Человек сидит на диване
В Иерусалиме, в Москве или в Ереване,
Читает новости, думает, что бы ему такое содеять,
Чтоб разгрести дерьмо.
И вот, когда человек не может больше сидеть,
Он пишет письмо.
Ему тяжело складывать буквы в слова,
Текст выходит не столько пустой, сколько неловкий.
"Дорогой палач, - пишет он, - пощадите наши права,
Снимите жертву с верёвки."
И палач, конечно же, внемлет,
Машет вот так рукой:
"Да, - говорит, - окей, - говорит, - враг, - говорит, - не дремлет,
Хорошо, что я запасся пенькой."
А те, кто вокруг, такие: "Лес рубят, щепки летят,
Ишь эти белопонтовые, отмыться хотят,
Накропали стишков, написали пьесок, теперь открывают рот.
Это не вы - народ, это мы - народ."
Человек кричит: "Какой нахер лес, остались одни пеньки!"
А те, кто вокруг, такие: "и норм, и вообще нечего вякать, в матрас дроча.
К тому же производитель пеньки -
Брат палача."
А письмо звучит всё грознее, особенно в четвёртой редакции.
Под ним уже сто подписей, тысяча, тысяча сто пятьдесят уже…
Палач думает: "Вау, это называется общественная реакция.
Надо побольше жертв!"
Его учили: если просят - делать наоборот,
А если требуют - бить, чтобы тряслось нутро.
Потому что это не мы - народ и не вы - народ,
А он - народ.
Я тоже что-то вякал, но что-то не полегчало.
Есть вроде, кто и этого не посмел.
И, слава богу, есть люди, готовые стрелять в палача!
Имя на пуле сильнее подписи на письме.
--
Человек не встаёт с дивана, я рядом с ним сижу,
Держу его за руку, за руку его держу.
Пусть он думает, что кому-то нужен наш бесполезный цыплячий вой.
И не забирайте его, пожалуйста, пожалуйста, не его!