Вошел мягко, как в женщину.
Не встречая сопротивления, двинул себя вперед и, крича от восторга, встретился со светом.
Вошел легко, не помогая руками, еще не зная неуверенности в себе.
Уже много позже, привыкая к разочарованиям, научился отводить взгляд, наклонять голову, расталкивать локтями, жить.
«Жи» и «ши» - пиши с буквой «и». Так всегда и поступал.
«Вечный жид».
Здесь ключевое - «жид».
Переставая быть ребенком, юношей, мужчиной, человеком, брюнетом, больным, влюбленным, отцом, скотом, рабом, другом, любимым... Теряя все и приобретая совершенно иные качества, остаешься жидом, с годами даже как-то жидея.
Даже не будучи им по рождению, становишься жидом навечно.
Будет странно, если из этого получится фантастический рассказ.
На всякий случай, история, приблизительно, такая.
Сперва не известно, что он Вечный жид.
Что - жид, ему очень быстро объясняют^
- соседи;
- ближние;
- прохожие;
- люди, вообще;
- бог, если хотите.
Сначала он:
- удивлен;
- возражает;
- молча не согласен;
- сомневается;
- не уверен;
- понимает, что - это правда;
- смиряется;
- и даже находит в этом удовлетворение.
Короче, становится жидом:
- обретая травмы, обиды, индивидуальность, опыт и мудрость;
- теряя здоровье и беспечность, которыми к тому времени уже почти не дорожит.
Боясь смерти и все потерять, отвечает на вопрос «Ну, как?» - «Как обычно».
То, что он вечный, понимает сам, абсолютно без посторонней помощи.
Понимает на слух, ощущая вечность в мелодии и тональности своего «Как обычно».
Приобретал и терял, но удалось кое-что накопить. Не бог весть сколько, но уже очень надежно. На его век хватит.
Жён сначала хоронил, потом стал заблаговременно разводиться, чтобы не мерзнуть на кладбище.
Детей зачинал, поднимал, воспитывал, учил, открывал им дорогу, благословлял, выпускал в жизнь и с улыбкой включал их в свое завещание.
Вечность представлял себе сначала в виде океана, неба, пустыни, гор... Как хотите. Потом - в виде огромных песочных часов. Без песка, чтоб не тек. Совсем потом - в виде себя, считая все остальное каким-то мимолетным и не слишком обстоятельным.
Живя, постепенно убедился, что всё в мире происходит только для того, чтобы, во-первых, он стал жидом; и, во-вторых, был им вечно.
Ему все время было под сорок.
Сначала это была глубокая старость.
Потом - средний возраст.
Позже в свои сорок он стал моложавым мужчиной.
Привыкая к жизни, стал относиться к ней, как к необходимости выбрасывать мусор - неприятно, но необременительно.
Много раз хотел умереть, но все попытки заканчивались неудачей, из-за чего стал считаться невезучим и перестал обращаться к врачам.
Знал, что пройдет и так.
Чтобы изменить хоть что-нибудь, решил встретиться с собой еще до того, как стал вечным. Начал готовиться к путешествию во времени. В общих чертах, все было готово в четырнадцатом веке, в Испании. Но не хватало какой-то технической мелочи.
В 1997 году узнал, что ее изобрели сорок лет назад в Арзамасе, куда таких как он пускали только в звании академика. Он к тому времени был доцентом и добыл ее из машинки по производству воздушной кукурузы.
Отправился в Египет, где едва успел на рассечение Мойсеем морских вод.
Догнать евреев, переходивших море по дну, было нетрудно. Они шли толпой, медленно, переругиваясь друг с другом, громко восхищаясь собственными детьми, ругая женщин, родивших этих детей, с любопытством разглядывая морскую фауну и египетскую конницу.
Все были недовольны Мойсеем, но шли за ним, будучи уверенными, что этот кретин их до добра не доведет.
Была пасха, тогда еще не праздник.
Он узнал себя сразу, удивившись только наручным часам и идиотской футболке, которая ему самому тоже не нравилась.
Они сели на мокрый, обросший коричневыми водорослями камень и остались сидеть на нем, хотя бы для того, чтобы Мойсей не таскал людей по пустыне четыреста лет, прежде чем понял, что не все, рожденные в рабстве, смертны.
В мире ничего не изменилось, хотя он стал совсем другим.
Просто никто не знал, что раньше было иначе.
Все остальное в этой истории - несущественные детали, призванные немного оживить повествование.
Просто для того, чтобы это не было историей о том, как два еврея утонули.
Почти все они про то, как он мог, но не... Мог стать, но не стал. Мог полюбить, но не полюбил Мог умереть, но не умер.
Родился он в Египте, в простой еврейской семье, был женат на еврейке, был отцом многодетной еврейской семьи, работал рабом на строительстве пирамид за миску чечевичной похлебки в день. Что такое чечевица не знал, никогда не видел ее сырой. Поэтому, считал её овощем.
То, что он вечный, знал всегда.
Но впервые убедился в этом, когда, идя по обнаженному морскому дну, подвернул ногу, и она не опухла, и не болела. То есть, она опухла и болела, но идти можно было. Во всяком случае, он почти доковылял до другого берега.
Потом его много раз грабили и жгли, несколько сот лет он сам промышлял на большой дороге в Нормандии.
И за все время его ни разу не убили.
Он не умер от чумы, тифа, оспы, сибирской язвы.. Хотя болел всем. Покрывался язвами, струпьями, волдырями, кашлял, харкал кровью, мочился под себя... Но наступал кризис, и после непродолжительной агонии он приходил в себя - один на зачумленной улице, в каком-нибудь вымершем Генте.
Несовершенство медицины позволяло избавиться от знакомых, донимавших его удивленным - «А ты все не меняешься», от навязчивых кредиторов и безнадежных должников, от стремительно состарившихся женщин, и, что самое главное - от связи с ними.
Как теперь говорят, с Ближнего Востока попал в Испанию. То ли вместе с крестоносцами, то ли преследуя крестоносцев, то ли в плену у крестоносцев. В общем, как именно, не помнил, но в крестоносцах был уверен.
Позже, в Балте, выучив русский язык, любил повторять слово «крестоносцы». Очевидно, потому, что картавил и шепелявил одновременно.
Из Испании через Францию и Бельгию попал в Германию, откуда неизвестно зачем перебрался в Россию. Повсюду изредка заводил романы, затевал аферы и совершал попытки самоубийства. Все не слишком удачно.
Не погиб даже в России, где это удавалось всем.
В Балте разминулся с Махно, но дождался Петлюры.
Чтобы не погибнуть, был отбит ротой румынской королевской кавалерии, ни до, ни после того не существовавшей. В благодарность, дольше обычного жил с двумя румынками, сильно изменив их представление о русских.
Бежал в Америку, где достаток и непривычное чувство безопасности обостряли скуку, и без того уже нестерпимую.
Едва дождавшись Второй мировой войны, записался в морскую пехоту. Интендантом, естественно. И одним из первых высадился в Нормандии.
Чтобы не погибнуть, был пленен прорывающими окружение немцами в то время, когда с приятелями пытался отыскать бутылку бургундского, припрятанную им в дупле тысячелетнего вяза во время первого посещения Франции.
Чтобы не погибнуть, последним усилием германского фашизма был помещен в Освенцим за неделю до взятия его доблестной Советской Армией, которой и достался в качестве трофея.
За знание языка был один раз признан русскими своим, за что отправился в лагерь для перемещенных лиц, а потом и в Воркуту. Где и строил шахту, кажется, «Варгашорскую».
Чтобы не погибнуть, пережил Сталина, как и всех остальных.
В Одессе одно время был по паспорту поляком, считая, что так легче добыть штуку, которая могла быть только у военных, но ни для чего, по их мнению, не годилась, и потому была страшно засекречена.
Инспекторы отделов кадров смотрели то на него, то на паспорт, и понимающе ухмылялись, отчего становились похожими на китайских мандаринов. По-китайски покачивая головами, инспекторы говорили: «Заходите, мы что-нибудь подыщем». Он не заходил никогда. Так и жил, пока не выдернул эту штуку из турецкой машинки для воздушной кукурузы, пока девушка отвернулась, что-то сделать с губами.
Почти все.
Он сидел с собой на мокром, обросшем водорослями камне на дне еще не мертвого моря и пытался засунуть обратно вывалившуюся из водяной стены медузу.
Он совершенно достаточно пожил, чтобы не ходить четыреста лет по пустыне за каким-то идиотом, который сам не знает, чего хочет.
Нет, он точно останется здесь.
Пусть хоть детям будет полегче, хотя лет сорок этот осел их все равно протаскает. Хорошо, что египтяне до них не доберутся, и хорошо, что, вообще, все будет в порядке.
Они остались сидеть, и в мире ничего не изменилось.
Правда, «Как обычно» произносится уже не с интонацией «Ой, что вы спрашиваете?», а как-то - «Да ладно - никак».
И два года уже - долго.