— Не балуйся, — голос был строг и тих
надо мной, поэтому доходил не сильно,
когда я и слов-то не знал таких,
чтобы по струнке вести себя смирно.
Голос по-прежнему надо мной
стоит — и сердится в нём добавленная вся
мудрость: — Ну что это, боже мой,
за напасть такая? Ну, что? Добаловался?