КОМЕДИЯ[1]
Дух истины, егоже мир не
может прияти, яко не
видит его, ниже знает его.[2]
Иоанна, глава 14, стих 17
У всякого своя судьба
И свой путь — приличный:[3]
Тот горюет, тот ворует,
Тот рылищем хищным[4]
За край света лезет, рыщет,
Нет страны ль хорошей,
Чтоб захапать и с собой бы
Взять и в гроб, издохши.
Тот тузами грабит, режет
Свата в его хате,
А тот таёчком в уголочке
Точит нож на брата.
А тот, тихий да тверёзый,
Богобоязливый,
Как кошечка, подкра́дется,
Выждет несчастливый
Час твой — хвать! да и запустит
Когти те в печёнку, —
И не моли: не пощадит
Ни детей, ни жёнку.
А тот, щедрый да роскошный,
Все храмы ваяет;[5]
Да отечество так любит,
Так об нём страдает,
Да так из него, бедного,
Кровь, как воду, точит!..
А братия молчит себе,
Вытараща очи!
Как ягнята: «Нехай, дескать, —
Может, так и надо?»
Так и надо! нету в свете
Ни бога, ни ада!
А вы — под ярмом дохнете,
Да всё на том свету
Какого-то господня рая[6]
Ждёте? Нету! нету!
Даром гнётесь! Тю! окститесь:
Все на этом свете —
И царчата, и босята —
Адамовы дети.[7]
И тот... и тот... А что ж, мол, я?
Я, добрые люди,
Я пью водочку, гуляю
В праздники и в будни.
А вам тошно! не довольны!
Ей-богу, не чую,
И не кричите! Я свою пью,
А не кровь людскую!
Вот так, идя походкой шаткой
С бенкету,[8] пьяный, ночью, я
Сам размышлял с собой, бредя,
Пока не доплелся́ до хатки.
А в хате ж дети не галдят
И жинка не лает,
Тихо как в том рае,
Во всём господня благодать —
И в сердце, и в хате.
Вот-то ж и лёг спать я.
А пьяный коль уже заснёт,
Пускай хоть пушки катят,
И — усом не моргнёт.
И сон же, сон! на диво дивный
Мне в эту ноченьку приснился.
Первой бы трезвенник упился,
Скупой жидюга[9] дал бы гривну,[10]
Чтоб глянуть на те волшебства.
Да чёрта с два!
Смотрю: так словно бы сова[11]
Летит над реками, лугами, да лесами,
Да глубокими ярами,
Да широкими степями,
Да буераками.
А я за тою да за тою,
Я за совою, —
Лечу, прощаюся с землёю:
«Прощай, бел свет! прощай, земля!
Скорбный край угрюмый.
Мои муки, мои злые,
В туче схороню я.
А ты, вдовица горькая,
Ты, моя Украйна,
Прилетать к тебе я буду
С тучки на свиданья.
На разговор тихий, грустный,
На совет с тобою;
В полночь падать буду с неба
Густою росою.
Посоветуем, погрустим,
Пока солнце встанет;
Пока дети твои малые
На врага не встанут.
Прощай же ты, мать родная,
Вдова ты, небога,[12]
Расти деток; жива правда
У господа бога!»
Лечу... глядь — ан уж светает,
Край неба пылает,
Соловейко в тёмном гае[13]
Солнышко встречает.
Ветерок тихонько веет,
Степи, поля мреют,
Меж ярами над ставка́ми[14]
Вербы зеленеют.
Сады густы склонилися,
В строю, словно стража,
Стоят тополи во́ поле,
Одна другой краше.
И всё-то то, весь край, цветёт,
Сияет красою,
Зеленеет, умывается
Мелкою росою,
Спокон веку, умываяся,
Солнце он встречает...
И не знает то начала
И конца не знает![15]
Никто мир сей не умножит
И не уничтожит...
И всё-то то... Душа моя,
Что ты плачешь? что же?
Душа моя сирая, что тяжко дышишь?
Чего тебе жалко? Ты разве не слышишь,
Ты разве не видишь, как плачет народ?
Так глянь же! а я — улечу я вперёд,
Высоко-высоко за синие тучи;
Там нету ни казней, ни власти нет сучьей,
Там смеху и плачу людских не слыхать.
Гляди вон, — в том рае, что ты покидаешь,
Сермягу в заплатах с калеки снимают,
Со шкурой дерут, ибо ж нечем княжат
Обуть малолетних; а вон распинают
Вдову за подушный,[16] а сына — куют,[17]
Единого сына, последнего сына,
Последню надежду! в солдаты берут!
Ведь их, вишь, маленько![18] А вон, там под тыном,
Опухшие дети — голодные мрут,
А матери хлеб на полях барских жнут.
А вон — видишь? Очи! очи!
Да мало вам бед ли?
Что вы смальства не высохли,
От слёз не ослепли?
То по́крытка[19] по-под тынами
С выбл*дком хромает.
Батько с матерью прогнали,
И все — прогоняют!
Нищь — и та шарахается!!
А паныч[20] не знает,
Он с двадцатою, бл*дий сын,
Души пропивает![21]
Иль не видит бог за тучей
Наши слёзы, горе?
Должен бы... да помогает,
Как и эти горы
Вековые, что политы
Кровию людскою!..
Душа моя ты сирая!
Горюшко с тобою.
Выпьем с тобой яду, в муках
Ляжем спать навеки,
Пошлём песню к отцу богу,
Пусть он нам ответит,
Долго ли палачам ещё
Пановать на свете?!
Лети ж, моя песня, моя злая мука,
Возьми с собой беды, все лиха, все зла,
Товарищей вечных; ты с ними росла,
Ты с ними любилась; их тяжкие руки
Тебя повивали. Бери ж их, лети
И по всему небу орду распусти.
Пускай чернеет, червонеет,
Пламенем повеет,
Пусть огнём рыгают змеи,
Трупом землю стелет.[22]
А без тебя я своё сердце
Здесь похороняю,
Полечу в далёки краи,
Поищу там раю.
И вновь по-над землёй я рею,
И вновь прощаюся я с нею.
Тяжко кидать мать родную
В непокрытой хате.
Тяжче ж — видеть её шрамы,
Слёзы и заплаты.
Лечу, лечу, а ветер веет,
Передо мною снег белеет,
Кругом болота и тайга,
Леса, леса, туман, снега.
Людей не чуть,[23] не знать и следу
Людской безжалостной ноги.
«Прощай, враги и невраги!
Прощайте, в гости не приеду!
Упивайтеся, пируйте —
Я уж не услышу;
Лягу здесь, навек под снежной
Заночую крышей.
И покамест вы дознаетесь,
Что ещё есть угол,
Не политый слезьми, кровью,
Я ж почивать буду...»
Буду... Вдруг слышу — кандалы
Залязгали где-то
Под землёю...[24] Посмотрю-ка...
О люд мой отпетый!
Где ты взялся? что забыл тут?
Что ищешь, бедняче,
Под землёю? Нет, уж видно,
Видно, я не спрячусь
И на небе!.. За что ж кара,
За что же мне муки?
Кому что подеял я злое!
Чьи тяжкие руки
В теле душу заковали,
Сердце запалили
И вороньи, галчьи стаи —
Думы распустили?
За что, не знаю, а страдаю,
И тяжко страдаю!
И когда ж искуплю же я,
Когда дождусь краю,
Не вижу и не знаю!!
Зашевелилася пустыня...
Точь в точь из тесной домовины[25]
На тот последний Страшный суд
За правдой мёртвые встают.
Не на суд, не мертвецы то,
Китайкой[26] повитые;
Нет, то люди, то живые,
В железо забитые.
Из нор золото выносят,
Чтоб в глотку залить его
Жадному!.. То каторжные.
А за что? То только
Знает... бог, а может быть и
Он не знает толком.
Вон крадун, клеймом меченный,
Вериги[27] волочит;
Вон разбойничек сеченный,
Зубами скрыгочет,[28]
Недобитка-товарища
Зарезать, змей, хочет!
А промежду них, варнаков,[29]
В кандалы убранный,
Царь всемирный! царь свободы,
Царь, клеймом венчанный![30]
В муке, в каторге не просит,
Не плачет, не стонет!
Сердце, что добром пылает,
Ничто уж не сломит!
Но где ж твои песни, цветы полевые,
Вскормлённые, смелые дети родные,
Кому ты их, друже, кому поручил?
Иль, может быть, в сердце их похоронил?
О, не хорони, брат! рассыпь, сей их всюду!
Взойдут, разрастутся, в народ пойдут, в люди!
Ещё, что ль, мытарство? опять? или ж будет?
Будет, будет, здесь холодно,
Мороз разум будит.
И вновь лечу. Земля чернеет,
И дремлет ум, и сердце млеет.
Смотрю вниз — хаты над шляхами[31]
Да города со ста церквами,
А в городах, как журавли,
Замуштровали москали;[32]
Кормлены, обуты, сыты
И — веригами обвиты,
И муштруются... Вдаль гляну:
Во в низине, будто в яме,
На багнище город мреет;[33]
Над ним тучею чернеет
Туман тяжкий... Долетаю —
То город без краю.
Не то турецкий,
Не то немецкий,
А может так, что и московский.
Церквы да палаты,
Да паны пузаты.
И ни одной единой хаты.
Смеркалося... Огнём, огнём
Кругом запылало! —
Аж злякался[34] я... «Ура! Ура!
Ура!» — всё кричало.
«Цу-цу,[35] дурни́! схаменитьця![36]
Чому же ж вы рады?
Що горыте́?» — «Экой хохол!
Не знает параду.
У нас парад! С а м[37] изволит
Гулять![38] Вот хохлатый!»
«Та де ж вона, тая цяця?»
«Вон видишь — палаты».
Пехаюсь я; тут землячок,
Спасибо, озвался,
С красивыми пуговками:
«Де ты здесь узялся?»
«С Украины». — «Так як же ты,
Й говорыть не вмиешь
По-здешнему?» [39] — «Ба ни! Чому?
Говорыть умию ж,
Та не хо́чу». — «Экой чудак!
Я вси ходы знаю,
Я тут служу; колы хочешь,
В дворец попытаю
Ввесты. Тилько, знаешь, здеся,
Брат, Европа, — ну-ка,
Не поскупысь полтынкою...»
Цур те![40] ах ты, сука
Холуйская!.. И — сделался
Я снова незримый
И пропхнулся во палаты.
Боже ж мой единый!!
Так вот где р а й![41] Уж на что же ж
Золотом облиты
Блюдолизы! Ан вот и с а м,[42]
Высокой, сердитый,
Выступает; с ним под ручку —
Царица, небога,
Чисто опёнок сушёный,
Тонка, долгонога,
Да ещё, на грех, бедняжка,
Трясёт головою.[43]
Так вот эта — та б о г и н я?
Горюшко с тобою!
А я, дурак, не видевши
Тебя, цаца, сроду,
И поверил тупорылым
Твоим виршеплётам.[44]
Вот дурак! А ещё битый!
На стишок поверил
Москалю.[45] Вот и читай их
Ты теперь и верь им!
За богами — панство, панство
В серебре да злате!
Как кабаны кормлёные, —
Мордаты, пузаты!..
Аж потеют, да пхаются,
Только ближе б стать лишь
К с а м и м: может, в рыло вдарят,
Или дулю дать, вишь,
Благоволят; хоть маленькую,
Хоть полдульки было,
Хоть полдулечки, лишь только б
Под самое рыло.
И все во фрунт выстроились —
Молчат, как могила, —
И не дыхнут. Царь шпрехает;
А чудо-царица,
Как та цапля по болоту,
Прыгает, бодрится.
Как индюки, вдвоём ходют,
Надувшися пышно[46],
Да тишком что-то шу-шу-шу —
Сдалека не слышно, —
О о т е ч е с т в е, сдаётся,
Да новых петлицах,
Да об муштрах самых новых!..[47]
А после царица
Села молченько на дзыглик.[48]
Смотрю, царь подходит
К старшему хряку... да в пыку[49]
Ему как засодит![50]
Облизался бедолага,
Да меньшего — в пузо, —
Аж загудело!.. А тот хрясь
Следущего туза
Между плеч; а тот — меньшего,
А меньший — меньшого,
А тот — мелких, а мелюзга
За дверью дворцовой
Как кинется по улицам,
Да и давай трахать
Недобитков православных,
А те — орать, ахать,
Да матюкаться, да визжать;
Да как рявкнут: «А-а-а!
Гуля, наш батюшка, гуля!
Ура!.. Ура!.. Ура-а-а-а!..»
Зарыготал[51] я, да и только;
А и мне ж попало
Хорошо так. Перед утром
Уж всё тихо спало;
Лишь где-где православные
По углам скулили
Да за батюшку, скуливши,
Господа молили.
Смех и слёзы! Ну, пошёл я
На город богатый
Глядеть. Там ночь, как день. Гляжу:
Палаты, палаты
По-над тихою рекою;
А берег-то целый —
Всплошь камнем выложен. Дивлюся,
Будто б ошалелый!
Как же ж это так из лужи
Такой получилось
Такое диво... сколько крови
Людской тут пролилось —
И без ножа. За рекой той —
Крепость и звонница,[52]
Чисто швайка[53] точёная,
Етить-колотиться!
И часы дилинькают. Я
Вправо всею рамой —
Тут конь летит, копытами
Разбивает камень![54]
А на коне, охлюпкою,[55] —
О н, в свыте — не в свыте,[56]
И без шапки. Листьями, что ль,
Голова обвита.
Конь вздыбился, — вот-вот речку,
Вот... вот... перескочит.
А он руку простирает,
Вроде мир весь хочет
Захапать. Кто ж это такой?
Стою и читаю,
Что на камне наковано:
«Первому — Вторая»[57]
Такое чудо отлила.
Ну, теперь я знаю:
Это тот п е р в ы й, что мучил
Нашу Украину,[58]
А вторая доконала
Вдову-сиротину.[59]
Каты! Каты![60] Людоеды!
Наелися оба,
Наворовалися; а в гроб
Взяли с собой много ль?
Тяжко, тяжко стало мне, так,
Будто б я читаю
Историю Укра́ины.
Стою, замираю...
А тем часом — тихо, тихо,
Грустно напевает
Мне чтой-то невиди;мое:
«Из города из Глухова
Полки выступали
С заступами на линию,[61]
А меня послали
На столицу с козаками
Наказным гетьма́ном![62]
О боже наш милосердый!
О ирод поганый,
Царь проклятый, змий лукавый,
Аспид ненасытый!
Что ты сделал с козаками?
Болота засыпал
Благородными костями;
Поставил столицу
На их трупах измученных![63]
И в тёмной темнице
Меня, вольного гетьма́на,
Голодом замучил,
В кандалы забивши. Царь! царь!
И бог не разлу́чит
Нас с тобою. Кандалами
Скован ты со мною
На веки веков. Тяжко мне
Витать над Невою.
Украйны далёкой, быть может,
И нет уж, не знаю.
Полетел бы, поглядел бы,
Так бог не пускает.
Может быть, Москва всю выжгла,
В море Днепр спустила,
Раскопала, разорила
Курганы-могилы —
Нашу славу. Боже милый,
Сжалься, боже милый».
И замолкло. Гляжу: туча
Серо́ небо кроет.
А в той туче белой — словно
Как зверь в лесу воет.
То не туча — тучей птичка
Белая спустилась[64]
Над царём тем медным с неба
И заголосила:
«И мы скованы, собака,
Людоед, с тобою!
На Страшном на судилище
Мы бога укроем
От очей твоих несытых.[65]
Ты нас с Украины
Загнал, голых и голодных,[66]
В снега на чужбину
И порезал; из кож наших
Себе багряницу[67]
Пошил нашими костями
И заклал столицу
В новой рясе. Полюбуйся:
Церквы да палаты!
Веселись, палач безбожный,
Проклятый, проклятый!»
Разлетелись, рассыпались,
Солнышко вставало.
А я стоял, дивовался, —
И аж страшно стало.
Уж и голь закопошилась,
На труд поспешали,
И москалей на прошпекте
Уже муштровали.
Краем улиц поспешали
Сонные девчата,
Да не и́з дому, а к дому!
Посылала мать их
В город каменный трудиться,
На ночь на работы,
На кусок на чёрствый, кровный,
На хлеб заработать.
А я стою, понуряся,
Думаю, гадаю,
Как же тяжко тот насущный
Люди добывают.
Вот и братья вся кагалом
Сыкнула к сенату —
Писать, да подписать, — да драть
И с отца, и с брата.
А между них и землячки
Где-где промелькают.
По-московски так и режут.
Смеются и лают
Отцов своих, что в детстве их
Шпрехать не учили
По-немецки, а теперь, мол,
И кисни в черниле!
Пьявки! Пьявки! Отец, может,
Последню корову
Жидам прода́л, чтоб выучился
Ты русскому слову.
Украина! Украина!
Вот твои родные,
Чернилами политые
Цветы молодые.
Густой московской беленой
В немецких теплицах
Заглушены!.. Плачь, Украйна!
Бездетна вдовица!
Глянуть, что ли, что творится
У царя в палатах?
Прихожу я — там начальство
Из господ пузатых
Стоит во фрунт; сопит, храпит,
Да понадувалось,
Как индюки, — и на двери
Глазками шныряло.
Тут оне — и отворились.
Будто б из берлоги
Медведь вылез,[68] еле-еле
Переносит ноги;
Да опухший, аж весь синий:
Похмельем проклятым
Мишка мучился. Как крикнет
На самых пузатых —
Всё пузатое начальство
В землю провалилось!
Вылупил шары из лоба —
И всё затрусилось,
Что осталось; как бешеный
На меньших рыка́ет —
И те — в землю; он на мелких —
И те пропадают!
Он на челядь — сык! и челядь,
И челядь сыкнула;
На москалей — москаликов
Будто ветром сдуло;
Диво дивное на свете
Сотворилось. Эва!
Я смотрю, что ж дальше будет,
Что же будет делать
Мой медведик! Стоит себе,
Голову понурил
Бедняга. Куда ж делася
Медвежья натура?
Котёночек! Такой чудной.
Я аж засмеялся.
Он услышал, да как зыкнет! —
Я перепугался
И проснулся... И приснится ж
Эдакое диво.
Чудно́е ж!.. Такое снится
Пьяницам единым
Да блаженненьким. Не бессудьте,
Братья, сохрани вас,
Что не своё рассказал вам,
А то, что приснилось.
8 июля 1844,
С.-Петербург
[1] Комедия — авторский подзаголовок "комедия" имел в виду не столько обозначить литературный жанр произведения, сколько, по аналогии с "Божественной комедией" Данте, направить мысль читателя в сторону широкого истолкования отдельных картин и зарисовок. В целом жанровый спектр произведения очень широк. Это сатирическая поэма с элементами гротеска, мотивами трагедийности, историософско-политическая по проблематике.
[2] Дух истины, егоже мир не может прияти, яко не видит его, ниже знает его. — Эпиграфом из Евангелия от Иоанна ("Духа истины, которого мир не может принять, потому что не видит его и не знает его") поэт очень обобщённо определяет состояние общества, которое не принимает Духа истины, потому что не видит его и не знает.
[3] У всякого своя судьба И свой путь приличный... — вступительная часть поэмы является своеобразной трансформацией углубленных образно и социально мотивов стихотворения Г. Сковороды "Всякому городу нрав и права".
[4] Тот рылищем хищным... — намёк на Николая I, который в это время вёл войну на Кавказе, потопил в крови польское восстание 1830-1831 гг., угрожал вооружённым вмешательством странам, проводившим нежелательную ему политику. При всём при том Шевченко имел в виду также и всех остальных "палачей венчанных".
[5] Всё храмы ваяет... — во время царствования Николая I велось усиленное строительство церквей преимущественно по проектам архитектора К. Тона.
[6] Да всё на том свету Какого-то господня рая Ждёте? — Понятие "рай" сквозит через всю поэму и трактуется в духе народно-религиозных представлений как уголок благоденствия, место без страданий. Поиск такого рая является композиционным стержнем поэмы. Гротескно-саркастическое звучание этот мотив приобретает в изображении царского рая ("Так вот где рай!").
[7] Адамовы дети (нар.-разг.) — нечистая сила, нечисть.
[8] Бенкет (малорос.) — пир; здесь в значении: пьянка, попойка.
[9] Слово "жид" во времена Шевченки было обычным обозначением еврея. Жидами называли евреев и Пушкин, и Лермонтов, и Гоголь, и другие современные Шевченке русские поэты и писатели.
[10] Гривна (устар.) — 10 копеек.
[11] Словно бы сова... — образ совы как проводницы лирического героя в его полёте над империей горя и зла художественно мотивирован и постоянен для творчества Шевченки. Воплощая такие черты, как мрачность, угрюмость, отчаяние, тоску, этот образ соотносится с народно-поэтической и христианской символикой.
[12] Небога (малорос.) — бедняжка.
[13] Гай (малорос.) — роща, лесок.
[14] Ставок (малорос.) — пруд.
[15] И не знает то начала И конца не знает! Никто мир сей не умножит И не уничтожит... — вполне материалистическое понимание мира: мир никем не был создан, а существовал всегда и будет существовать всегда.
[16] А вон распинают Вдову за подушный... — подушный налог, введённый Петром I, налагался на лиц так называемых податных сословий, независимо от уровня их достатка. Подушное оплачивалось за "ревизскую душу", то есть за лиц мужского пола, внесённых в податные списки во время переписи. До новой переписи его должны были платить вдовы за своих умерших мужей. Фактически вдовы платили подушное большую часть жизни, потому что переписи проводились очень редко. К моменту создания поэмы последняя перепись была в 1833 г., а следующая состоялась в 1850 г.
[17] А сына — куют... — во избежание побегов среди рекрутируемых крестьян (в солдаты забривали на 25 лет), их без затей заковывали в кандалы.
[18] Ведь их, вишь, маленько! — На тот момент армия Российской империи составляла порядка 600 тысяч человек и была самой большой в Европе армией мирного времени.
[19] Покрытка (малорос.) — девушка, потерявшая невинность и родившая ребёнка. Покрыткам обрезали косу, ритуально покрывали голову платком и выгоняли из хаты.
[20] А паныч не знает... — паныч (малорос.) — сын пана, молодой барин, барчук. Молодой паныч, воспользовавшись не могущей отказать ему крестьянской крепостной девушкой, совративши её и бросивши с ребёнком на руках, как это водилось среди помещицкой золотой молодёжи, продолжает пить, кутить, веселиться, ни в чём себе не отказывать.
[21] Души пропивает! — Проигрывание в карты, пропивание, обмен крепостных крестьян на собак было обыкновенным явлением в быту владельцев крепостных душ.
[22] Пускай чернеет, червонеет, Пламенем повеет, Пусть огнём рыгают змеи, Трупом землю стелет. — Образность и тональность этого фрагмента согласуются с теми, что господствуют в Откровении Иоанна Богослова и описывают канун перед судом божиим и вторым пришествием Христа. В подтексте — пророчество гибели грешникам и нечестивцам, не желающим покаяться в своих злодеяниях.
[23] Не чуть (простореч.) — не слыхать.
[24] Кандалы Залязгали точно Под землёю... — речь идёт о закованных в кандалы каторжанах, работавших "во глубине сибирских руд".
[25] Домовина (устар.) — гроб.
[26] Китайка — здесь имеется в виду саван.
[27] Вериги (др.-рус.) — орудия религиозного самоистязания — железные или медные цепи, кольца, кандалы и т. п., носимые кающимися и «подвижниками» в целях «умерщвления плоти». Здесь в первонач. знач.: тюремные кандалы, цепи.
[28] Скрыготать (скреготать) (малорос.) — скрежетать.
[29] Варнак — каторжник, арестант; беглец с каторги.
[30] Царь всемирный! царь свободы, Царь, клеймом венчанный! — Образ сосланного царизмом в Сибирь на каторгу революционера. Каторжника тогда клеймили, выжигали клеймо. "Царь свободы" — олицетворение идеи самопожертвенного служения народу: он воплощает черты, свойственные нескольким поколениям борцов с самодержавием, прежде всего декабристам, которых Шевченко глубоко чтил как "первых русских благовестителей свободы". В то же время это прямая аллюзия на образ Иисуса Христа. По Библии над головой распятого Христа была помещена надпись: "„Сей есть Иисус, Царь Иудейский“. Тогда распяты с ним два разбойника: один по правую сторону, а другой по левую".
[31] Шлях (устар.) — дорога, тракт.
[32] Москаль — здесь: солдат. Москалями на Украине называли солдат и офицеров русской царской армии. Шевченко сам без малого десять лет своей жизни пробыл в москалях.
[33] На багнище город мреет... — Петербург, основанный в 1703 г. Петром I на берегу Финского залива, где были болота и непроходимые чащи. Багно — болото. Мреть (устар.) — мерцать, брезжить.
[34] Злякаться (малорос.) — испугаться.
[35] Цу-цу! — употребляется для подзывания собак.
[36] Схаменитесь! (малорос.) — Опомнитесь, образумьтесь, придите в чувство.
[37] Сам — царь Николай I.
[38] У нас парад! Сам изволит Гулять! — Речь идёт о приёме парада, банкете в царском дворце, в честь чего устроена праздничная иллюминация. О скептическом отношении Шевченки к подобного рода царским увеселениям свидетельствует его запись в дневнике от 1 июля 1857 г., где упоминается подобный праздник в Петергофе 1836 г.
[39] Так як же ты, Й говорыть не вмиешь По-здешнему? — Что характерно, земляк главного героя из всех культурных слов просвещённого европейского города сам уверенно выучил только слово "здеся", которого, как известно, в украинском языке нет.
[40] Цур тебе! — заклинание.
[41] Так вот где рай! — Лирический герой наконец-то увидел настоящий земной "рай", рай царей, господ и помещиков, рай, произросший и расцветший на аду крепостных крестьян, его собратьев по классу, увидел, куда стекаются все деньги, высосанные барами-панами из крепостных рабов, увидел "элиту" империи, её "лучших людей", "высший свет", пенки и сливки аристократии — главных выгодополучателей института крепостничества. Увидел роскошные дворцы, драгоценные одежды, великолепные балы крепостников, золото, брильянты, шампанское, кареты с парчовыми занавесками, персидские ковры на спинах лошадей и прочее благолепие.
[42] А вот и сам... — здесь и дальше сатира на социально-политический строй царской России принимает форму памфлета на личность Николая I. Сатирический портрет царя при всей гротескности очень похож на свой оригинал и по политической сути, и по внешности. Возможно, на образе Николая I в поэме "Сон" отразилось знакомство Шевченки с поэмой А. Мицкевича "Дзяды" и опосредованно — с книгой маркиза де Кюстина "La Russia en 1839" (Paris, 1843).
[43] Царица, небога, Чисто опёнок сушёный, Тонка, долгонога, Да ещё, на грех, бедняжка, Трясёт головою. — Шаржированный и в то же время безжалостно точный портрет жены Николая I, императрицы Александры Фёдоровны (1798-1860), которую Шевченке, возможно, доводилось видеть в Петербурге и слышать о ней рассказы К. П. Брюллова. Не исключено, что на этих строчках сказалось описание императрицы в книге де Кюстина, каковой отмечал её необычайную худобу и болезненный вид: "Нервные конвульсии безобразили черты её лица, заставляя иногда трясти головой" (Де Кюстин. Николаевская Россия. — М., 1930. — С. 83), что, по мнению де Кюстина, было следствием испуга, вызванного восстанием 14 декабря 1825 г. (Не раз приходилось наблюдать в средствах массовой информации враньё, якобы императрица пожертвовала свои "кровные" деньги на то, чтобы Шевченко был выкуплен из крепостной неволи, и таким образом поучаствовала в его освобождении, а неблагодарный глупый холоп и хам Шевченко, вместо того чтобы сказать спасибо сердобольной доброй госпоже, вот так вот ей за это отплатил, высмеяв её в своей паскудненькой поэмке. В действительности же великий К. Брюллов, выступив одним из инициаторов освобождения поэта, написал портрет великого В. Жуковского, который был разыгран (портрет, а не Жуковский) в царской лотерее, и в самом деле какая часть денег (очень далеко не достаточная) была внесена царской семьёй. Можно ли в этом случае говорить, что это на деньги царицы и её семьи Шевченко был выкуплен из крепостного рабства? По этой извращённой бл*дской логике миллиардер, купивший для себя на непосильным трудом нажитые деньги дорогой спортивный автомобиль, деньги от продажи которого (пофантазируем) пошли на помощь детям-сиротам, это он, этот самый миллиардер облагодетельствовал несчастных детей-сирот. Но даже если б это и было так, что царица и впрямь явилась благодетельницею Шевченки (что не так), в том-то и величие Шевченки как человека, поэта и гражданина, что, даже обретя личную свободу, якобы купленную за царские деньги (то есть за деньги, добытые из крови, пота и слёз таких же крепостных братьев Шевченки), но видя все творившиеся несправедливости и ужасы самодержавно-крепостнического строя и видя, что в этом строе и находится корень всех зол и бед народных, он остался с народом, он не отделял себя от народа, от его страданий, горя и боли, и не побоялся выступить против главных угнетателей и душителей людей в своей стране, хотя мог бы стать ещё одним лизоблюдским придворным поэтиком, каких было немало, и вписаться в их золотую реальность. И это именно Шевченко стал первым нашим по-настоящему народным поэтом, это именно в его стихах впервые зазвучала, впервые обрела свой голос, впервые заговорила на всю страну вековая крестьянская народная боль и классовая ненависть.)
[44] И поверил тупорылому Твому виршеплёту. — В те годы печаталось большое количество льстивых стихов, посвящённых императрице (Е. Ростопчина, "Тайные думы", 1838; П. Ободовский, "Царский цветник", 1841; Калистратов, "Русь святая. На новый год", 1841; И. Мятлев, "Картина в кабинете государины императрицы", 1841 и др.).
[45] На стишок поверил Москалю. — Москаль — здесь в значении: великоросс. Но не просто великоросс, а — придворный лизоблюд.
[46] Как индюки, вдвоём ходют, надувшися пышно... — Николай I, по свидетельству современников, пытался произвести впечатление на присутствующих своим величественным видом. По предположению де Кюстина, он носил корсет, а эмигрант Н. Сазонов в памфлете "Правда об императоре Николае" (Париж, 1854) писал, что царь намеренно крепко затягивал живот, чтобы тот лучше подпирал грудь.
[47] Да новых петлицах Да об муштрах самых новых!.. — Круг интересов Николая I сводился к парадам, муштрам, мундирам. "Мания смотров, парадов и маневров имеет в России характер повальной болезни. Губернаторы, подобно государю, проводят жизнь за игрой в солдатики" (Де Кюстин. Николаевская Россия. — С. 267). Фрунтоманию Николая І разоблачали А. Мицкевич в поэме "Дзяды", А. И. Полежаев, а после 1844 г. — Н. П. Огарёв, А. И. Герцен, П. Л. Лавров. Неслучайно и упоминание о "новых петлицах". В газетах часто публиковались приказы об изменениях в форме русской армии. В частности, незадолго до написания поэмы — 18 мая 1844 г. Шевченко мог прочитать в "Северной пчеле" приказ: "Государь император высочайше повелеть соизволил: всем войскам, исключая гусаров, вместо употребляемых ныне киверов, иметь вновь утвержденные его величеством каски". А 14 июля 1844 г., то есть через четыре дня после написания комедии, в той же газете напечатан приказ об изменениях в форме сибирского гренадерского полка, в котором, в частности, есть строки: "Штаб- и обер-офицерам сего полка иметь золотые петлицы на воротниках и обшлагах мундиров...".
[48] Дзыглик (малорос.) — креслице, табуретка.
[49] Пыка (малорос.) — морда, рыло.
[50] Смотрю, царь подходит К старшему хряку... да в пыку Ему как засодит! — Сцена "генеральского мордобития" является своеобразным гротескным образом, раскрывающим "механику" самодержавия в действии.
[51] Рыготать (малорос.) — хохотать.
[52] Крепость и звонница... — Петропавловская крепость и Петропавловский собор, колокольня (звонница) которого имеет высокий шпиль. Крепость, построенная Петром I для обороны столицы от шведов, вскоре стала тюрьмой для самых опасных политических врагов монархии. Собор был усыпальницей русских императоров.
[53] Швайка — ручной инструмент сапожника, толстое шило.
[54] Тут конь летит, копытами Разбивает камень! — Речь идёт о памятнике Петру I на Сенатской площади в Петербурге, построенном в 1782 г. по проекту французского скульптора Э. Фальконе (1716—1791).
[55] Охлюпкою — то есть без седла.
[56] Свыта, свытка (малорос.) — род полукафтанья.
[57] Первому – вторая. — Надпись на памятнике Петру I на русском и латинском ("Petro Primo Katarina Secunda") языках.
[58] Это тот первый, что мучил Нашу Украину... — здесь и в более поздних произведениях Шевченко гневно поносит Петра I за социальное и национальное угнетение украинского народа. Политика царя по отношению к Украине была направлена на ограничение её автономии: в ноябре 1720 г. он издал указ "Об учреждении в Малороссии Войсковой канцелярии", которым положил начало унификации государственных порядков по российскому образцу. В апреле 1722 г. создаётся российская властная структура — Малороссийская коллегия, действовавшая в составе шести офицеров-россиян — командиров расквартированных на Украине царских полков. Начали вводиться ограничения и в духовной жизни украинцев, в частности, в октябре 1720 г. сенат принял постановление о запрещении печатания книг в Гетманщине, кроме церковных, и у тех не должно было быть отличий от русских изданий.
[59] А вторая доконала Вдову-сиротину. — Екатерина II (1729 - 1796) окончательно ликвидировала остатки автономного строя Левобережной Украины, отменив гетманство (1764), ликвидировав Запорожскую Сечь (1775) и введя общероссийскую административную систему. Указом Екатерины II от 3 мая 1783 г. на Украине было введено крепостное право. Своим многочисленным фаворитам царица раздарила богатые поместья. На землях, принадлежавших Запорожской Сечи, основала ряд колоний (немецких, сербских, болгарских). Действия императрицы были также направлены на русификацию украинского народа.
[60] Кат (малорос.) — палач.
[61] Из города из Глухова Полки выступали С заступами на линию... — "линией" в XVII–XVIII вв. называлась южная укрепленная граница русского государства. Шевченко оттолкнулся здесь от начала народной песни "В Глухове городе": "В Глухове городе во все колокола звонят Да уж наших казаченьков на линию гонят". По приказу Петра I казачьи полки участвовали в строительстве Петербурга, каналов и укреплений вдоль южных и восточных границ империи (от Днепра до Волги). От изнурительного труда, болезней и плохой пищи погибли тысячи казаков.
[62] Наказной гетман — тот, кто замещал гетмана в его отсутствие или после смерти до избрания нового гетмана. После смерти И. Скоропадского (1722) старшина обратилась к Петру I за разрешением избрать нового гетмана, возложив временные гетманские обязанности на черниговского полковника П. Полуботка (ок. 1662 — 1724). Полуботок добивался у Петра I расширения гетманских прав, существенно ограниченных после измены Мазепы, и уничтожения образованной в Москве особой "Малороссийской коллегии". Полуботок писал в Сенат жалобы на злоупотребление коллегии, организовывал челобитные к императору с целью устранения российской администрации. Разъярённый Петр I приказал Полуботку явиться "для ответа" в Петербург. Там заключил его в Петропавловскую крепость, в каземате которой Полуботок в конце 1724 г. умер. После смерти Полуботка, о нём создалась легенда как о борце, погибшем за украинский народ.
[63] Поставил столицу На их трупах измученных! — Сведения об участии казаков в строительстве Петербурга, каналов и укреплений Шевченко взял в основном из "Истории русов": "Они осушали непроходимые болота и рыли каналы для прохода водных судов в Санктпетербург, город новопостроенный Государем на своё имя в самых Северных болотах, при устье реки Невы, который созидан весь почти на сваях и насыпях и был могилою многочисленного народа, погибшего от мокрот, тягости и стужи". Подобные мотивы содержат также исторические народные песни, а также раздел "Петербург" из поэмы Мицкевича "Дзяды". Обвинения Петра I в многочисленных жертвах при строительстве Петербурга приписываются П. Полуботку, который, по тексту поэмы, связан с этим временем. Однако при строительстве столицы гетманом был И. Мазепа.
[64] То не туча — тучей птичка Белая спустилась... — обобщенный в духе народно-религиозных представлений образ душ казаков, замученных Петром I, ожидающих Страшного суда.
[65] Мы бога укроем От очей твоих несытых. — То есть царя не допустят в рай.
[66] Загнал, голых и голодных... — поэт говорит о казаках и крепостных крестьянах, которые строили Петербург. Исторические документы свидетельствуют, что в этих работах принимали участие не только трудящиеся с Украины, но и чуваши, татары и др.
[67] Багряница – царская одежда из дорогой ткани багряного, пурпурного цвета.
[68] Будто б из берлоги Медведь вылез... — Сравнение Николая І с медведем Шевченко повторил впоследствии в дневнике, вспоминая про "тяжёлую казарменную лапу неудобозабываемого дрессированного медведя" — царя. Аналогичные сравнения Николая I с хищным зверем довольно распространены в русской нелегальной литературе времён Шевченки: А. Герцен писал о "медвежьей лапе правительства", Н. Сазонов — о "медвежьей шутке Николая, объявившего сумасшедшим Чаадаева", А. Полежаев сравнивал Николая с "лютым волком" ("Арестант") и т.д. В христианской традиции медведь представляется как тёмная, жестокая, похотливая, жадная и мстительная сила.
СОН
КОМЕДІЯ
Дух истины, его же мир не
может прияти, яко не
видит его, ниже знает его.
Иоанна, глава 14. стих 17
У всякого своя доля
І свій шлях широкий:
Той мурує, той руйнує,
Той неситим оком
За край світа зазирає,
Чи нема країни,
Щоб загарбать і з собою
Взять у домовину.
Той тузами обирає
Свата в його хаті,
А той нишком у куточку
Гострить ніж на брата.
А той, тихий та тверезий,
Богобоязливий,
Як кішечка, підкрадеться,
Вижде нещасливий
У тебе час та й запустить
Пазури в печінки,—
І не благай: не вимолять
Ні діти, ні жінка.
А той, щедрий та розкошний,
Все храми мурує;
Та отечество так любить,
Так за ним бідкує,
Так із його, сердешного,
Кров, як воду, точить!..
А братія мовчить собі,
Витріщивши очі!
Як ягнята: «Нехай, — каже,—
Може, так і треба».
Так і треба! бо немає
Господа на небі!
А ви в ярмі падаєте
Та якогось раю
На тім світі благаєте?
Немає! немає!
Шкода й праці. Схаменіться:
Усі на сім світі —
І царята, і старчата —
Адамові діти.
І той... і той... а що ж то я?!
Ось що, добрі люди:
Я гуляю, бенкетую
В неділю і в будень.
А вам нудно! жалкуєте!
Єй-богу, не чую,
І не кричіть! Я свою п’ю,
А не кров людськую!
Отак, ідучи попідтинню
З бенкету п’яний уночі,
Я міркував собі йдучи,
Поки доплентавсь до хатини.
А в мене діти не кричать
І жінка не лає,
Тихо, як у раї,
Усюди божа благодать —
І в серці, і в хаті.
Отож я ліг спати.
А вже підпилий як засне,
То хоч коти гармати,
І усом не моргне.
Та й сон же, сон, напричуд дивний,
Мені приснився
Найтверезіший би упився,
Скупий жидюга дав би гривню,
Щоб позирнуть на ті дива.
Та чорта з два!
Дивлюся: так буцім сова
Летить лугами, берегами, та нетрями,
Та глибокими ярами,
Та широкими степами,
Та байраками.
А я за нею, та за нею,
Лечу й прощаюся з землею:
«Прощай, світе, прощай, земле,
Неприязний краю,
Мої муки, мої люті
В хмарі заховаю.
А ти, моя Україно,
Безталанна вдово,
Я до тебе літатиму
З хмари на розмову.
На розмову тихосумну,
На раду з тобою;
Опівночі падатиму
Рясною росою
Порадимось, посумуєм,
Поки сонце встане;
Поки твої малі діти
На ворота стануть.
Прощай же ти, моя нене,
Удово небого,
Годуй діток; жива правда
У господа бога!»
Летим. Дивлюся, аж світає,
Край неба палає,
Соловейко в темнім гаї
Сонце зустрічає.
Тихесенько вітер віє,
Степи, лани мріють,
Меж ярами над ставами
Верби зеленіють.
Сади рясні похилились,
Тополі по волі
Стоять собі, мов сторожа,
Розмовляють з полем.
І все то те, вся країна,
Повита красою,
Зеленіє, вмивається
Дрібною росою,
Споконвіку вмивається,
Сонце зустрічає...
І нема тому почину,
І краю немає!
Ніхто його не додбає
І не розруйнує...
І все то те... Душе моя,
Чого ти сумуєш?
Душе моя убогая,
Чого марне плачеш?
Чого тобі шкода? Хіба ти не бачиш,
Хіба ти не чуєш людського плачу?
То глянь, подивися; а я полечу
Високо, високо за синії хмари;
Немає там власті, немає там кари,
Там сміху людського і плачу не чуть.
Он глянь, — у тім раї, що ти покидаєш,
Латану свитину з каліки знімають,
З шкурою знімають, бо нічим обуть
Княжат недорослих; а он розпинають
Вдову за подушне, а сина кують,
Єдиного сина, єдину дитину,
Єдину надію! в військо оддають!
Бо його, бач, трохи! а онде під тином
Опухла дитина — голоднеє мре,
А мати пшеницю на панщині жне.
А он бачиш? Очі! очі!
Нащо ви здалися,
Чом ви змалку не висохли,
Слізьми не злилися?
То покритка попідтинню
З байстрям шкандибає,
Батько й мати одцурались
Й чужі не приймають!
Старці навіть цураються!!
А панич не знає,
З двадцятою, недоліток,
Душі пропиває!
Чи бог бачить із-за хмари
Наші сльози, горе?
Може, й бачить, та помага,
Як і оті гори
Предковічні, що политі
Кровію людською!..
Душе моя убогая!
Лишенько з тобою.
Уп’ємося отрутою,
В кризі ляжем спати,
Пошлем думу аж до бога,
Його розпитати,
Чи довго ще на сім світі
Катам панувати??
Лети ж, моя думо, моя люта муко,
Забери з собою всі лиха, всі зла,
Своє товариство — ти з ними росла,
Ти з ними кохалась, їх тяжкії руки
Тебе повивали. Бери ж їх, лети
Та по всьому небу орду розпусти.
Нехай чорніє, червоніє,
Полум’ям повіє,
Нехай знову рига змії,
Трупом землю криє.
А без тебе я де-небудь
Серце заховаю
Та тим часом пошукаю
На край світа раю.
І знов лечу понад землею,
І знов прощаюся я з нею.
Тяжко матір покидати
У безверхій хаті.
А ще гірше дивитися
На сльози та лати.
Лечу, лечу, а вітер віє,
Передо мною сніг біліє,
Кругом бори та болота,
Туман, туман і пустота.
Людей не чуть, не знать і сліду
Людської страшної ноги.
І вороги, й не вороги,
Прощайте, в гості не приїду!
Упивайтесь, бенкетуйте —
Я вже не почую,
Один собі навік-віки
В снігу заночую.
І поки ви дознаєтесь,
Що ще є країна,
Не полита сльозьми, кров'ю,
То я одпочину...
Одпочину... Аж слухаю —
Загули кайдани
Під землею... Подивлюся...
О люде поганий!
Де ти взявся? що ти робиш?
Чого ти шукаєш
Під землею? Ні, вже, мабуть,
Я не заховаюсь
І на небі!.. За що ж кара,
За що мені муки?
Кому я що заподіяв!
Чиї тяжкі руки
В тілі душу закували,
Серце запалили
І галичі силу —
Думи розпустили??
За що, не знаю, а караюсь,
І тяжко караюсь!
І коли я спокутую,
Коли діжду краю,
Не бачу й не знаю!!
Заворушилася пустиня.
Мов із тісної домовини
На той остатній страшний суд
Мертвці за правдою встають.
То не вмерлі, не убиті,
Не суда просити!
Ні, то люди, живі люди,
В кайдани залиті.
Із нор золото виносять,
Щоб пельку залити
Неситому!.. То каторжні.
А за що? те знає...
Вседержитель, а може, ще
Й він недобачає.
Онде злодій штемпований
Кайдани волочить;
Он розбойник катований
Зубами скрегоче,
Недобитка товариша
Зарізати хоче!
А меж ними, запеклими,
В кайдани убраний,
Цар всесвітній! цар волі, цар,
Штемпом увінчаний!
В муці, в каторзі не просить,
Не плаче, не стогне!
Раз добром нагріте серце
Вік не прохолоне!
А де ж твої думи, рожевії квіти,
Доглядані, смілі, викохані діти,
Кому ти їх, друже, кому передав?
Чи, може, навіки в серці поховав?
О, не ховай, брате! розсип їх, розкидай!
Зійдуть, і ростимуть, і у люди вийдуть!
Чи ще митарство? чи вже буде?
Буде, буде, бо холодно,
Мороз розум будить.
І знов лечу. Земля чорніє,
Дрімає розум, серце мліє.
Дивлюся: хати над шляхами
Та городи з стома церквами,
А в городах, мов журавлі,
Замуштрували москалі;
Нагодовані, обуті
І кайданами окуті,
Муштруються... Далі гляну:
У долині, мов у ямі,
На багнищі город мріє;
Над ним хмарою чорніє
Туман тяжкий... Долітаю —
То город безкраїй.
Чи то турецький,
Чи то німецький,
А може, те, що й московський.
Церкви, та палати,
Та пани пузаті.
І ні однісінької хати.
Смеркалося... огонь огнем
Кругом запалало,—
Аж злякавсь я... «Ура! ура!
Ура!» — закричали.
«Цу-цу, дурні! схаменіться!
Чого се ви раді?
Що горите?» — «Экой хохол!
Не знает параду.
У нас парад! Сам изволит
Сегодни гуляти!»
«Та де ж вона, тая цяця?»
«Вон видишь — палаты».
Штовхаюсь я; аж землячок,
Спасибі, признався,
З циновими гудзиками:
«Де ты здесь узялся?»
«З України». — «Так як же ты
Й говорыть не вмиєш
По-здешнему?» — «Ба ні,— кажу,—
Говорить умію,
Та не хочу». — «Экой чудак!
Я вси входы знаю,
Я тут служу; коли хочеш,
В дворец попытаюсь
Ввесты тебе. Только, знаєш,
Мы, брат, просвищены,—
Не поскупись полтинкою...»
Цур тобі, мерзенний
Каламарю... І зробився
Я знову незримий
Та й пропхався у палати.
Боже мій єдиний!!
Так от де рай! уже нащо
Золотом облиті
Блюдолизи; аж ось і сам,
Високий, сердитий,
Виступає; обок його
Цариця небога,
Мов опеньок засушений,
Тонка, довгонога,
Та ще, на лихо, сердешне,
Хита головою.
Так оце-то та богиня!
Лишенько з тобою.
А я, дурний, не бачивши
Тебе, цяце, й разу,
Та й повірив тупорилим
Твоїм віршомазам.
Ото дурний! а ще й битий!
На квиток повірив
Москалеві. От і читай,
І йми ти їм віри!
За богами — панства, панства
В серебрі та златі!
Мов кабани годовані,—
Пикаті, пузаті!..
Аж потіють, та товпляться,
Щоб то ближче стати
Коло самих: може, вдарять
Або дулю дати
Благоволять; хоч маленьку,
Хоч півдулі, аби тілько
Під самую пику.
І всі у ряд поставали.
Ніби без’язикі —
Анітелень. Цар цвенькає;
А диво-цариця,
Мов та чапля меж птахами,
Скаче, бадьориться.
Довгенько вдвох похожали,
Мов сичі надуті,
Та щось нишком розмовляли —
Здалека не чути —
О отечестві, здається,
Та нових петлицях,
Та о муштрах ще новіших!..
А потім цариця
Сіла мовчки на дзиглику.
Дивлюсь, цар підходить
До найстаршого... та в пику
Його як затопить!..
Облизався неборака;
Та меншого в пузо —
Аж загуло!.. а той собі
Ще меншого туза
Межи плечі; той меншого,
А менший малого,
А той дрібних, а дрібнота
Уже за порогом
Як кинеться по улицях.
Та й давай місити
Недобитків православних,
А ті голосити;
Та верещать; та як ревнуть:
«Гуля наш батюшка, гуля!
Ура!.. ура!.. ура! а, а, а...»
Зареготався я, та й годі;
А й мене давнули
Таки добре. Перед світом
Усе те заснуло;
Тільки де-де православні
По углах стогнали
Та, стогнучи, за батюшку
Господа благали.
Сміх і сльози! От пішов я
Город озирати.
Там ніч, як день. Дивлюся:
Палати, палати
Понад тихою рікою;
А берег ушитий
Увесь каменем. Дивуюсь,
Мов несамовитий!
Як то воно зробилося
З калюжі такої
Таке диво... отут крові
Пролито людської —
І без ножа. По тім боці
Твердиня й дзвіниця,
Мов та швайка загострена,
Аж чудно дивиться.
І дзигарі теленькають.
От я повертаюсь —
Аж кінь летить, копитами
Скелю розбиває!
А на коні сидить охляп,
У свиті — не свиті,
І без шапки. Якимсь листом
Голова повита.
Кінь басує,— от-от річку,
От... от... перескочить.
А він руку простягає,
Мов світ увесь хоче
Загарбати. Хто ж це такий?
От собі й читаю,
Що на скелі наковано:
Первому — вторая
Таке диво наставила.
Тепер же я знаю:
Це той п е р в и й, що розпинав
Нашу Україну,
А вторая доконала
Вдову сиротину.
Кати! кати! людоїди!
Наїлись обоє,
Накралися; а що взяли
На той світ з собою?
Тяжко, тяжко мені стало,
Так, мов я читаю
Історію України.
Стою, замираю...
А тим часом — тихо, тихо
Та сумно співає
Щось такеє, невидиме:
«Із города із Глухова
Полки виступали
З заступами на лінію,
А мене послали
На столицю з козаками
Наказним гетьманом!
О боже наш милосердий!
О царю поганий,
Царю проклятий, лукавий,
Аспиде неситий!
Що ти зробив з козаками?
Болота засипав
Благородними костями;
Поставив столицю
На їх трупах катованих!
І в темній темниці
Мене, вольного гетьмана,
Голодом замучив
У кайданах. Царю! царю!
І бог не розлучить
Нас з тобою. Кайданами
Скований зо мною
Навік-віки. Тяжко мені
Витать над Невою.
України далекої,
Може, вже немає.
Полетів би, подивився,
Так бог не пускає.
Може, Москва випалила
І Дніпро спустила
В синє море, розкопала
Високі могили —
Нашу славу. Боже милий,
Зжалься, боже милий».
Та й замовкло; дивлюся я:
Біла хмара криє
Сіре небо. А в тій хмарі
Мов звір в гаї виє.
То не хмара — біла пташка
Хмарою спустилась
Над царем тим мусянджовим
І заголосила:
«І ми сковані з тобою,
Людоїде, змію!
На страшному на судищі
Ми бога закриєм
Од очей твоїх неситих.
Ти нас з України
Загнав, голих і голодних,
У сніг на чужину
Та й порізав; а з шкур наших
Собі багряницю
Пошив жилами твердими
І заклав столицю
В новій рясі. Подивися:
Церкви та палати!
Веселися, лютий кате,
Проклятий, проклятий!»
Розлетілись, розсипались,
Сонечко вставало.
А я стояв, дивувався,
Та аж страшно стало.
Уже вбогі ворушились,
На труд поспішали,
І москалі на розпуттях
Уже муштрувались.
Покрай улиць поспішали
Заспані дівчата,
Та не з дому, а додому!
Посилала мати
На цілу ніч працювати,
На хліб заробляти.
А я стою, похилившись,
Думаю, гадаю,
Як то тяжко той насущний
Люди заробляють.
От і братія сипнула
У сенат писати
Та підписувать — та драти
І з батька, і брата.
А меж ними і землячки
Де-де проглядають.
По-московській так і ріжуть.
Сміються та лають
Батьків своїх, що змалечку
Цвенькать не навчили
По-німецькій, а то тепер
І кисни в чорнилах!
П'явки! п’явки! може, батько
Остатню корову
Жидам продав, поки вивчив
Московської мови.
Україно! Україно!
Оце твої діти,
Твої квіти молодії,
Чорнилом политі.
Московською блекотою
В німецьких теплицях
Заглушені!.. Плач, Украйно!
Бездітна вдовице!
Піти лишень подивиться
До царя в палати,
Що там робиться. Прихожу:
Старшина пузата
Стоїть рядом; сопе, хропе,
Та понадувалось,
Як індики, і на двері
Косо поглядало.
Аж ось вони й одчинились.
Неначе з берлоги
Медвідь виліз, ледве-ледве
Переносить ноги;
Та одутий, аж посинів:
Похмілля прокляте
Його мучило. Як крикне
На самих пузатих —
Всі пузаті до одного
В землю провалились!
Він вилупив баньки з лоба —
І все затрусилось,
Що осталось; мов скажений,
На менших гукає —
І ті в землю; він до дрібних —
І ті пропадають!
Він до челяді — і челядь,
І челядь пропала;
До москалів — москалики,
Тілько застогнало,
Пішли в землю; диво дивне
Сталося на світі.
Дивлюся я, що дальш буде,
Що буде робити
Мій медведик! Стоїть собі,
Голову понурив
Сіромаха. Де ж ділася
Медвежа натура?
Мов кошеня, такий чудний.
Я аж засміявся.
Він і почув, та як зикне,—
Я перелякався,
Та й прокинувсь... Отаке-то
Приснилося диво.
Чудне якесь!.. таке тілько
Сниться юродивим
Та п’яницям. Не здивуйте,
Брати любі, милі,
Що не своє розказав вам,
А те, що приснилось.
8 іюля 1844,
С.-Петербург