(Рассказ)
Каждую субботу и воскресенье моя жена отправляется на базар. И не для того, чтобы продать или купить, а просто потолкаться среди многолюдья, потрогать ненужные вещи, попробовать на вкус южные фрукты, прицениться к какой нибудь пустяковине и уйти домой, ничего не купив.
Я, как обычно, за время отсутствия жены выполняю отцовские обязанности: кипячу молоко, варю манную кашу, меняю пелёнки - короче говоря, нянчусь с нашей единственной восьмимесячной королевой и даже не королевой, а распрекраснейшим и любимейшим чудом природы, подаренным нам для великой радости и счастья, как говорит моя наимилейшая тёща, всевидящим и всемогущим творцом.
На счёт творца я всё же сомневаюсь, потому что я знаю, кто нам подарил дочь, а в том, что она любимейшее чудо - это точно. Особенно когда не плачет.
Вот и сегодня она уснула в своей люльке, а я воспользовавшись базарной меланхолией жены, решил написать очередное произведение: благо в комнате уют, тишина и вдохновеннейшая обстановка, так как телевизор не включив, шуршать газетами не будешь, и кот не скребет ножки кухонного стола и не прыгает с дивана на кровать, потому что он культурно выдворен из квартиры. Сиди и пописывай с думой о том, что твои друзья сегодня разбрелись кто в гости, кто в театр, а кто за городом подставляет разгоряченное лицо обжигающему морозцем воздуху, скользя по лыжной трассе. А я - сиди и пиши.
А на дворе декабрь. Ни метелей, ни бурь. Только слабое пощипывание двадцатипятиградусного мороза за любопытные носы, вылезшие из-под стоячих воротников, да лёгкий парок невидимых кристалликов влаги поднимается в прозрачную свежесть звонкого воздуха. И тишина. Абсолютная тишина.
Ужасно хочется нарушить эту абсолютность бездушной тишины, втолкнув в неё своё засидевшее тело и поднять такое количество шума, чтобы закудахтали у соседей в хлеву полусонные куры и защелкала от зависти зубастая пасть волкодава, дрожащего возле своей, покрытой инеем, конуры.
Но ни волкодав, ни куры не проронят ни одного звука от моего шума, так как я сижу за кирпичной стеной и боюсь разбудить спящую дочь не только дыханием, но даже сколько нибудь шумной мыслью моего нехитрого рассказа, который я решил сотворить.
До сегодняшнего дня, укачивая свою единственную наследницу, я распевал стихи собственного сочинения на мотив общеизвестных песен, гимнов и маршей. И думаю, что получалось неплохо, так как дочь от моего артистического голоса просыпалась и вслушивалась в прелестные мелодии и особенно в сердцещипательность гармоничных слов моей неумолкаемой лиры, а затем не выдерживала и начинала мне подпевать. Сначала тихо и робко, а потом все громче и смелее и, наконец, воодушевившись, пела с такой громкостью и чувством, что у меня невольно на глаза навертывались слезы и горошинами скатывались на её красное личико. Я тоже начинал усиливать свое пение насколько мне позволяли голосовые связки. Наш дуэт наверняка слышал волкодав, потому что начинал нам потихоньку подвывать.
Мы пели до тех пор, пока не приходила мать моей дочери. Я сразу умолкал, так как жена не любила слушать моё пение и говорила, что мне медведь наступил на ухо. А дочь, глядя на меня, тоже начинала постепенно стихать и горько всхлипывать, проявив недовольство приходом матери. Только волкодав выл ещё минут двадцать один, наслаждаясь своим превосходным голосом, а потом разом умолкал, застенчиво виляя хвостом, как будто извиняясь за чрезмерную старательность.
Жена набрасывалась на меня с дикими, яростно неописуемыми словами вроде "кабан", "дурак", "чудище", "не видишь что ли, что девочка есть хочет?", что я невольно ретировался к двери и защищался своим не очень поэтическим языком против её броской логики. О, если бы только логика! А то в руке у неё оказывалась гранатоподобная неоткупоренная бутылка с прокисшим молоком.
Особенно мне была устроена "баня", когда мы втроём пропели единственную поэму, над которой я потел украдкой целое десятилетие, и которая была с минутной быстротой развеяна мелкими клочками по ветру через отверстие в гневе распахнутой форточки.
С тех пор я не пишу поэм, а перешёл на спокойный тон прозы, но как вы уже наверно заметили, поэтической прозы. А теперь свои творения, чтобы не проглотила прожорливая форточка, я прячу подальше от глаз достопочтенной супруги в секретное место до её прихода, в имеющуюся у меня техническую литературу, состоящую из "Консервирования плодов и овощей в домашних условиях" А. Ф. Наместникова, "Единых норм и расценок на строительные, монтажные и ремонтно-строительные работы 1960 года", "Устройство и техническое обслуживание современных телевизоров" А. Г. Константиновского и некоторых других серьёзных и поучительных вещей, до которых она никогда не дотрагивается, боясь засорять свою умную голову дурацкими измышлениями.
Да что там техническая литература! Она и художественной боится, как черт ладана. А если спросить знает ли она Николая Алексеевича Некрасова, то сразу посыплется град любознательных вопросов: "Где он работает?", да "Сколько получает?", да "Красивая ли жена?", да "Сколько у них детей?", да "Не тот ли, у которого всегда стоптан левый ботинок?"... Узнав, что это писатель-классик XIX века, зло сплюнет и зашипит, что дескать ей и свой писатель осточертел до икоты. Нельзя даже на базар сходить, он сразу берётся за свои дурацкие стишки и забывает единственное дитя. Другие мужья не увлекаются стишками, да живут не хуже. И зарабатывают не то, что мой, и хозяйство ведут как подобает любящим супругам: стирают, моют, кухонные обязанности и те с удовольствием кладут на мужественные мужские плечи. А тут тебе ни любви, ни уважения, одно стихоплетство.
Вот какая у меня жена.
Вы не думайте, что она способна только на грубость. Нет, наоборот. Это всё от любви. И грубость - от любви, и нежность, и даже сама любовь - от любви. Ах как она (жена) бывает мила, почтительна и ласкова, когда вкушает неподгоревшую котлету, изготовленную мастеровой рукой мужа, или шлепает по сверкающему чистотой полу в своих нечаянно где-то вымазанных липкой грязью туфлях!
Что ни говорите, а такой жены даже за тридевятой далью не сыщешь. Характерец, - так и мы не без характера. И если умом постичь, то, говоря по-русски, лапоть лаптя стоим. Правда сравнение не слишком удачное: о лаптях у некоторых граждан понятие музейное, но можно выразиться и так: два сапога - пара.
Ради самокритичности стоило бы сказать несколько колкостей в свой адрес, да самолюбие - это не фунт изюма, а вещь куда поделикатнее и слащавее. Стоит один раз признаться в чем-то там и пойдёт, и пойдёт. И до того может дойти, что уверишь себя в признанной слабости и действительно совсем ослабнешь. Нет, уж лучше твёрдость до конца дней своих. Точка.
1971 год.
(На верхнем фото слева автор - Пантелеев Николай Константинович со своей дочерью Леной, ктороая трагически погибла в 7-ми летнем возрасте, и тестем - Фармазоновым Иваном Михайловичем. На нижнем фото его жена - Пантелеева Мария Ивановна с дочерью и отцом.)