Жил себе припеваючи, но не чрезмерно, а как подобает, сосед у меня. Аркадий Семенович. Профессор, интеллигент. С такой осанкой, что сразу видно: не одному грызуну гранита науки внутренний мир вправлял на своем веку. Сухонький, в очках-хамелеонах, с особым прищуром на любой случай жизни и заготовленной ремаркой хоть по теме загробного Рима, хоть об истинном отличии письменного стола от ворона; с блестящей короной мыслителя под фетровой шляпой. То бишь лысиной. И мягкими чертами лиц. Всё. Как. Подобает.
Только стал однажды он сдавать, вот незадача. Уж и сороки с лавок перестали стесняться щебетать ему в спину: «Дерганый какой Семеныч наш. Видать, из энтих книжонок своих с клеем снюхался».
Но я решил проведать соседушку не оттого, что по утрам он взял за правило выкатываться из дому без шляпы, и даже не из-за участившихся на неделе разговоров, доносившихся из-за стенки (а жил профессор один и гостей не любил). Это же поводы с большой буквы П. Ведь так не подобает. Но нет-с. Дело в другом. Давеча наш интеллигентнейший из жильцов зонтом превратил в кашицу белку. Вот она задорно шнырнула с газона на асфальт, остановившись перед опешившим Аркашей. А вот уже он вколачивает ее тушку в тротуар.
Этим же вечером предложение продегустировать домашнюю настоечку вызвало вполне себе здоровый ажиотаж у нашего живодера. Спустя пару рюмок я не мог не задаться вопросом об утреннем инциденте. И задался им, кажется, вслух. На мое удивление, тотчас же начался захлебывающийся в прошлом рассказ, перемежающийся нервическими почесываниями брюшка. Пусть и не столь связный, как хотелось бы…
– Знаешь, Андрюша Андреевич, я ведь не из ваших мест. И в это захолустье переехал из соседнего города не от жизни хорошей. Ну да куда уж тебе. Знать, - хохотнув да хлопнув пуще прежнего очередной стопкой, проф продолжал, – это как опухоль. Она растет и неотвратима. И сюда дотянулась своими склизкими метастазами. Печенкой чую! Два года назад у меня была дочка. Ее беспутная мать сгинула еще в те годы, когда конь Калигулы вершил судьбы людей. Однако я души не чаял в своем чаде. Только представь: на последний день рождения мне удалось закриптографировать ее имя в сочиненном мной кроссворде! Все буквы идеально вписались в спираль Фибоначчи!..
– Ее имя, случаем, не Доздраперма?
– Что?.. – кажется, проф не выкупил, – нет. Конечно, нет. Слишком много чести. Неважно. Не перебивай! Мы жили в хрущовке на улице М, и горя не ведали. Душа в тушу. Если бы не Мифодий. В каждой социальной клетке есть гадкий утенок. Ты-то должен знать. Они как ядра в клетках мозга. А коль нет такого, его назначают. Выборная должность, – тут Аркаша настолько по-крысиному захихикал, расчесывая пузико, что моя рука невольно дернулась за зонтом, но так же внезапно, всхлипом, смех был задушен. – Вот и наша детвора нарекла таковым Мифодия. Мальчишка был не великого ума, весь вытянутый, весь щепка. Как на дыбе побывал. Точно человекообразный палочник. Насекомое, одним словом. И то бы ничего, но заячья губа обрекла его на участь отщепенца… я долго собирал вехи былого. Откуда и как мог. От детей – в первую очередь. И моей дочурки. От службистов, репортеров. И даже писал письма разъехавшимся жильцам из моего старого дома. Тем, кто еще коптил небо. И вот что получается…
Травили они его. Всем скопом. Да и поделом! Всем двором на такого жалкого Мифодия. Ох-ты, ух-ты. Но что было, то прошло. А кто старое помянет… но чему тут удивляться? Ты и сам должен знать, как оно бывает. Да и дети же. Что мы могли. Еще эта его чужеродная привычка – подкармливать своими обедами местную живность. Сам не жрет, аж дождем к земле прибивает, зато местные кошаки с дутыми мордами да лоснящиеся дворняги сыты. Булимия, никаких сомнений. Вот и отрывал от сердца по крошке – не жалко же. И других наущал. Лицемерие из мозга костей! Последнюю булку какой-нибудь шавке скармливает, а лыбится так, что… заячий бантик, тьфу.
Подвал под нашим домом был так разветвлен, что напоминал лабиринт. И кто-то из местных предложил сыграть там в Минотавра. Догадываешься, кого облекли в шкуру монстра? Но, как это водится, Миф развивался не по канону. Борис – самый свой и фундаментальный из компании – в какой-то момент решил, что негоже драпать от чудища. Гоже Его усмирить. У кого-то при себе и цепь нашлась. Так вышло, Андрюша, что приковали ребятишки Мифодия к батарее. Спустя неделю моя кровиночка вдруг припомнила ту игру, а я собрал родителей всех детишек, принимавших участие в забаве, и мы пустились на поиски.
…меня до сих пор знобит, стоит вспомнить консистенцию его тела. Подвал же. Батареи горячие. И крысы, наверно. А то и его обожаемые котики. Впрочем, не удивлюсь, если он сам себя и раздал на харчи, – тут заливистые всхлипывания достигли на мгновение крещендо. – Кто-то предположил, что человек не способен прожить без воды дольше трех суток. Выходит, он не так уж и мучился. Тогда мы и заключили пакт. О молчании и коллективном сочувствии. Кто на землях того лабиринта и когда отыщет настолько тонкие кости? Невозможно. И о детях, о них ты подумал?! Куда уж тебе.
Вещицы начали случаться примерно через неделю. Я почерпнул их из писем. Да и сам свидетелем был отчасти. Сначала домашние питомцы стали вести себя… нетипично. Кошки открыли охоту на несуществующих мышей – то прыгали невпопад, то замирали в хищной позе, гипнотизируя воображаемую нечисть. Рыбки притворялись мертвыми, а то и вовсе ломали плавники в попытках вырваться из аквариума, пока не шли камнями на дно. Но хуже всего обстояли дела с собаками. Зачастую хозяева не могли их отвадить от особо укромного угла в квартире – уставившись в пустоту, блохастые могли часами сидеть и поскуливать на все лады. Некоторые из корреспондентов отмечали, что иногда, боковым зрением можно было заметить тень ветвистой кисти, неспешно начесывающую холку животного. И я бы счел их домыслы нелепыми, но! Однажды ночью птицы своими тщедушными тельцами стали пробивать окна в доме, громя наш быт. Следом летели рои мух и прочей заразы. Началась паника. А у подъездов нас караулили своры псов, собравшихся со всего города. К утру же…
Трупы хвостатых, трупы пернатых, трупы жильцов… трупы, трупы, трупы. Бабу Маню забирали люди в белых халатах, а она тогда все норовила выцарапать оставшийся глаз. Из причитаний пополам с воем я примерно разобрал, что случилось. Забежав в комнату к Зое, на ее постели баба Маня увидала и их добермана – тот тихонько чавкал, погрузив всю морду в чрево внучки. Ваську, который цепь раздобыл, заклевали вороны. Тоже в постели. Да, белые халаты в тот день многим понадобились. И мне укольчик ставили. Кровиночка моя… дочка… рыбка… – слова профессора становились все глуше, наконец, свесив голову на грудь, он надсадно засипел, а ниточка слюны, протянувшись до накрахмаленного воротничка, блеснула в свете лампы алым. Но внезапно Аркадий Семенович, словно получив разряд дифибриллятором, встрепенулся и выплюнул, – как, скажи мне, Андре, как ребенок мог захлебнуться, заснув на кровати?! В совершенно сухих простынях?! Одно из ее легких лопнуло, а в альвеолах другого застряли гуппи! Наши гуппи! Из нашего аквариума! Именно так, потому что стекляшка осталась цела, но стояла абсолютно пустой! – заложив остатки настойки за воротник, профессор продолжил уже тише, – по-разному это было. Со всеми загонщиками Минотавра. Миф надо было чтить… честь… ну, ты понимаешь, хотя… с Борисом вышло непонятно. Я было подумал, что прозектор столь вульгарно шутит над убитыми горем родителями, а мы тогда все – все, объединенные потерями, кто выжил и нашел в себе силы, пришли в морг. Нам заявили, что Борис – воплощение здоровости, точь-в-точь Аполлон – скончался… от страха. Сердце встало. Конечно, мы не поверили. Его разбушевавшийся папаша (сто пятьдесят кило чистой ярости) прорвался к каталке, а мы вместе с ним, и сдернул ткань. Уставившиеся на нас бельма охладили пыл. А когда физиономия Бори, начиная со щек, принялась… как бы танцевать, то хмурясь, то переливаясь в самых немыслимых оттенках богохульного веселья… тогда никто не смог сдержаться. Одна из женщин зашлась в сучьем визге, запустив цепную истерическую реакцию, и мы побежали. Кто с одышкой, кто с молитвами, а кто и хохоча… хох… ох… час… – голова профессора вновь свесилась вниз, а покачивание лысины на фоне окна, так похожее на движение маятника в курантах, почти что усыпило и меня.
Освежившись, вернулся на кухню, где неестественно непоколебимый и прямой сосед механическим голосом декларировал концовку истории, видимо, не заметив моего отсутствия:
–…и на других улицах достал. Одни приглашали батюшек, другие мастерили талисманы из фольги, но бесполезно. Я. Же. Объяснял. Опухоль. Какая-то пара месяцев, и она осквернила весь город. Но я дальновиднее. Успел. Заранее пе-ре-дис-ло-ци-ро-вал-ся. Они – нет. А я успел. Я здесь. А они – там.
Закончив спич, все с той же преспокойной миной, все такой же прямой, профессор, будто минутная стрелка под грузом невзгод, завалился с двенадцати на три часа по полу. И будто бы на остатках завода его пробила волна судорог, в глазах замелькала осмысленность, а вместе с ней – и червячки сомнения на дне зрачков, и нарастающая обреченность с животным страхом.
Думаю, добрая четверть насекомых из приснопамятного подвала облюбовала нутро Аркаши Семеновича. А то и треть. Не было и сантиметра его кожи, откуда бы не прогрызала путь на волю очередная мокрица, чешуйница, сороконожка, уховертка… история заканчивалась, и наконец, кипящее внутри отвращение проступило на моем лице. Настолько едкое, что выжгло гримасу безмятежности и свело скулы в беззвучном смехе. Лишь дружелюбные дети подземелий, их уютная возня, и тянущаяся за мной тень, похожая на растущего палочника, помогали смирить брезгливость.
История кончилась. Время браться за другие.