Мой прадед Ваня, истопник,
(я думаю: по недогляду)
сжег партии пресветлый лик -
дощечку с Лениным. А яда -
всегда в избытке у людей
и зависти, и лихоимства.
Макар, по виду, не злодей,
но у него хватило свинства
подбросить оную в дрова
и донести о преступленьи.
Но шла о нем потом молва -
отсох язык, чернее тени,
лишь год прожил, потом пожар...
А Ваня... Если бы не Маша,
то тоже сгинул бы. Дрожал
в худой одежке, тухлой кашей
и хеком рядом с ним, в трюмах
на пароходе их кормили,
и бились рыбою в сетях,
хотя ее же и ловили
и ждали... Будто бы вот-вот
найдут ошибку, оправдают,
и Астрахань и пароход -
все сгинет, как мираж, растает...
Но нет. Лишь Маша из чудес.
Под Пензой бросила домишко
и - в Астрахань. Чтоб ванин крест
не стал надгробным, чтоб сынишка
родиться, вырасти успел.
Пришла с котомкою к причалу,
и стала поварихой. Цел
остался Ваня. Дал начало
потомкам. Сбылся Федор, и
им любовалась вся деревня:
"Танцует, будто бы горит,
как будто, исчезают тени,
и пляшут блики на воде..."
Дощатый мост хорош для танцев.
Никто не думал о беде.
Война. Он без вести. Скитаться,
искать его в госпиталях
отец стал (Маша "жив" сказала).
Нашел, и на своих плечах
привез, а мать едва узнала
в калеке сына. Но она
была из тех, кто не сдается.
И вот - у Федора - жена,
а вот и первенец смеется!
Зеленоглаза, как весна,
и попрыгуча, как галчонок,
девчонка. А за ней война
иссякла. До моих пеленок
осталось четверть века.
Я, кабы не Маша - повариха,
и не родилась бы. Река
в поселке Исса тихо - тихо
шепнула и ее исход,
как кинулась в нее от боли...
Казалось сквозь меня течет
река и память... И доколе
я помню их - дотоле мне
среди людей (иные - твари),
не страшен наговор и гнев.
Мой оберег - Иван-да-Марья.