однажды сомкну себя как беспредельно ветхого, а пока что живу, как видишь, и сердце есть. в текиле со вкусом моря моя рефлексия коснулась верха и готовится рот разъесть.
все пантомимны дни и слюна невкусна. холодно позавчера и вчера не краше, сегодня получше, но кажется мне нечестно и как-то пусто, будто признался в краже собственного брюзги, последнего из живых. я мыслью тело тому придерживал и проверял наощупь – а дышит ли он ещё? забили в конец, или так, под дых? если видит, то чётко ли? а, может, вообще в никуда? воочию он, возможно, видал такое, что вы бы все сдохли, не смев моргнуть? держись за меня, только запах ты мой не кради, потерпи чуть-чуть.
терпи же за все терпения, что терпел до сего сегодня. потом уже все расспросы и рот ответов присохших, чёрствых. моя же любовь кошмарит по-крупному свеженьких и зелёных, но только не исхудавших, не бойся, она не встревожит мёртвых. я тебя сохраню и умою постелью, мы не сбежим назад. я снова пропахну книгой, а ты – кино, телевизор в пол и липовый мёд для чая, но ты, конечно же, рафинад, и плед тёмно-жёлтого цвета останется в коже, как частокол.
я очень поочерёден и очень стар. и не тот, что играет, а тот, что вздыхает ветром. вечный мой сон, смеющийся мой кошмар, я тебя ли подвёл, обрекая себя быть верным?
слава богу, один, и никто не раздразнит шрам. слава богу, что я, полетав, обучился падать, и никто не посмеет отсеять мой личный шарм – я его карамелью бархатной опечатал, как будто на ярмарках яблоки в ней остывшие и красные рожи с сахаром вместо губ. потерпи, мой родной, ты не встанешь и полежишь ещё – я погибну, если тебя у меня отберут.