1
Мы все приходим рано или поздно
к реке, чьи волны солнцу не дано
согреть, в которых не бывает звёздно,
а к Стиксу или к Лете – всё равно.
Хотя, конечно, лучше к Борисфену,
и так разволноваться от любви,
чтоб даже Феб не смел помыслить фею
мою в чертоги умыкнуть свои,
иль к Висле, если только мне за Вислой
«Дзенкую!» скажет панночка-ветла.
А впрочем, как бы я не норовил свой
приход откладывать, ссылаясь на дела,
скрипеть устала и моя повозка
по колеям, уразумев давно,
что все приходят рано или поздно,
а к Стиксу или к Лете – всё равно.
Приду и я без лишних заморочек
и, вглядываясь пристально во тьму,
спрошу: – Копейку примешь ли, паромщик?
– Приму, родимый. Заходи. Приму.
2
…А собственно, чего ты ожидал,
когда запел под окнами колядку?
Тюрьмы, как таковой, ты избежал,
и дай-то бог… А вот ключицы лямку
пустой сумы, запомнили, да так,
что ни хорей, ни ямб не выручали
тебя из капитальных передряг
довольно неприятными ночами.
Поэтому забудь о них и скулы,
не напрягай, припоминая в сотый
раз, как, в швею ротировавшись, кули,
пошил непрезентабельный виссон твой.
И вот уже ступаешь ты за хронос
постылый протос, праздно хорохорясь,
в дороге жить. И – что такое смерть
не знаешь сметь.
Последний пир, последняя охота –
в миг с тетивою справиться хитро.
Судить о луке – женская забота,
когда он репка ей или перо.
Перетекают из пустого дни
в порожнее, вменяя навожденья:
нет ничего опаснее родни,
чему ещё нагрянут подтвержденья.
Щемящего тумана бьётся трель
вдоль заводи до нестерпимой боли.
И в пальцах обрывается кудель
у парки ввечеру. И не с тобой ли
уже плывёт во тьму нездешних мест,
оббитый чем-то бархатным, кораблик?
Фальшивят речи, слёзы и оркестр.
А за кильватером лишь – лапник, лапник, лапник…