Её вышедшие из берегов губы всё ещё шепчут приказы, заставляющие окрестные деревья облетать. Затаись, пока на землю падают сливы – каждая с косточкой внутри – до последнего скрывавшие свой тротиловый эквивалент. Когда ты снова выйдешь в сад, снег уже сломает спинные хребты рухнувших деревьев. Каждый выдох навсегда останется в холодном воздухе с примёрзшей к нему инвентарной биркой провинциального музея. Сейчас оттепель, подтаявшие мысли образуют на языке лужицы слов. Сплюнь и не забудь вытереть за собой, когда снимешь верхнюю одежду в прихожей. Под морозными узорами роговиц вчера и завтра ожидают свои монеты за переправу. Не говори с ними. Пока столбик термометра одевает кольцом твой безымянный палец – ты в безопасности. Ходики делают было шаг, но тут же возвращаются назад не в силах определиться. Их циферблат – окошко перископа, в который ещё можно увидеть хоть что-то настоящее. И ты бежишь из комнаты в комнату, наступая на расставленные тобой же мышеловки. Самый большой кусок сыра с плесенью подмышками, твои невидимые зрители восхищаются тобой. Их хохот сотрясает стеклянные лёгкие люстр, из которых высыпаются мёртвые мухи. Сегодня или никогда серые хвосты потекут за дудочкой потрескавшихся губ. Крысиный узел памяти можно только разрубить, но даже тогда каждая половина регенерирует, умножив один и тот же августовский день, запертый в подпол. Каждый раз ступени предают тебя, не оставляя путей к отступлению, когда по пятам уже следуют тени убитых деревьев, возглавляемые Идзанами. Открываешь консервную банку изнутри и слушаешь чужой крик, завёрнутый в пелёнку твоей гортани. Ну, вот и заговорил. От сгнившего листа осталась только сеточка сухожилий, за которой – белым бело. Все они укладываются на простынях в гостиной, уткнувшись лицами в свои разлагающиеся сны. В каждом из них — по младенцу. Никто не смог избавить этот дом от чумных блох воспоминаний. Дезинсекция родильного отделения воображению не помогла. Блохи не ушли вместе с крысами за дудочкой крысолова. Смотришь перед собой осоловевшим взглядом, не находя выхода из понедельника даже по программе «Двенадцать шагов». Ходики-то остановились. И после каждого слова во рту остаётся металлический привкус застоявшегося сегодня. Тяжёлый воздух подвала заставляет вошедшего склониться в поклоне перед стеллажами с бесполезными медицинскими безделушками, прячущимися между корней полуразрушенного здания, когда снаружи падают снежинки с никому не известным периодом полураспада. Пока догорает лампочка под потолком, ты дышишь, облепленный ослепшими мотыльками желаний. Что было с тобой до выхода в свет? Трубка, подающая кислород, связывает тебя с прошлым как пуповина, которую никто не удосужился перерезать. Пока не лопнул воздушный шар внутри тебя, выходи, поднимайся к жестяной поверхности своего саркофага, вот-вот сделающего себе сэппуку. Улыбаешься, видя, как лопается бордовая кожица слив, и выплёвываешь на землю косточку. Ты вырастешь из неё, из детской своей одежды, и намертво врастёшь в скорлупу понедельника. Загипнотизированный окружившей тебя белизной, не понимаешь, насколько ты бледен, с синей, так никого и не поймавшей паутиной внутри. Не каждому телу удаётся обрести наполнение, и когда медсестра делает тебе первый укол, воздух со свистом вырывается из образовавшейся пробоины, а кожа опадает, удваивая бесполезные пелёнки. Навзничь, чтобы почувствовать чужие губы, забирающие весь воздух не состоявшегося дня. За секунду до пробуждения сад пронизывает тебя тысячами ветвей, на которых вот-вот начнут распускаться пластиковые цветы боли. В день рождения первого твоего крика, оставившего в эпицентре заметный издалека знак вопроса, взрывная волна огибает земной шар, дважды возвращаясь в исходную точку подбодрить тебя. Кто ты, малыш-толстячок? Нарушая синтаксис паркета, твои полуживые игрушки рассеяны по полу. Пока хлопья пепла опадают на всё ещё дрожащую землю, мертвородящая мать взирает с небес на подвиги твои.
2020