Покойник был совсем не страшный. Он лежал, скромно сложив кисти рук на груди, в открытом праздничном гробу, отороченном белыми и красными ленточками, в новом темном костюме, белой сорочке и черном галстуке на резиночке, не пристёгнутом, а приткнутом к горлу маленьким узлом. Видно было, что концы резиночек просто заправлены под ворот рубашки, и если покойника снова поставить на ноги, то галстук упадет.
На ногах у него были нетоптаные блестящие туфли, а под головой – подушечка с кружевной каемкой, совсем как у Колькиной младшей сестры в детской коляске. Он был лыс. Цвет кожи на лысине менялся от сизого к жёлтому, но лицо оставалось белым и даже чуть подрумяненным на щеках.
Выражение лица сохранялось удивлённым. Будто ему во сне приснилось что-то чудесное, и он это рассматривает. И ещё было видно, что так спать ему удобно. Хоть и в одежде, и при свете, и среди бела дня – гроб стоял на табуретках посреди большого фойе на втором этаже Дома Культуры. Из репродуктора тихо звучала тягучая музыка и прерывалась лишь на время, когда Лёха, киномеханик, переворачивал пластинку.
Мы с Колькой стояли в почетном карауле перед знамёнами. В пионерских рубашках, красных галстуках и черных брюках. Церемония прощания с Адамом Каспаровичем, безвременно ушедшим на семьдесят седьмом году председателем райисполкома, вроде бы закончилась, но ждали ещё кого-то из начальства или родственников, а те, как сказала завуч, «запаздывали».
Простившиеся давно разошлись по своим делам, а мы, видимый караул и невидимый в радиорубке киномеханик Лёха, продолжали нести службу.
Изредка к нам заглядывала завуч, Мария Лаврентьевна. Взмахами, будто птиц, сгоняла со стульев, расставленных вдоль огромных задрапированных в чёрное окон. Молча грозила маленьким сухим кулачком и, злобно вбивая в гранит лестницы шпильки туфель, спускалась на первый этаж, к буфету.
А оттуда уже шёл запах пончиков…
Разумно рассудив, что в карауле не едят и не пьют, а уж в туалет точно не ходят, Лаврентьевна, бывшая комсомолка-подпольщица, предупредила наших родителей с вечера о дисциплине, и те, понимая важность оказанного нам с Колькой доверия, оставили нас без завтрака, вручив нам рубль на двоих, на буфет. Если он случится. Правда, Колька прихватил из дома четыре куска сахара. Но мы их, поделив поровну, рассосали втихаря, незаметно, ещё два часа назад. А время было к обеду. Вон и пончики уже завезли. У столовой – график. К двенадцати часам, к очередному киносеансу, всегда завозят.
Шёл «Фантомас». В прошлом году, в давке за билеты, задохнулся один второклассник. Его так и не откачали. Ребят было много, а киносеансов мало, да и зал всех не вмещал. В очереди за билетами его и задавили ребята постарше. Задавили и не заметили. К стенке прижали, он щупленький был и посинел. Как Фантомас… Но это давно было. Теперь привезли «Фантомас разбушевался». И отменили… Фойе перед демонстрационным залом было гробом занято. Адам Каспарович помер.
Впрочем, мне думалось, если родственники его до двух часов успеют приехать, мы с Колькой за билетами первые в очередь встанем. Двери-то закрыты в ДК от пацанов, пока панихида, а мы - уже внутри… И рубль у нас есть!
Лёха в очередной раз не завёл пластинку. Правильно: что её зря гонять, всё равно нет никого. Спустился к нам из радиорубки, шепотом спросил:
- Вам что-нибудь взять в буфете?
- Нет-нет! – сказал тихо Колька.
- Нет! – затряс головой я.
- Как хотите, - пожал он плечами. И беззвучно ушёл. У Лёхи была такая особенность. Передвигался он на работе в мягких тапочках, чтоб не создавать лишних шумов. И скользил по паркету как фигурист по льду: кепочка, олимпийка, трико и шерстяные носки.
В животах у нас с Колькой заурчало одновременно. В тишине, вернее, в гробовой тишине это показалось нам таким смешным, что мы беззвучно задрожали, не в силах смотреть друг на друга. Кое-как успокоившись, урчание повторилось через минуту, потом ещё раз. И когда мы, красные от сдерживаемого смеха, брызнули слезами, мимо нас со свистом пронёсся Лёха, кинув на ходу:
- Приехали!
Когда он успел запустить пластинку, мало понятно. Но музыка зазвучала раньше, чем мы увидели медленно поднимающуюся по лестнице старуху, одетую, несмотря на май месяц, почему-то в длинное пальто. Её под локоть поддерживал старик. Шляпу он нёс в другой руке, а своё пальто, такое же длинное и черное, висело у него на плече. Когда они подошли ближе к гробу и старик подал старухе стул, мы с Колькой вытерли последние слёзы со щёк. Она с интересом взглянула на нас, но промолчала. Подвинулась ближе к гробу и схватилась за край его стенки, вглядываясь в лицо покойника. Начала бормотать, беззвучно шевеля губами, но чем энергичнее она это делала, тем более разборчивее и громче звучал её голос:
- Адам! Мальчик мой! Я тебе говорила: не спеши. Где ты видел, чтобы умирали раньше матери? А ты не слушал. Всё куда-то торопился. То в комсомол, то в партию, то на небеса… И что получилось?.. Посмотри: никого нет… Ты всех обогнал!.. Чужие дети стоят у гроба. Чужие знамена, чужая музыка, чужой гроб… На тебя надели чужие вещи!..
Она поправила ему лацкан на пиджаке и спрятала резинку от галстука под ворот сорочки.
- Адам! К тебе пришла твоя мама, от которой ты отрекся. Но она от тебя не отреклась… Ты хочешь с ней опять спорить? О чём? О мировой революции? О счастье всех людей на земле? О свободе? О равенстве? О братстве?.. Не смеши меня!.. Ты, одинокий, мертвый, никому не нужный… Что ты наделал, Адам?! Хочешь, мама тебе скажет?.. Раньше ты делал в штаны, потом на свою семью, потом на всех, кто был рядом… И куда ты теперь убежал? Чтобы этого не видеть?.. Ты трус, мой мальчик, и всегда был трусом… Это я виновата. Я плохо тебя била. Вернее, не била. Совсем. А зря…
Старушка взглянула на нас с Колькой и вздохнула. Взглянула опять на сына.
- Молчишь. Ну, спи. Тебе лучше знать. Ты уже взрослый. Но на могилу к тебе я не приду. Не заслужил. Прощай, сынок…
Она с трудом встала и протянула руку к старику со шляпой, стоящему позади, понурив голову.
- Сруль, будь ласков, дай пионэрам, а то у них ветры в кишках. Больно слушать.
Старик, не торопясь, перевесил пальто на другое плечо, залез к себе в карман, перебрал мелочь, и вместо двух зеленых бумажек, оглянувшись на маму, отобрал две красных.
- Вот-вот… Под их знамя, - одобрила его выбор старушка.
Когда он совал червонцы в карманы наших брюк, мы с Колькой замерли. Мы видели, как по лестнице поднялась Мария Лаврентьевна и с ужасом наблюдала за происходящим. Заметила её взгляд и старушка.
- Уже попрощались? – растерянно спросила у уходящих стариков завуч. – Мы так вас ждали…
- Благодарю, - жестко ответила ей мама Адама Каспаровича и добавила, показывая на нас: - И просьба… Нет, приказ! Отпустите детей. И не вздумайте у них шарить по карманам…
Мария Лаврентьевна зарделась. У неё в глазах заискрился комсомольский огонёк старой подпольщицы.
- Что ж? И на кладбище не поедете?
- На погост? Нет… Вам-то какое дело?
- Автобус от исполкома заказан.
- Детей лучше на речку свозите, погода-то вон какая! День Пионэрии! А если дождик – в синематограф. И бесплатно! В такой-то День!
- Это надо согласовать…
- Чего?.. – в голосе старушки появилась стальная нота. – Сруль! Купи и раздай всем детям билеты!
Старик молча и покорно согнул шею.
- Ну, что? – обернулась она к Марии Лаврентьевне. – Согласовали?.. – затем обернулась к нам с Колькой. – Мальчики, какая картина сегодня?.. «Фантомас» ?.. И что, его еще до сих пор крутят? Я какого-то «Фантомаса» в двадцатых годах смотрела… – и снова к завучу: - Ну, вот! А вы – на погост, на погост…
Она сплюнула Марии Лаврентьевне под ноги и стала спускаться по лестнице, медленно, как сползает по стене расплавленный гудрон.
Нас отпустили домой.
Мы с Колькой спрятали свои червонцы высоко под крышей, поднявшись на трехэтажку по пожарной лестнице, поели дома котлет и пошли в кино на сэкономленный рубль. А на сдачу взяли пончики с повидлом и по стакану ситро «Дюшес». Даром билеты почему-то не дали. То ли старушка обманула со своим Срулем. То ли Мария Лаврентьевна. Кто его знает?