязя, коим злобою Геры пришлось стать сыну Алкмены. А на скороспелого Эгеева наследника законно ляжет забота об афинской державе. И её мощи... Разве я тогда думал так? Тесей ещё и на свет не являлся. О ком же в ту пору я думал? Допустим, Дедал, сосуществуют два равновеликих светила... Равновеликих ли? Вздор! Но если сильнейшее взошло раньше. И второе движется вслед. Повторяя приёмы и манёвры. Укрываясь за ним, щит! от встречных ветров. Не протрачиваясь, колея легка! на протаривание путины. И вдруг косяк, акулий строй! случайностей, кручинно не благоприятствующих первому. И последыш нагоняет. Перегоняет... Душно. Неуёмно стучит кровь в висках. Краем хламиды отираю лоб. Жаром пышет закат. Багровый зной затопляет вселенную.
Багровое зарево сокрушающе полыхнуло в моих очах. Взвихрилось. Захлестнуло. Опрокинуло. Окунуло в дымящуюся кровью пропасть. С головой погрузило. Вынырнул. Стряхнул кровавую хмару, застящую мир. Один я! На самом краю стою. Взглянул кругом. Никого. Мечется взор подбитым оленем. Прядает смятенно. Свинцом упал. Далеко у подножья Акропольской кручи Тал. Недвижи’м на спине. Руки раскинуты. Правая непригоже вывернулась. Верно, повреждено плечо.
Лётом сбегаю вниз. Не дышит. Тал! Очнись, Тал. Открой глаза. Не умирай. Приказываю тебе, не умирай. Как старший, как кровник твой, как твой Дедал,
повелеваю. Не умирай!
Тихо сердце. Не бьётся. Как вернуть жизнь тому, из чьих жил она вытекает? Веют холодом, чуть слышно шелестят кры’ла Та’натоса, без промедленья прибывшего за обречённой Аиду душой. Приноравливаясь ловчее исторгнуть злоключивую, кружит мрачный, никогда не улыбающийся сын Нюкты-Ночи, порождённый матерью в отместку Кроносу. Сверг коварный отца своего Урана, супруга сестры её Геи, и обуянная скорбью могучая дочерь Хаоса наслала в мир Смерть. Вынимает Та’натос-Смерть из тёмных ножен меч, сверкающий синими вспышками. Срезает прядь пышных светлых кудрей... Тал, брат мой, товарищ мой... Единственный, кто был мне близок! Кому открывался я без оглядки. С кем толковал о главном. Заповедном. Первостном. О присной сути вещей. О прекрасных зраках Идеи. О вдохновении, подвизающем смертного на их лицезрение...
Единственный, кто искал понимать меня. И слушал, не шелохнувшись. Уловляя цепкими тенётами вниманья каждый звук, излуку! моих речей. Откладывая добычу в бездонные кладовые юной, пустующей памяти. И по надобности высевая на сочную целину юной, неунывающей расторопности. Чего я не успевал за множеством обязанностей, то с привычным раченьем, прилежно излаживал он.
С моих олив
снимал урожай!
И плодное
слово моё
выходило
на круг
дивить
людей
делом
его рук
Обглоданный рыбий скелет выбросило море. Смотри, указываю на хребет. Отличный снаряд для резанья. С каким остервененьем впилась бы единовременно целая шеренга зубов! И наказать оному скопу двигаться взад-вперёд. Покамест предмет не распадётся. Заметь, поверхность среза осталась бы достаточно гладкой. Небольшая зачистка, и волна ровней не обточает гальки. Луна вступила в следующую фазу, когда шустрый провора принёс широкую бронзовую полосу с зазубринами по одной стороне. Заостри-ка здесь, а там поставь черен. А то на обоих концах приспособь по держалу. Может, вздумаешь когда сам-друг работать. И уже расхваливают наперебой пилу. И автора.
Невиданно!
Неслыханно!
Что за искусник
наш
Пердикид!
А циркуль? Сооружал я систему водоёмов. Сложную. Мало воды в Аттике. Надобно лов
чить. Размышляя, вывожу на земле круги. Обычным путём. Привязав к колышку веревку. Подошёл, остро воззрился Тал. А разновеликие круги при постоянной её длине? Сумеешь? Это невозможно, о Великий Дедал! Серьёзность мальца развеселила меня. Отвязываю. Закрепляю повыше. Уменьшился круг. Смещаю крепленье. Ещё один. И ещё. Сколько захочешь! Лишь бы колышек был не больше пеньковой. А теперь заменим её на палку. Что-то вроде двойной флейты получилось. Поиграем! Наклон! другой! Паки пошли, поплыли круги. И разве не увидел я вскоре сию модель? Выполнена в кедре. Пребезукорно. Прочно. Изящно.
А долото? Сходной судьбой не избегнуло ваших загре’бистых рук. А кому обязан своим существованьем гончарный стан? Раз почудилось на ристаниях:
Вот несётся
колесница
без коня
и без возницы
Колёса вертятся. По неизвестной причине! И мчится колесница вперёд... А если наоборот? Поступательный ход во вращательный перевесть посредством... Чего? Мой смышлёный ученик возжёгся. Я освободил его от прочих заданий. И прекратил беседы, не касаемые прямо до нехитрого устройства, коим он рьяно занялся. Трижды соединял рога месяц. И народу, народу на публичном выпуске первого горшка! И буря зрительских оваций. И раскатчивые громы похвал.
Горазд
птенец!
Лихи’
летки!
Не помеха ему
дядина гора!
Перелетит!
Неблагодарные! Мало я для вас сделал! А кто дал вам в подмогу топор? За неименьем его бессилен, как младенец, и лесоруб, и столяр, и корабельщик. А откуда взялся бурав, без которого уже никому не обойтись? Скрывали поначалу новинку от соседей. Дабы те дивились вашей сноровке. Вооружённой плодами моих бессонниц! Нынче ж так к нему привыкли, что мните. От предков достался! А кто научил Кекропидов обращенью с отвесом? Камень на бечеве, куда как просто! Ещё бы не просто, когда за вас чужая голова думает! А как очутился в Афинах работяга-рубанок? забыли? А такая малость, как клей?.. Да разве исчислить мои добродеяния вам?!
И вы, вы готовы были отвернуться от меня, полагая в скудости своей, будто скромную Дедалову звезду затмевает всходящая луна! И даже радовались непроизвольной злопыхательской радостью невежд, коим не дано различать между Идеей и её отвердевшею тенью. Искромётным светочем свободнопарящей Мысли и неподвижным блеском вещных её отражений, застывших в косной материи.
Второстепенное обихаживал мальчишка. То, до чего руки у меня не доходили. Коры-
стуясь притом моими советами. Ежеденно нанизывая их перлы на нить своей сме’тливости. И всегда был признателен наставнику. Знал себе цену. Скорый глаз рыси да жёсткая хватка капкана. Да память с бочку Данаид. От избытка моего черпал. И пусть бы. Ему в благо, мне не в ущерб.
Не оскудеет
вечношумящее
вольное море
если к нему
с черпаками
повадятся
и Данаиды
Неистощим
ток
рек бесчисленных
Безотказны
струи
подземных ручьёв
и небесных
ликующих ливней
Элементарного здравого смысла вам не хватало, чтобы уразуметь значимость времени
того, чьи суда бороздят клокочущую беспредельность. И остановить их он не властен... Гоже ли менять курс, сворачивать с пути, бросать якорь в ответ на посулы уветливой бухты? Гоже ли издерживать дни на дневно подсобное, на пустячное? На кропанье орудий, нужающееся лишь в ремесленнической ухватливости? На выхаживанье каждой мелькнувшей догадки, доступное добросовестности
рядового виноградаря?
В неизбывных трудах пребывал я. Не принадлежа себе. Ни головой, ни руками. Безостановочно следовали одна за другою работы. Неустанно распложались, роились замыслы. Толпились, толклись, изнывая в ожидании своего срока. Лихорадочно подгоняли колким стрекалом нетерпения. Торопя размышленья и деяния. Оторвать пытаясь от начатого. Призывая в зави’стной запальчивости, ко мне! скорее! Но превыше воли моей и стремлений пламенело желание возвесть делаемое на процветшую лавром, пурпуром! ступень шедевра. Жажда Совершенства снедала меня. Неодолимо влекло Прекрасное. Да и как воспротивиться соблазну погнаться за ним, когда запряталось, искушая, в камне! в глине! в металлах! В архитектурных и скульптурных гармониях. В переплетениях линий. В переливах красок. В построениях горнего любомудрия. В поисках истины. В решении.
Неотступно
зреет решение
денно и нощно
ища отзвука во встречаемом
пресекая поползновенья прочих помыслов
с равнодушием отчуждённости обходя побочное
впитывая мигающие лучи подспудных аналогов
что повсюдствуют только вглядись! жемчугами да самоцветами
вбирая бегучие гулы поддонных импульсов
серебристо всплескивающих фонтанчиками глубинных криниц
наращивая облые рычаги мускулов в столкновениях
со слепыми стенами тупиков магического Лабиринта Гипотез
И что может быть упоительнее
последних шагов приближенья к решению
которое вот-вот грянет во всей своей сверкающей полноте!
решенье
означает
Совершенство-на-Сегодня
Непреходящими совершенствами
в яшмозрачных чертогах
благомощно владеют
снеголобые боги
Но человека
манит необорно
то совершенство
кое удержит —
на миг бесконечный! —
к стержню медвяному мятлика
не оторвать!
мотылёк приник... —
непрестанный
пляс вопрошений
Сладостно щемящее чувство наводняет всклянь, возжигая блеск в очах и румяня щёки. Сранивает с чела тугую повязь. Разглаживает морщины ночных бдений. Опрокидывает тёмные фиалы копившейся день за’ день усталости. Ширится грудь в предвкушении пьянящего ликования, иже ожжёт вдруг горячим током триумфа. И упруго забросит на ослепительную, сияющую снегами Парнаса, вершину.
Неизъяснимо огромно
блаженство
апогея
Брызнет
растопленное
золото
Свершенья
Изливаясь властно
останавливает
Время
Замерло время, свидетельствуя высшую радость мастера. Утверждая благородное торжество зиждителя. Чествуя рдянь демиурга. Зане подобен богам сотворяющий. А в такой миг равен бессмертным. И нет в том кощунства. Ибо нет негодующего соперничества, ни бранчливой корысти. Лишь струящееся, чистое благоговение.
Разве
в оскорбление радуге
вспыхивает
её великолепием
крыло
стрекозы-однодневки?
Но великой платы вымогает Совершенство за обладание им. Абсолютной преданности
требует. Всецелого, до тла! самоотречения. О необходимейшем я забывал, когда глодала меня очередная проблема. Погрешая в невольном святотатстве, запамятовал священные даты. А случалось, захваченный пенящимся водоворотом дум, просто не мог веселиться с народом, воздавая должное Олимпу. И не помышлял ни о приятности еды, ни о достаточности сна.
Пока таинство
сосредоточенности
не выплеснет
победногремящего!
аккорда завершения!
Даруя краткую передышку. Да и тогда не был я свободен для случайных желаний. Ибо втайне уже владела мной новая страсть.
Нет, никогда не искал я мелких утех естества. Не услаждал тела обильной пищей, почитая благом здоровую умеренность. Ключевой воде и козьему молоку отдавал преимущество пред зазывалой вином. Хоронясь от безкоготных вкрадчивых лап докучной дремливости хмеля. Неотменно коронующей всплеск заёмного вдохновения. И не заводил ни мальчика, ни женщины, лелеять кого было бы мне недосужно. И не домогался богатств, которых всегда не хватает людям. И не рвался к власти, на которую притязало моё право рожденья.
Власть
над вещным —
сегодня
титаном
а назавтра
керкопом
предстанет
Неизменно
лишь царствие Духа!
Око
я сытил
сердце
питал
неимоверной роскошью!
земли и неба