Уже не вдохновят ни треп, ни частое молчание.
Уже народ оскотинЕл иль оскотИнел.
Лобзания в десну,
и ниже
за границей понимания.
И вот он вышел ...
из скромной бытности хрущоб.
- Ещё б !
Ему хотелось славы сладкой вспышки.
Попахивало сельдью,
выпекались пышки.
На кухнях громоздился
взвод тетЕх,
расшарканных
пред всякими штанишками,
смешными в надуваньи
важных щек.
Он был негромок.
Поцелован в лысину,
каким-то сверху призрачным
товарищем.
К тому ж
его года уже " поджарили "
свободой выбора на жизненном пути...
От одного никак не мог он отойти:
- Орал, что, мол в поэзии " прошаренный ".
А мог бы в массы истину нести.
Его порой поэтом обзывали.
Порой поручкаться хотели...
За глаза,
не все, но некоторые, и вслед плевали,
услышав то, что где- то смел сказать.
При всём при том
по всем счетам возможным,
слегка с иронией взирая в дурачка,
народ безумствовал...
Понять ведь невозможно:
- Зачем ему
блажить через века?
Он вышел.
Похромал.
А может ровно.
Никто не знает как
и невдомёк
стране калек
светилом неуемным
горел в груди
его, как светоч, огонёк,
чтоб обнажать
изнанки душ
наружу,
чтоб вой чужой во тьме,
завидовал его.
Чтоб сетью интернета обнаруженным
быть,
если после смерти ничего.
Текли года.
Взрослели рядом барышни.
Спускались дни,
порою под откос.
И сладкий миг
без " здрасти " и " пожалуйста ",
когда " отлайкали "
стихи его взасос,
так изумлял
и придавал энергии,
что жить хотелось дальше вопреки...
Всё для неё ...
Для мути слов империи,
За тем, что иногда нужны стихи.
18.06.23 13:15