Грустью холодного черного льда
до гангрены на пальцах целовала меня
неизведанная до сих пор красота
дождливо-гранитного пьедестала.
Мне так мало тебя, вернись!
Перебирая позвонки мостовой,
цокая и отстукивая ритмы города,
в конвульсиях потряхивает головой
моя память, скрытая за тенью луж.
Глубже тогда я смотрел сквозь раму,
и форточку нервно дёргал ветер.
Кровавыми пятнами и ручьями дни
умирают, но из сплетен сшей себе
кофточку.
Дождь барабанным тремором
окропил лысые, серые пятиэтажки.
На тонкой коже они надрывают также,
как шелушатся здания времён Петра.
Хронически больной, промозглый,
в рюмочных и арках ища утешения,
сам себя подставляешь под розги
слякоти, поребриков и прочего греха.
Считай количество углов, держи в уме
мою любовь, я знаю, что она взаимна
и теплится среди мануфактур и парков
где-то в смущении.
Дедушки: Ленин, Гранин, Довлатов,
смотрят на запутанный дворовой бег
до пародной с бутылкой полной тепла,
гнилых поролоновых коек в подвалах,
вен тонких, запаянных, и ран рваных.
Ведь даже Неву когда-то тошнило
сгустками слизи и остатками слёз.
Спокойно и тихо в дыму на скамейке,
шумом листьев и желтым цветом
фонаря он распарывает свой живот,
окуная в своё нутро. Мы — семейка,
и именно в это время привычней всего.
Среди замёрзших звёзд он обнажён,
и обнимает белыми ночами воздух.
Ты только б знал, насколько хорошо
наедине с тобой,
мой город.