Копчёной палкой колбасы жизнь убывает.
Над рощей коршун остолбеневает
на распростёртых во всю ширь былинных...
Оставь: чего не вышибить калёным клином,
за будь здоров не выставить за дверь.
Умнеет рыба, роет нору зверь
в очках и маске, прорезиненных перчатках.
В тьму ремесла бредёт по опечаткам
всяк пишущий, мужая и светясь
инакомыслием, крепчающим как градус
безумия, что расправляет парус
и в глубину уходит, будто язь
Тарковского, с самим собой сравнённый...
Молчи, чужим страданьем окрылённый,
ты только тем и жив. Скажи же прямо
о том, во всеуслышанье скажи
и над аэродромом не кружи,
горючку выжигая зло и рьяно.
В бухгалтерских приходит нарукавниках
и смерть сама. Банально? А по мне - ни капельки.
Пьёт простоквашу, счётами гремит
и, бланки выправив, влепляет твой лимит
пощёчиной. А мир от этого известья
не стронется: всё на своём пребудет сне и месте,
в себе присущем духе, веществе,
как будто бы и не был ты вообще.
И мёд - при липе, лыко да мочало -
при мире; знамо - начинай сначала
за мной идущий... Взглядом вверх упрись:
над рощей коршун подпирает высь
спиной, а клин, помянутый мной всуе,
при случае всё так же не спасует
перед собратом, вот и всё, пожалуй,
по ходу пьесы остальное - сам...
Не лицедействуй и хапок - не жалуй.
Чуть что - к весам, а надо - к небесам.