Ричард Вагнер
VI. Рихарду Вагнеру.
«Я видел небо со звездами, покрытыми грязью.
Вся слава мерцала сквозь пот борьбы,
Из каждой высокой трубы ревущего времени,
Которое стреляло своим огнем далеко в сажистую ночь,
Смешанное топливо — Право труда и Преступление труда —
Послано вверх пульсация за пульсацией алого света,
Пока огромный горячий румянец в небесах не смешался
с золотыми оттенками высокого небосвода Торговли.
«Яростно горели печи; но все казалось хорошо,
Хоуп снилась богатая музыка в грохочущих мельницах.
«Вы, литейщики, вы отлейте в мою церковь колокол, —
громко воскликнуло Будущее с самых дальних холмов, —
вы, стонущие силы, расколите мне каждую раковину».
Обычаев, старых ограничений и узких болезней;
Ты, гибкое Изобретение, проснись, подглядывай и догадывайся,
Пока твой ловкий ум не изобретет мне Счастье.
«И я увидел высокие леса вероучений,
Рушащиеся вокруг совершенного Собора Религии:
И громадный шум прав, несправедливостей, сил, нужд,
— Вопли новых Вер, которые называли «Этот Путь прост»,
— Скрежет верхних о низших. жадность --
-- Любовные вздохи о старом, крики о новом, -- царствовали
Под тем потоком золотого огня, что разорвался,
С красными пятнами, над морями дыма.
"Внимайте! Веселые фанфары из залов старого романа
Проносятся сквозь тучи шума: кто эти те
, Что, парами в богатой процессии, Идут
Из мрака над сумрачными безумными фабриками
На ту пылающую дорогу и тонут, странные министры!
Приземленный, со множеством менестрелей
И движений прекрасных, и смешанных по сцене
И наполняющих Время формами древнего обличия?
«Яркие дамы и храбрые рыцари Отечества;
Печальные моряки, не может удержаться ни одна гавань,
Лебедь мягко плывет по волшебной нити;
Тусклые призраки земли, воздуха, воды, огня, стали, золота,
Ветра, печали , и любовь; распутная и тайная банда
Сил - темный Заговор, Хитрый холод,
Серое Волшебство; волшебные плащи и кольца и жезлы;
Валькирии, герои, Рейнские девы, великаны, боги
!
твое небесное искусство,
Ты не бездельник: Зигфрид и Вотан будут
Именами для больших баллад современного сердца.
Твои уши слышат глубже, чем могут видеть твои глаза.
Голос чудовищной мельницы, кричащей ярмарки,
Не менее воздушного облака, волны и дерева,
Ты, ты, если даже самому себе неведомый,
Имеешь силу сказать Время в терминах тона ».
____
1877.
VII. Песня о Любовь.
«Эй, роза, только что родившаяся
Близнец к шипу;
Не так ли было с тобой, о Любовь и Презрение?
"Сладкие глаза, которые улыбались,
Теперь влажные и дикие;
О Глаз и Слеза - мать и дитя.
"Что ж: Любовь и Боль
Быть родней:
И всё же, о, если бы я мог любить снова." Бетховену
строгая чашечка затянулась,
Бутон музыки слишком долго не распустился,
Пока ты, Бетховен, не вдохнул весну:
Тогда расцвела совершенная роза тона,
О псалмопевец слабых и сильных,
о трубадур любви и раздора,
солитанист правды и Неправильный,
Единственный гимн всей жизни,
Я не знаю, как, мне все равно, почему, -
Твоя музыка успокаивает мой мир,
И смертный крик моей страсти плавит
В умиротворяющих симфониях . беспокойная душа: Пятно смерти, боль власти, Недостаток любви между частью и целым, Претензия к Свободной воле и Судьбе, Из-за чего оба не могут быть, но есть; Похвала, которую поэт завоевывает слишком поздно, Кто умирает с голоду с земли на звезду, Ложь, которая хорошо служит великим партиям, В то время как истина лишь наносит крест своему Христу, Любовь, которая отправляет горячие души в ад, В то время как хладнокровные кастраты не терпят потерь; Равнодушная улыбка, что благодать природы На Иисуса, Иуду, льется одинаково; Равнодушный хмурый лик на природе, Когда светящиеся молнии странно бьют Матрос, молящийся на коленях , И щадит своего помощника, который проклинает Бога; И все же Природа не шевельнет комом; Почему Природа ослепляет нас в каждом действии , Но не заставляет законы в милосердии преклоняться, Ни одна ловушка не уходит из-под наших ног, Никакая буря не кричит: «Найди прибежище, друг»; Почему змеи, что ползают по земле, должны рыскать погремушками, чтобы тот, кто слышит, мог избегать, Пока змеи молний в небе, Но гремят, когда дело сделано; Как истина может быть хороша для тех, Кто не имеет глаз, чтобы вынести ее силу, И тем не менее, как сурово наши огни осуждают Задержки, которые делают тьму длинной; Чтобы знать все, кроме знания; Схватить, но ослабить поводья чувств; Не тратить мужество на успех; Смотреть с удовольствием на боль; Хоть и дразнится мелкой смесью социальных притязаний, Не терять большой простоты И среди явных преступлений и позора Двигаться с мужественной чистотой;
Удерживать острым, но любящим взглядом
Царство Искусства отдельно от Умности,
Чтобы знать, что Умное хорошо и мудро,
Тем не менее преследует одинокие высоты Искусства;
О псалмопевец слабых и сильных,
о трубадур любви и раздора,
со-литанист добра и зла,
единственный гимн всей жизни,
я не знаю, как, мне все равно, почему,
Твоя музыка успокаивает эту суматоху,
И плавит смертный крик моей страсти
В сытных симфониях.
Да, он прощает мне все мои грехи,
Подгоняет жизнь к любви, как рифму к рифме,
И настраивает задачу каждый день, начинающийся
На последней ноте трубы Времени.
____
1876-7.
Фрау Наннет Фальк-Ауэрбах.
Als du im Saal mit deiner himmlischen Kunst
Beethoven zeigst, und seinem Willen nach
Mit den zehn Fingern fuehrst der Leute Gunst,
Zehn Zungen sagen был дер Meister sprach.
Schauend dich an, ich seh', dass nicht allein
Du sitzest: jetzt herab die Toene ziehn
Beethovens Geist: er steht bei dir, ganz rein:
Fuer dich mit Vaters Stolz sein' Augen Gluhn:
Er sagt, "Ich hoerte dich aus Himmelsluft,
Die kommt ja naeher, wo ein Kuenstler spielt:
Mein Kind (ich sagte) mich zur Erde ruft:
Ja, weil mein Arm kein Kind im Leben hielt,
Gott hat mir dich nach meinem Tod gegeben,
Nannette, Tochter! dich, mein zweites Leben !"
____
Балтимор, 1878 г.
Наннетте Фальк-Ауэрбах.
Сколько раз слышу я тебя, окутанного небесным искусством,
Громадное послание Бетховена скажи
Своими десятью пальцами народному сердцу,
Как если бы десять языков возвестили весть о рае и аде, --
Глядя на тебя, я замечаю, что не один,
Ах, Не один ты сидишь: там, рядом с тобой,
сам Бетховен, дорогой живой властелин тона,
Стоит и улыбается твоему мастерству.
По-отечески отцовски горят его большие глаза:
Он говорит: «С небес, дитя мое, я услышал твой зов
(Ибо там, где артист играет, небо низко):
Да, с тех пор, как в моей одинокой жизни не хватало всей любви,
В смерти , Бог дает мне тебя: так перестань страдать,
дочь, Нанетта! в тебе я снова живу ".
____
Балтимор, 1878 г.
Нашему пересмешнику. Умер от кошки в мае 1878 года.
I.
Юмористические трели, - самый проницательный свисток, -
Контральто каденции серьезного желания ,
Такие, как от страстного индейского костра,
Проплывают вниз через пахнущее сандаловым пламенем, которое раскалывается
О стройном юноше. вдова, которая сидит
И поет наверху, - полночи тона целые, -
Ткани лунного света, пронизанные песнями огня; --
Яркие капли мелодии, из бесконечных океанов
Мелодии, отхлебнувшей от тонкой волны
И стекающей по клюву, -- беседы храбрые
О серьезных вещах, о которых никто не может догадаться, --
Добрый привет, крики легкого бедствия --
Все это, но теперь в доме мы услышали:
О Смерть, ты был слишком глух, чтобы услышать птицу?
II.
Ах, я, хоть никогда и не слышал песни, но у тебя есть
Неутомимый зуб для певцов: так недавно
ты пришел, Смерть, ты, кошка! и прыгнул в мои ворота,
И, прежде чем Любовь смогла последовать, ты прошел
Внутри и унес, как быстро, как быстро,
Мою птицу - остроумие, песни и все остальное - твой самый богатый груз
С того падшего времени, когда в какой-то миг судьбы
Твои желтые когти обнажили и протянули, И
резко схватили Китса, и медленно потащили его,
И изводили его надеждой и ужасной игрой -
Да, его, лучшую в мире лесную птицу, мудрую песней -
Пока ты не совершил свой последний смертельный проступок.
Это было неправильно! это было неправильно! Меня это не волнует, НЕПРАВИЛЬНОЕ слово -
Чтобы жевать нашего Китса и хрустеть нашим пересмешником.
III.
Нет, Птица; мое горе противоречит лучшему праву Господа.
Господь был рад, в какой-то поздний праздничный час,
Что Китс все небесные леса сложил в рифму,
А тебя - в птичьи ноты. Вот, в эту слезливую ночь,
Мне кажется, я вижу тебя, свежего от смерти вопреки,
Сидящего в пальмовой роще, дикой пантомимой,
Над блаженными компаниями, лежащими в тенистом тимьяне,
-- Мне кажется, я слышу твой серебряный свист, яркий
Смешанный с могучим Речь мудрых,
Пока широкий Бетховен, уже не глухой, и Китс,
«Среди долгих разговоров, Поднимите свои улыбающиеся глаза,
И отметьте музыку своих деревянных тщеславий,
И на полпути Остановитесь на каком-нибудь длинном, учтивом слове,
И позовите вас «Брат», о небесная птица!
____
Балтимор, 1878 г.
Голубь.
Если бы ты, о Дездемона Морн,
Призвала бы вдоль изгибающейся сферы: "Останься,
Дорогая Ночь, милый мавр; нет, не оставляй меня в презрении!"
Мягкими возгласами небесной любви и боли; --
Должна ли ты, о Весна! Спрячься в укрытии темноты,
«На фоне гордого вытеснения лета, пой свою мольбу,
И двигай могучие леса сквозь кольчужную кору,
Пока смертельная душевная боль не запульсирует в каждом дереве; --
Или (прискорбно "если" это может быть "да" скоро!),
Если ты, мое Сердце, долго воздерживаясь от своей Сладкой,
Должна постучать в дверь Смерти мягкими ударами мелодии,
Печальный вопрос сделать -- `Когда мы можем встретиться?'
Нет, если вас трое, о Морн! О Весна! О Сердце!
Должны воспевать серьезные унисоны горя и любви;
Вы не могли бы оплакивать с более мелодичным искусством,
Чем ежедневно вон тусклый уединенный голубь.
____
Чаддс Форд, Пенсильвания, 1877 г.
В ----, с розой.
Я попросил свое сердце сказать
какое-нибудь слово, чью ценность моя любовь могла бы заплатить
в день рождения моей Леди.
Тогда сказало мне мое сердце:
«Узнай из стихов, которые сейчас придут к тебе,
Что больше всего соответствует твоей Любви».
Этот дар, который показывает обучение;
Ибо, как рифма к своей рифме-близнецу,
я посылаю розу к розе.
____
Филадельфия, 1876 г.
О "Миранде" Хантингдона.
Буря унесла тебе любовника, сладкого,
И положила его на колени у твоих ног.
Но, -- гердон богат на милость редкую!
Ветер все твои святые волосы
Целует, и пропевает, и вспыхивает,
Как факелы в страстном воздухе,
О тебе, о Миранда.
Глаза в сиянии, глаза в оцепенении,
Смелые от любви, холодные от изумления,
Целомудренно волнующие глаза, быстро наполняющие глаза
Нежнейшими слезами любовного удивления,
Вы влечете мою душу в свою синеву ,
Как теплые небеса тянут испаряющуюся росу,
Божественную. глаза Миранды.
И если бы я был там, на бесстрастном камне,
Твоя нежная рука опирается на меня,
Твое прикосновение обратило бы меня в сердце,
И я бы затрепетал и вздрогнул,
-- Довольствуясь, когда ты ушел, Быть
немой скалой у одинокого моря
Навсегда , О Миранда.
____
Балтимор, 1874 г.
Ода Университету Джона Хопкинса.
Прочтите в четвертый День Памяти, февраль 1880 года.
Какая высокая среди ее сестер и какая прекрасная, --
Какая серьезная вне ее юности, но жизнерадостная
, Как заря, среди морщинистых Мать старых земель,
Наша младшая Alma Mater скромна стоит!
За четыре кратких цикла вокруг точного солнца
Она, последняя дочь старого Учения, завоевала
Эту грацию, этот рост и эту плодотворную славу.
Как бы то ни было, она родилась
Бесшумной, как любое крадущееся летнее утро.
Издалека видели мудрецы, издалека пришли
И служили ей,
Ведомые парящим гением Сильвестром
, Который когда-то развязал узел, завязанный великим Ньютоном,
И широко распахнул дверь запертого храма Славы.
Как благосклонные феи давным-давно толпятся
Принцесса в колыбели с лучшими своими,
Так дары и приданое встречаются
, Чтобы лечь к ногам Мудрости,
Эти щедрые господа в значительной степени принесли --
Дорогие бриллианты своей долго сжатой мысли,
Богатые камни из лабиринта. Пещера
исследований, жемчуг из глубочайшей волны Времени
И множество драгоценных камней смелых, сверкающих лучей,
Вырытых в далеком темном Катае
Глубокой медитации --
С цветами, из тех, что хранят
Свои ароматные ткани и свои небесные оттенки,
Свежие, навеки купающиеся в вечном росы --
Фиалка с поникшим глазом,
За ученую скромность, --
Подснежник-студент, что висит и корчится
На земле, как Наука, вечно,
И под глыбой все наощупь и наощупь,
-- астроном гелиотроп,
Который наблюдает за небом неотрывным взором, --
Дерзкий крокус, не боящийся испытать
(Когда природа зовет) февральские снега, --
И совершенная роза терпения.
Так мчалась с помощью любви, труда и мысли,
Так продвигалась вперед вера, с такой надеждой,
В четырех кратких кругах вокруг строгого солнца
Эта младшая сестра завоевала свой рост.
Нет, зачем смотреть
на Прохождение лет? Она не была сотворена и не испорчена Ни
с помощью, ни с помехами медленного Времени.
Над этим прекрасным ростом Время не властно:
Она так быстро расцвела, казалось, расцвела при рождении,
Как Ева от Адама, или как он от Адама. земля.
Превосходно над медленным увеличением день за днем,
Полная, как Паллада, она начала свой путь;
Но не из непорочного лба Юпитера возникло,
Но долго мечтало, и из беды вырвано,
Предвидимое, мудрое спланированное, чистое дитя мысли и боли,
Соскочило наша Минерва из смертного мозга.
И здесь, о прекраснейшая Паллада, останься надолго, --
Сядьте на эти холмы Мэриленда и утвердите свое царствование,
И создайте Афины более прекрасные, чем прежние,
В этих благословенных границах Балтимора, --
Здесь, где сходятся климаты
, Что каждый может сделать отсутствие другого полное, --
Где мягкий фавонский воздух Флориды манит
Кусачий Север, -- где силы природы улыбаются, --
Где Чесапик откровенно простирает свои руки ,
Широко раскинутые с приглашением во все земли, --
Где теперь жаждут жаждущие люди найди
Организующую руку, которая быстро может связать
Свободные соломинки бесцельного стремления страсти
В снопы полезного зерна, --
Здесь, старое и новое в одном,
Через более благородные циклы вокруг более богатого солнца
Над-правиль наши современные пути,
О благословенная Минерва эти большие дни!
Созови сюда свой съезд великих, мудрых,
Ушей слышащих, очей видящих, --
Обогати нас из всех краев дальних, --
Да, сделай все века родными для нашего времени,
Пока ты свободу города даруешь
Нам. каждый самый древний обитатель
Славы, --
Верните Шекспира, человека, а не имя, --
Пусть каждый актер, который будет подражать нам
, В зале увидит старого богоподобного Эсхила, --
Верните Гомера, Данте, Платона, Сократа, --
Верните Вергилий из призрачных морей
Старого романа, -- Приведите Мильтона, уже не слепого, --
Приведите большого Лукреция, с неманиакальным умом, --
Приведите все золотые сердца и высокие решимости
, Чтобы быть с нами на этих счастливых холмах, --
Принесите Старая Слава
Чтобы ходить фамильярным гражданином города, --
Принести Терпимость, которая может целоваться и не соглашаться, --
Принести Добродетель, Честь, Истину и Верность, --
Принести Веру, что смотрит неискажённым взглядом, --
Принести всю большую Любовь и Небесные Милосердия, -
Пока человек не станет менее загадкой для человека,
И прекрасная Утопия станет менее утопической,
И многие люди будут кричать с берега на берег:
"Мир снова расцвел в Балтиморе!"
____
Балтимор, 1880 г.
Доктору Томасу Ширеру.
Представляем портрет-бюст автора.
С тобой, редкий друг! связал мой живой язык
Благодарностью большей, чем кто-либо когда-либо говорил или пел,
Так что пусть немота этого образа будет
Моим красноречием и все еще истолковывает меня.
____
Балтимор, 1880.
Марта Вашингтон.
Написано для "Martha Washington Court Journal".
В холодные снежные просторы нашего горького времени,
Когда ветреные притворы и насмешливые дожди Снежного дождя
Погрузили нас в такой ледяной иней,
Что сердца едва горячи, чтобы биться,
Твоя слава, О Владычица высоких глаз,
Падает на нас. век, как переулок
Весны, в чьих щедрых границах,
Полных многих застывших добродетелей, вновь согревает.
Нынче я видел бледную, сильно обремененную фигуру
Милосердия, ковыляющую по веревке,
И выпрямляющуюся из-за изгиба бури
И вспыхнувшую от пробуждения новой божественной силы,
Такое влияние и сладостный милостивый порыв исходили
Из лучей света. Твое бессмертное имя!
____
Балтимор, 22 февраля 1875 г.
Псалом Запада.
Земля своевольного евангелия, ты худший и лучший;
Высокий Адам земель, новоиспеченный из праха Запада;
Ты трудился один в Саду Божием, неблагословенный,
Пока Он не сотворил гибкую Свободу, чтобы лежать для твоей Евы на твоей груди, -
Пока из дорогого твоего сердца соседства, из твоего бока,
Он сотворил интимную Сладкую и принес тебе Невесту.
Плачь здравствуйте! и не оплакивайте, что рана от ее прихода была широка.
Вот, Свобода простиралась туда, где мир, как яблоко, висел красным;
«Давайте вкусим все лучезарное его окружение, — весело сказала она. —
Если мы умрем, в худшем случае мы ляжем, как первые из мертвых».
Знание добра и зла, о Земля! она дала тебе;
Опасные божественности выбора разорвали и раскололи тебя;
Высокое обожание Воли к низкому исследованию Плохого привело тебя -
Свобода, твоя Жена, возвысила твою жизнь и начисто сморщила тебя!
Ее ты прижмешь как бальзам к шрамам на груди твоей,
Ее ты будешь целовать для успокоения твоих войн беспорядков,
Ее будешь превозносить в псалме души Запада.
Ибо Слабость на свободе становится сильнее, чем Сила с цепью;
И Ошибка, на свободе, придет, чтобы оплакивать свое пятно,
Пока свободно раскаявшись, он снова не отбелит свой дух;
И Дружба на свободе сотрет расовые границы;
И прямой Закон в свободе изгибается к округлению благодати;
И Мода на свободе умрет от лжи ей в лицо;
И Желание пламя белое в чувстве, как огонь в вышине,
И Секс пламя белое в душе, как звезда в ночи,
И Чувство супружеской печали в душе, как двухцветный свет
Огня и звезды сияет одною дублировать мощь;
И да будет Наука известна как чувство, занимающееся любовью со Всем,
И Искусство будет известно как душа, занимающаяся любовью со Всем,
И Любовь будет известна как брак человека со Всем —
Пока Наука с любовью не обратится к познанию Высшего,
Пока Искусство к любви к Высшему сознательно не сгорит,
Пока Наука к Искусству не устремится, как мужчина к женщине,
-- Тогда утро!
Когда Вера от бракосочетания Знания и Любви родится чисто,
И Младенец улыбнется на Западе, и Запад на Восток даст утро,
И Время в этом окончательном Расцвете забудет былое сожаление и презрение,
Да, поток Света мерцанием воссияет
сон забытой ночи.
Когда-то душа,
Слишком переполненная своим пособием,
В ворчливом сне шла, плача, от полюса к полюсу --
Ходила, рыдая и плача,
Вечно печальная песня жизни и смерти,
Как "жизнь была падением, а смерть - высыханием
Слезы". это выпало в день, когда Бог вздыхал».
И вечно Время с горечью швыряло его туда и сюда,
Как челнок, вплетающий опасную основу горя
В уток вещей от последнего снега к снегу,
Пока, смотри!
Отдых.
И опустился он на траву земную, как жаворонок на гнездо свое,
И лежал посреди пути от востока к западу.
Тогда Восток вышел с востока и Запад с запада,
И вот! в беременных глубинах нижней тьмы,
В то время как наверху ветер раздувал рассвет, как искру,
Восток и Запад приняли форму крыльев жаворонка.
Одно крыло было оперено фактами далекого Прошлого,
И одно - мечтами пророка; и оба плыли быстро
И встретились там, где скорбная Душа на землю была брошена.
Тогда Голос сказал: «Твое, если ты любишь достаточно, чтобы использовать;
Но другой: "Летать и петь больно: отказывайся!"
Тогда Душа сказала: «Придите, о мои крылья! Я не могу не выбрать.
И Душа трепетала, как новорождённое,
Пока искра зари не пробудила совесть в сердце, как в крыле,
Сказав: «Ты жаворонок зари; пора петь».
Затем этот художник стал жаворонком кружить;
И спел он сначала на высоте верхушки травы
Песню стад, что рождаются и умирают в массе.
А потом он запел небесно-страстный виток
На высоте губ женщины над землей,
Как «Любовь была прекрасной верной Госпожой, а Смерть дикой гончей,
И она звала, и он лизнул ее руку и с поясом был граница.'
И тогда вселенской любовью он горячился в крыльях,
И солнце тянуло к мирам лучи, как блестящие струны
Большой сокрытой арфы, что звучит, когда поет вселюбящий;
И голубая тяга неба возобладала над мощью земли,
И страсть полета обезумела от славы высоты,
И произнесение песни было подобно дарованию света;
И он узнал, что слух и зрение ничего не сделали сами по себе,
И что музыка на земле много света пролила на Небеса,
И он растворился в серебристом солнечном свете с серебристым тоном;
И спирали музыки все выше и выше закручивал он
, Пока светящиеся пояса мелодии вверх от земли
Встали, как вал сужающейся башни звука --
Встали для непоколебимого законченного Вавилона звука.
Но Бог не прогневался и никогда не путал свой язык,
Ибо не от корыстного и дерзкого труда была согнута
Песня всех людей и всего, что пел вселюбящий.
Затем он остановился на вершине своей башни песни на высоте,
И голос Бога-художника издалека в небе
Сказал: «Сын, посмотри вниз: Я сделаю так, что Прошлое Время Пройдет
, и открою его сердце твоему любящему глазу».
Далеко раскинулось внизу
Быстрое море, запертое в своем свободном потоке,
Все тайны утонувшего горя Атлантиды
Лежали ночью в объятиях со всех сторон,
За исключением восточного края, сияющая полоса
Дня виднелась на небольшом расстоянии от земли.
Тогда с того берега ветер донес крик:
«Ты Море, ты Море Тьмы! почему, о, почему
Ты растрачиваешь свой Запад в небрежной тайне?
Но когда-нибудь глупые морские пасти пенятся и наполняются,
И никогда волна не приносит человеку добра или зла,
И Бланк - король, и Ничто не имеет его воли;
И подобно тому, как угрюмоклювые пеликаны ровной гуськом несутся
Через закат к своему ночному острову
На торжественных крыльях, которые взмахивают, но редко,
Так лениво плывет день за днем Туда
, где одинокая Скала Прошлого над туманом туманится,
И в его смертных трещинах тонет прочь.
Хозяин, Хозяин, нарушь этот запрет:
Волне не хватает Тебя.
О, не для того ли, чтобы расширить человека,
Раскинулось море?
О, должен ли праздный фургон морской птицы
Один быть свободным?
В Море Тьмы ползет
бледный парус Бьорна,
Как лицо путника во сне,
Застывшее и крайне бледное,
О ночи вглядывается и выглядывает
В сон древней сказки.
Вот тут раздается поспешное восклицание:
«Земля, земля, на западе! --
Боже, храни такую землю! Проходите, проходите:
Здесь нет покоя смертным,
Где лежит этот пустынный сланцевый ад
И точит грудь ледника».
Парус обмяк: эй, хлопай и напрягайся!
Круглая на восток мачта наклонена;
Когда лунатик проснулся от боли,
Одетый в белое в полуночном порыве,
Смотрит и дрожит, И шагает снова
К дому весь ошеломленный.
Еще как: «Призрак!» его домочадцы кричат:
«Он последовал за призраком в полете.
Давайте посмотрим на призрака' -- его домочадцы летят
С фонарями, чтобы исследовать ночь --
Так что паруса скандинавов разбегаются и пробуют
Море тьмы со светом.
Крепкий Марсон, вихрем на юг
Из руки бури,
Перескакивает по склону мира
В страну Уитраманна,
Где дубы Джорджии с моховыми бородами, вьющимися
Волнами сияющей пряди,
И качаются во вздохах из Флоридской весны
Или с пальмы Каролины -
Какое время Пересмешник приносит
Лесу свой артистический бальзам,
Поет Песнь всего
Непревзойденно-сладкую и спокойную --
Страна больших милосердных небес,
Больших щедрот, богатой прибыли,
Зелень отдыхает для налитых кровью глаз Торговли,
Для о Угасают мозги,
Ради любви дорогие леса сочувствия,
Ради печали мир мудрых лесов,
Ради нужды богатые дары сокрытых сил
В холмах и долинах быстро завоеванных,
Ради жадности большие образцовые цветы
, Которые никогда не трудились и не пряла,
Для Тепла изрядные ветры и ливни,
Для Холода соседнее солнце.
Земля, где Духи июньского тепла
Из своего лесного лабиринта
Блуждают в канун ночи, слоняясь ногами,
И пылкие гимны возносятся
В мягком согласии и сладкой страсти
Вдоль южных дорог: --
"О Тьма, желтовато-коричневый Близнец, чей Близнец прекратился,
Ты, Аромат, рожденный дневным цветком,
Ты, видимый Вздох скорбного Востока,
Который не может снова увидеть своего владыку до утра:
О Листья, с пустыми ладонями, воздетыми высоко,
Чтобы поймать самый священный дождь света звезд:
О, бледная лилия. - лепестки готовы умереть
Душа уязвлена тонкой страстью ночи:
О Ветры с коротким дыханием под благодатной луной,
Бегающие за мягкими поручениями к мягким фиалкам
Или несущие вздохи с красных губ Июня
Какой колеблющийся путь задает поток запахов О
, звезды, обвитые лианами вокруг райских лощин,
Или струящиеся с неба извилистыми брызгами,
Или завитые, или петлёй с подвесившимися цветочными колокольчиками,
Или запутанные ежевикой в блестящем лабиринте,
Или лежащие, как молодые лилии в озере,
Около Великая белая лилия луны,
Или дрейфующая белая оттуда, где в небе сотрясаются
Звездные портреты яблонь в июне,
Или плещется, как листья большой розы звезд,
Или робко карабкается по облачным решеткам,
Или топчется бледно в красная дорожка Марса
Или причудливая отделка в фантазиях садовников:
О долгий июньский Ночной звук напевает среди листьев;
О шепчущее доверие Темного и Зеленого;
О ропот в старом мху о старых карнизах;
О звенящие, плывущие над водным блеском!»
Тогда Лейф, смелый сын Эрика Рыжего,
На юг, на запад, бежит --
Мимо сланцевого Хеллуланда мчится,
Мимо лесистой земли Маркланда,
До прекрасной головы Винланда,
Где помогает Тонтон. Море,
Норсман зовет, якорь падает,
Моряки спешат на берег:
Они плывут на опьяненных скалах,
Где растет пророческий дикий виноград;
Они поднимают торопливые стены Лейфсбута,
Шагают по земле -
Новая Англия, ты! никогда не выпитое вино
Как кровь растягивает каждую вену,
И побуждает тебя, жил, как твоя лоза,
Сквозь опасности и всю боль
Схватиться за возвышающуюся Сосну Стремления
И, однажды ухватившись, остаться -
Земля, где Ветер с напором
С сарказмом Друга
Ударит человек, и человек отстанет
Впереди своего конца;
Да, там, где насмешливое падение и скрежет
Зла Природы посылает
Такой смертельный вызов шута,
Грубый удар по душе,
Что люди лишь улыбаются там, где горы хмурятся
Или хмурые воды катятся,
И фронт битвы Природы вниз
У броска от полюса к полюсу.
Теперь Море Тьмы мерцает низко,
С парусами из Северной Земли, мерцающими взад и вперед -
Торвальд, Карлсефне и эти близнецы-наследники горя,
Хеллбог и Финнге, в изменническом ложе
Убиты дурнорожденным ребенком Эрика Рэда,
Фрейдиса ложная. До тех пор, пока не уйдет время,
Пустые воздухы снова наполнятся тьмой, Еще раз
волна никогда не бывает ни хорошей, ни плохой,
И Бланк станет королем, И Ничто не исполнит его волю;
И лениво плывет день за днем Туда,
где одинокая Скала Прошлого возвышается над брызгами,
И в его смертных трещинах тонет,
Как когда угрюмоклювые пеликаны ровным строем
Через закат к своему морскому острову
На торжественных крыльях, что взмахивают, но редко пока.
Мастер, Мастер, поэты поют;
Время зовет Тебя;
Йон Море крепко связывает все, чем
человек хочет быть:
О, неужели бесцельному крылу морской птицы
Одному двигаться свободно?
"Санта-Мария", ты трепещешь по волнам,
Твоя "Пинта" далеко наверху, твоя "Нина" почти на корме:
Колумб стоит в ночи один и, проходя могилу,
Тоскует по морю, как тона по глубине. -молчание тоскует.
Воодушевляет его сердце, как друг дружит со своим другом менее храбрым,
Заставляет сжечь остывшие веры и охладить горящие сомнения: --
I.
"Между этим и рассветом, три часа моя душа будет поражена
Колючими секундами или менее
терпимо тупые лезвия минут плюхают меня.
Подожди, Сердце! Время движется. -- Ты, гибкая юная Западная Ночь,
Только что коронованный король, медленно скачущий справа от тебя,
О, если бы Бог, чтобы я мог оседлать мятеж,
Спокойно, как ты сидишь там никогда- управляемое море,
Балк'
st с его отказом, самый летающий с его полетом, Giv'st податливый к его подъемам и его падениям,
Не уронив ни одной коронной звезды над твоим лбом
, В то время как ты всегда устремлен к дню!
Да, я бы ехал в этих безумных спорных драках
Не получая урона от их Если и Как,
И не получая никакого результата, кроме галопом к моей Заре!
II.
"Моя заря? моя заря? Как, если она никогда не сломается?
Как, если этот Запад разделен на другие Запады,
И эти пустые Запады на Западах увеличились --
Одна Боль Пространства, с глухой болью в боли,
Пульсирующей и не прекращающейся не для Христа. ради?» --
Большая опасная теорема, трудная для короля и священника:
«Преследуй Запад, но достаточно долго, это Восток!»
О, если бы этот водный мир не имел поворота,
О, если бы, несмотря на всю мою логику, все мои мечты,
Доказательства того, что есть, тем, что кажется,
Страхи, надежды, озноб, жар, поспешность, терпение, засухи, слезы,
Жена- печали, пренебрежение любовью, потраченные годы,
ненависть, договоры, насмешки, возвышения, утраты и приобретения, -- Эта земля , не сфера, будет все
одной отвратительной плоскостью! по очереди голодал, по очереди кормил, Обнимал, опозорил, отбивал, домогался, Не имеет в своей груди твердого сердца Закона Или с каким-то другим ритмом оспаривает когда-нибудь Природу на Востоке? Да ведь только три недели бежали Я видел, как мой Иуда иголкой качал головой И презирал поляка, что на востоке он исповедал Господа! Бог! если этот Запад будет владеть каким-то другим полюсом, И своими запутанными путями смущает мою душу , Пока лабиринт не станет смертным, и я умру, Где обезумевшая Природа сбилась с пути, На земле какой-то другой разум, чем время играет, Какой-то другой Бог, чем мой наверху небо! IV. «Теперь мое другое сердце говорит с более радостным видом: « Эй, адмирал ! Придите, вы, дикие двадцать лет райских грез! Приходите, вы, дикие недели, с тех пор, как впервые этот холст вырвался Из рассерженного Палоса, Еще до рассвета, Над молочными волнами вокруг носов, полных сливок! Приходите, окружите меня многими верными копьями. О уверенном воспоминании -- о том, как я сокрушала Кошачьи мятежи, ловила измены, Заглушала душераздирающие вопли Испуганных мужей о дальних женах, Заставляла трусов краснеть от нытья за свою жизнь, Напоила мои иссохшие души и осушила их слезы . Прежде чем мы прошли Гомеру, трус крикнул: «Повернись, повернись! Вот впереди три каравеллы, Из Португалии, чтобы забрать нас: мы мертвы!» «Держись западнее, пилот», — спокойно ответил я. Поэтому, когда последняя земля на горизонте умерла, «Вернись, вернись!» они молились: «наши сердца — свинец». -- "Друзья, мы направляемся на Запад", -- сказал я. Затем прошли обломки мачты на нашей стороне. «Смотрите» (так они плакали) «Предупреждение Бога! Адмирал, поворот! -- "Штурман, -- сказал я, -- держитесь прямо на запад". Затем ночью мы увидели, как сгорел метеор. «Так протестуют сами небеса в огне: Добрый адмирал, пошевеливайся! О Испания, дорогая Испания! -- "Держитесь прямо на запад", -- повторил я. VI. «В следующий раз мы едем над илистым, заросшим водорослями морем. «Смотри! здесь внизу» (кричит другой трус) «Проклятая земля затонувшей Атлантиды лежит: Эта тина затянет нас вниз — повернись, пока ты свободен!» -- "Но нет!" Я сказал: «Свобода несет мне Запад!» Но когда поднимаются давние застойные ветры И день за днём киль на запад летит, Моё Доброе Зло моего народа приходит к нам: «Всегда дуют ветры на Запад; Ни один корабль, однажды повернув, не может вернуться домой. "А тем временем мы мчимся в одинокую магистраль. Ради бога, ведите переговоры, адмирал! Повернитесь, пока Мы не вышли за все пределы помощи от боли!" -- "Наша помощь на Западе", -- повторил я еще раз. VII. "Поэтому, когда раздался могучий клич "Земля!" И мы вскарабкались, увидели и громко закричали : «Спаси Регину!» все веревки вдоль, Но знал на утро, как поддельная полоса Ровных облаков подражала серебряной нити; Поэтому, когда мы услышали тихую песню садовой птицы, И все люди закричали: «Адская толпа, Чтобы соблазнить нас вперед, задуманный Дьяволом, Да, все из ада - острая цапля, свежие зеленые сорняки, Пеликан, тунец, прекрасный сужающийся тростник, Лживые земли, которые когда-либо сияют и умирают В облаках ничего вокруг пустого неба. Уставший адмирал, убирайся из этого ада и отдыхай! -- "Штурман, -- сказал я, -- держитесь прямо на запад". VIII. «Я удивляюсь, как мой глаз, изучающий Ночь, Из ее большого кружения, вечно рассеянного, Возвращается, ты, большая низкая Звезда, чтобы остановиться на тебе. «Мария!» Звезда? Нет звезды: Свет, Свет! Выпрыгнула бы на берег, Сердце? Вон там горит -- Свет. как земля — Свет!» Что ж! Санчес из Сеговии, подойди и попробуй: Что ты видишь? "Адмирал, ничего, кроме моря и неба!" Ну! Но *я* видел Это. Подожди! Пинта ружье! Да смотри, это рассвет, земля чиста: сделано! Две зори вспыхивают разом из полной руки Времени -- Божией, Востока -- моей , Запад: добрые друзья, вот моя Земля!» Мастер, Мастер! быстрее летать Теперь спешит сезоны; Ныне Море Тьмы широко перекатывается в свете из стороны в сторону; Отметьте, медленно дрейфуя на запад Вниз по желобу и вверх по гребню, Вон там жалкий лепесток сердечного моря Многодвижный поднимается и опускается - Лепесток, отброшенный морем от земли Рукой с неуклюжими пальцами , Которая, ошибаясь в курсе Природы, Разрывает любовь. fain будет сила -- Лепесток тишины сердечного цветка , Улыбающегося сладко на буре кислой, Улыбающейся там, где гребнем и корытом Сердечной боли Ветры над сердечной тошнотой насмехаются, Дыша мягкими ароматами молитвы "Среди бушующего моря и воздуха". Мэйфлауэр, жалкий Лепесток Сердца! Вежливо оседают морские ложбины, Вечно дышат благоуханиями молитвы «Среди бушующего моря и воздуха, Смело вздымаются морские холмы — Морские холмы наклоняют тебя к небесам. Хозяин, удержи беду От гребня и от корыта; Удушье, по морю сердечной боли Бог, твой Бог, поведет тебя. Мэйфлауэр, лучшая надежда корабля веры! Ты уверен, что все люди осязают; Мэйфлауэр, лучшая вера Корабля Надежды! Все верно, говорит великий Бог; Мэйфлауэр, Корабль Милосердия! Любовь — Господь земли и моря. О, с любовью и лучшей заботой любви Твой большой благочестивый фрахт несет -- Благочестивые Сердца, которые, Золотые Грааля, Все еще хранят кровь Веры. Теперь жирный Массачусетс ясно Сокращает закругление сферы. «Бросьте якорь, не плывите больше, Положите нас на берег Будущего — Не тот берег, который мы искали, это правда, Но пришло время сделать это. Прыгай, дорогой Стэндиш, прыгай и пробирайся вброд; Брэдфорд, Хопкинс, Тилли, вейд: Прыгайте, идите вброд, и встаньте на колени – хвала Богу, который рулил килем! Дом хорош и мягок, это покой, Даже на этом неровном Западе: Свобода живет, и Право будет стоять; Кровь Веры в земле». Тогда в какое время первобытные ледяные годы Медленно скреблись по надеждам и страхам пуритан, Словно великие ледники, построенные из замерзших слез, Голос издалека из тайного неба Сказал: «Кровь веры у вас есть? Так; давайте попробуем. И вскоре Корабли с трепещущими мачтами, что плывут на запад, С грузом хлопот и с заботой, Их возмущенные палубы горячо возвращаются в Англию, несут затем снова с укладкой еще худшей, Битву, и тиранический налог, и Неправду, и Ненависть, И все плохие предметы опасного груза Смерти. О'эр Кембридж поставил йоменскую метку: карабкайся, патриот, сквозь апрельскую тьму. О фонарь! Зажги свой свет быстро, Ты, расцветающая звезда в апрельской ночи, Ибо никогда звезда не сообщила больше новостей, Или позднее пламя в небесах удержится. Да, фонарь на Северной церковной башне, Когда у твоей церкви был свой час, Все еще с вершины Высокого благоговения Ты осветишь широкое небо Славы; Ибо, возвышаясь над городом и деревом, Самая высокая Фигура Времени стоит рядом с тобой, И, как ни тускло, как сейчас может светить твой фитиль, Будущее зажигает свою лампу над тобой. Поторопись, пока путь свободен, Поль Ревир! Спешите, Доус! но не спешишь, о Солнце! В Лексингтон. Тогда Девенс посмотрел и увидел свет: Он вывел его в ночь, И наблюдал в одиночестве на берегу реки, И заметил британский паром. Джон Паркер! протри глаза и зевни: Но час, а еще Рассвет! Быстро протри глаза и натяни шланг: Утро наступает раньше, чем уходит тьма. Вызовите йоменов, Ибо где-то, где-то рядом с Полнота, скоро Что-то должно произойти, Твои честные глаза должны смотреть, чтобы увидеть - Полнота скоро пред глазами патриота твоего Свобода из раны восстанет. Тогда поспешите, Прескотт и Ревир! Приведите сюда всех мужчин Линкольна; Пусть Челмсфорд, Литтлтон, Карлайл, Пусть Эктон, Бедфорд, идут сюда -- О, идут сюда, и ясно увидят, Из раны выпрыгнет Свобода. Скажи, Вудман Эйприл! весь в зелени, Скажи, Робин Эйприл! Видел ли ты во всем своем путешествии по земле когда-нибудь утро более спокойного рождения? Но только утренний взор безмятежен Может смотреть сквозь деревенскую зелень Туда, где толпы британцев бегут Через Лексингтон. Хорошие люди в фустиане, остановитесь; Люди в красном подходят к холму. «Сложите оружие, проклятые повстанцы!» кричат Люди в красном полный надменный. Но никогда не слышно заземляющего пистолета; Мужчины в фустиане стоят неподвижно; Мертвый покой, спаси, может быть, мудрая синяя птица Вставит свое маленькое небесное слово. О люди в красном! Если бы вы знали Вполовину меньше, чем синие птицы, Теперь, в этом маленьком нежном покое, Каждая рука протянулась бы, и каждая ладонь С патриотической ладонью ударила бы ударом братства Или прежде, чем эти боевые порядки разорвались. О люди в красном! Если бы вы знали хотя бы Наименьшее из того, что делают синие птицы, Теперь в этом маленьком благочестивом спокойствии Ваш голос мог бы петь Псалом Будущего - Псалом Любви с братскими глазами, Кто прощает и очень мудр - Ваш голос, который кричит, высокий -хрипло от ярости: "Огонь!" Красные мундиры палят, домотканы падают: Домотканы встревоженные голоса зовут: "Брат, больно?" и «Куда попал, Джон?» И: «Вытри эту кровь», и «Мужчины, идите», И: «Сосед, только поднимите мне голову», И «Кто ранен? Кто мертв? «Семеро убиты». «Боже мой! Боже мой!' «Семь мертвых лежат на деревенском дерне. Двое Харрингтонов, Паркер, Хэдли, Браун, Монро и Портер — они сбиты. «Нет, смотрите! Стаут Харрингтон еще не умер! Он сгибает локоть, поднимает голову. Он лежит на пороге собственного дома; Он ползает и делает путь крови. Жена из окна увидела и бросилась; Он достиг ступени, но кровь хлынула; Он дополз до ступеней дверей своего дома, Но голова его опустилась: он не будет больше ползти. Обними, Жена, и поцелуй, и подними голову: Харрингтон лежит мертвый на пороге. Но, о вы, Шестеро, что лежали вокруг него И окровавлены в тот апрельский день! Как Харрингтон пал, так и вы упали - У дверей дома, в котором вы живете; Как Харрингтон пришел, так и вы пришли И умерли у дверей вашего Дома славы. -------- Проходи мимо надежд и страхов старого Поле Свободы; Проходи, старое поле ненависти и слез Братства: вот! Появляется дом Братской Любви , В полированном серебре июля, На Шуйлкилле, выделанном, как в старинной вышивке, Сложив руки на сияющей перевязи, Нью-Гэмпшир, Джорджия и могучая десятка, Что лежат между ними, услышали перо с огромным острием. О Джефферсоне рассказывают о правах человека на мужчину. Они сидят в преподобном зале: «Должны ли мы объявить?» Плывёт тревожно-трепещущий воздух «Между узким Шуйлкиллом и широким Делавэром». Уже, Земля! ты ПРОЯВИЛ: «сделано». Говорила еще более ясная речь, чем та, Когда милая Семерка умерла в Лексингтоне? Может ли написать разборчивее, чем Конкорд с большим ударом, Или когда в Банкер-Хилле трещали дубинки? Есть ли чернила более правдивые, чем кровь, или перо, чем факты? Нет, как поэт, обезумевший от небесных огней , Бросает в людей свою песню раскаленной добела, потом снова уходит, Остывает сердце, снова размышляет над песней, вопрошает: "Зачем я сделал то, зачем то?" и медленно черпает Из бессознательного действия Искусства сознательные законы Искусства; Итак, Свобода, приказ, объявляет причину своего письма. Все вопросы напрасны, все холодные предчувствия напрасны. Адамс, пылающий верой, горяч и горяч; И он, Душа с прямыми волокнами могучего зерна, Глубоко укоренившийся Вашингтон, пылающий, безмятежный -- Высокий Куст, горящий, но сохраняющий свою субстанцию зеленой -- Посылает ежедневное слово, важное, спокойное, но острое, Теплое с фронта битвы, пока огонь не охватит сопротивление и не разгорится еще выше, И тонкие ткани Сомнения не вспыхнут там, где стремится Надежда; И «Да, объяви», и вечно настойчивое «Да» Падает из Двенадцати, и Время и Природа кричат Согласие с родственными пожарами июля; И делегируйте Мертвых из каждой прошлой эпохи и расы, Незримых человеку, большой процессией Вниз поперек каждого твердого и непоколебимого лица, Отвечая «Да» на многих языках; и вот! Мужественность, и Вера, и Самость, и Любовь, и Горе, И Искусство, и Братство, и Учение Идут назад, в ряды мертвых, и тихо говорят Свое святое «Ай», и тихо уходят Воздушными выходами того богатого дня. Теперь падают холодные реакционные снега Человеческого порока, и каждый дующий ветер Сдерживает Весну совершенной Розы Свободы. Теперь босые ноги багряными пятнами усеивают дороги, И небеса запятнаны флагами, которые поднимают мятежи, И Арнольд заметил, что движутся ползучие дни. Долго глаза, глядящие с Неба, видят дым Времени, как весною тутовое дерево, С бутонами битв раскрывающимися судорожно, Пока мерцающие пары Йорктауна медленно не исчезают, И полная вершина Времени отбрасывает приятную тень, Где Свобода лежит безоружной и бесстрашной. -------- Мастер, все быстрее лети Теперь яркие времена года мимо; Теперь сверкающая Западная земля Близнецы освещенной дневным светом Восточной Страны; Теперь крыло морской птицы белой Свободы бродит по Морю Всего; Теперь свободные люди взад и вперед Связывают тирана песком и снегом, Хватая горячую стрелу Смерти, прежде чем она будет брошена, Вспыхнет новая Жизнь в мире, Солнце - тайны холмов, Позорит медленномолотые мельницы богов, Вчерашняя тюрьма в печати, Читать до Предвестник завтрашнего дня, Спешите перед остановившимся Временем, Испытывайте новую добродетель и новое преступление, Создавайте новые верования, изобретайте новые верования, Бегите по каждой дороге, ведущей вперед, Ведомые вперед-болью, Презирая души, созданные кругами. Теперь, о Син! О потерянный позор любви! Горит земля более красным пламенем: Север в ряду и Юг в ряду Кричи заряд и взрывай мину. Сильный Юг хочет добиться своего, Упрямый Север сказал ему «нет»: О сильное Сердце, сильный Мозг, берегись! Услышьте Песню из воздуха: I. «Список всех белых и синих в небе; И люди спешили вперед На Турнир под глазами дам, Где состязались Сердце и Мозг. II. «Дуй, глашатай, дуй!» В сердце вошел юноша в багряном и золотом. «Дуй, глашатай, дуй!» Мозг стоял в стороне, Бронированный сталью, сверкающий, холодный. III. "Сердечный гребень весело каракулировал вокруг, Сердце весело двигалось, Но Мозг сидел неподвижно, никогда не издавая ни звука - Полный цинично-спокойный был он. IV. "Сердечный гребень шлема нес три милости От белой руки его дамы, пойманной; Каска Мозга была обнажена, как Факт, -- не он И милости не давал и не искал. V. «Дуй, глашатай, дуй!» Сердце бросило взгляд , Чтобы поймать взгляд своей дамы, Но Мозг посмотрел прямо вперед, его копье Чтобы целиться точнее. VI. "Они атаковали, они ударили; оба упали, оба истекли кровью; Брэйн снова поднялся, без перчатки; Сердце в обмороке улыбнулось и тихо сказало: "Любовь моя к моему Возлюбленному". Сердце и Мозг! Не быть больше двумя; Пульсируйте и думайте, снова одна плоть! Вот! они плачут, они обращаются, они бегут; Вот! они целуются: Любовь , ты один ! Сотнями идет мой Пастух, Сотнями мой Пастух стоит На широких лугах Прошлого, Приходите оттуда, где вы кротко пасетесь, Черные стада, белые стада, ночи и дни. Гони их домой, Время Пастухов, С лугов Прайма: Я угощу свой дом и отдохну. Сосед Восток, приходи на Запад; Обещай мне хорошее вино и слова , Пока я пересчитываю свои сотни стад, Суммируй содержание моего прошлого От первого до последнего, Напевая над щедрыми краями Облачные воспоминания, еще более смутные, Призрачные рифмы скандинавов бледные, Глядя под парусом старого Бьорна. , Более благородные звуки той ночи Утомленный Колумб увидел свой свет, Псалмы еще более небесного тона, Как Мейфлауэр метался в одиночестве, Старая сказка и более поздняя песня О любви и несправедливости Патриота, Баллада дедушки, гимн няни - Напевая над сверкающих краев, До тех пор, пока я от начала до конца не суммирую сущность моего прошлого» . твоему глазу. Сын, изучай звезды, глядя вниз на потоки, Толкуй то, что есть, по тому, что кажется, И рассказывай свои сны словами, которые всего лишь сны » . часть суши Окруженный океаном Запад содержит: Пыль лежала мертвая на спокойной И могучей середине Его ладони. II. И вот! Он работал с полной нежностью, И вот! Он работал с любовью и силой, И вот! вещь, которую можно увидеть, было дивным в глазах Его народа: Он создал Свой образ мертвым и малым, Ничто, созданное как Все. III. Затем Он мягко дохнул на мертвых: «Живи Я! -- ты часть, но не часть Меня; Пыль для смирения, — сказал Он, — И мое теплое дыхание для Милосердия. Взгляни на мою последнюю работу, Земля! Человеческое Я рождается». IV. Затем, Земля, высокий Адам Запада, Ты стоял на упругом дерне, Твой большой глаз блуждал самодовольно, Твои конечности — члены юного бога Бога, "Я хочу" -- Владыка Светлости Добра и Зла. V. О, мужественные руки, гибкие , Обнять мир или талию! О мужественный язык, работать и петь, И утешать ребенка, и сметь царя! VI. О чудо! Теперь ты спишь от боли, Словно во сне душа твоя скорбела: Бог ранит тебя, исцеляет тебя снова, И зовет тебя с трепетом к своей Еве. Широкорукий ты падаешь на рыцарское колено: "Дорогая Любовь, Дорогая Свобода, иди со мной!" VII.Тогда все звери перед тобой прошли - Звериная Война, Угнетение, Убийство, Похоть, Ложное Искусство, Ложная Вера, последнее медленное крадущееся - И из густой пыли Времени твой Господь сказал: "Назови их, приручи их, Сын; Ни покоя, ни покоя, пока не сделаешь». VIII. Ах, назови себя ложным или приручи себя неправильно, В сердце пусть никто не боится за тебя: Твое прошлое всегда поет Песнь свободы, Голос твоего будущего звучит чудесно свободно; И свобода больше, чем Преступление, И Ошибка меньше, чем Время. IX. Приди, ты , целостное Я Последнего Человека! « И люби себя, говорящего: «Я хочу». И докажи и узнай худшее и лучшее во Времени, О высокий юный Адам Запада! ____ Балтимор, 1876. Сначала. Шарлотте Кушман. Мое искалеченное чувство бредет по Его одинокому пути, И обиженный смертью платит несправедливостью за жизнь И Я просыпаюсь ночью и мечтаю днем. И Утро кажется лишь утомленной Ночью , Которая оплакивала свой бледный лик, И здоровая отметина между тьмой и светом В болезненном однообразии исчезает. И леса смотрят странно, и ветер немой. -- О Ветер, молю, заговори еще -- И Рука Мороза распростерлась сурово и онемело, Как Смерть на мертвом оконном стекле. Еще нем, ты, Ветер, старый многословный друг? И середина дня холодна, И Сердце Евы бьется вяло в конце , Как плохо рассказанная кульминация легенды, О напрасно напрягались руки В палате поздней ночи, О напрасны жалобы, горячие требования, Молитвы о звуке, слезы. Ни слова из-за звездной линии, Никакого движения в темноте, И никогда день не подает знака , И сон не ставит печать осязаемой печатью. И, Боже мой, как мало это было, Как ничтожно, ты Все! к тебе, Чтоб поцелуй или шепот мог упасть от нее Вниз по дороге Времени ко мне: Или малейшая благодать тела любви, -- Простое дуновение проплывания, Просто чувство невидимой улыбки наверху, Просто намек искренность большого голубого глаза, Просто смутный прием грустного восторга От близости, теплой в воздухе, Что время с течением ночи Она тоже прошла, как-то, где-то. ____ Балтимор, 1876. Баллада о деревьях и хозяине. В лес мой Хозяин ушел, Чистый забытый, забытый. В лес мой Мастер пришел, Покинутый любовью и стыдом. Но маслины не были слепы к Нему, Маленькие серые листья были добры к Нему: Терновник думал о Нем , Когда Он вошел в лес. Из леса вышел мой Учитель, И Он был очень доволен. Из леса вышел мой Мастер, Довольный смертью и позором. Когда Смерть и Стыд сватались к Нему в последний раз, Из-под деревьев они вытащили Его последним: «Они убили Его на дереве — последним , Когда Он вышел из леса. ____ Балтимор, ноябрь 1880 года. Воскресенье во Флориде. Из холодных скандинавских пещер или пиратских южных морей Часто сюда приходят кающиеся бури, чтобы умереть; Оплакивая былые разорения и грабежи, Они тянутся к священническим соснам с многочисленными вздохами, Дышат благотворными бальзамами сквозь спутанные волосы Больных голов, И скоро - этот мир изношенный - Погружаются в святые небеса беспокойного воздуха, Чистый от исповеди. Умерла сегодня утром одна И пожелала миру мудрой Царице Спокойной: она, Милая госпожа, Владычица всех душ, пребывающих В созерцании, укрощает чересчур яркое небо, Как ту слабую агатовую пленку, что вдали виднеется, Сдерживая солнца во внезапных задумчивых глазах, Которые промелькнуло но сейчас. Благословенная дистилляция редкого Из сверхвысокого сияния, пролитого водным потоком Через все земли на небесах - ты всегда прекрасна, Еще девственная невеста вечно творящей мысли - Сновидец, в чьем сне творится Будущее - Целительница боль, безвозмездный бальзам для горьких обид -- Безмолвнейшая мать всех звучащих песен -- Ты, растворяющая ад, чтобы создать свое небо -- Ты, наследник бури, не хранящий закваски бури -- Но после ветров и громов великих бедствий Расти, и лучше твое наследство - Ты уединение пространства, где каждая могила Звезда Как в своей собственной тихой комнате сидит вдали Медитировать, но, все же, у твоих незакрытых стен, Сияет своим собратьям над небосводом - О! как ты живешь во всем этом небе и море, Которые так же любовно живут в тебе, Так раствори мою душу в тебе и твою во мне, Божественное спокойствие! Серый пеликан, парящий там, где сияют широкие отмели, Знаешь ли ты, что плавниковая ядовитая мука вся моя В сумке под твоим клювом -- но твоя, не менее? Ибо Бог, по Своему милостивому дружелюбию, Сделал так, чтобы каждая душа, это любящее утро, Во всех вещах могла быть рождена новой совокупностью, И каждый жил во всем во всем: Я плыву с тобой, Я твоего пеликана принадлежит мне; да, серебристое море, В этот великий миг все твои рыбы, рябь, заливы, Бледная зелень у берегов и далекое синее наслаждение, Белые призрачные паруса, длинные просторы, По нитям с лунными рогами, что пленяют далекий воздух, Ярко искры-откровения, тайные величества, раковины, затонувшие корабли и богатства, мои; да, апельсиновые деревья,
Богатые наборы круглых зеленых небес, усеянных яркими
Шарами фруктов, которые сияют, как неподвижные планеты,
Моя - ваша зелено-золотая вселенная; да, мой,
Белый стройный Маяк, падающий в обморок,
Что ждет на остром мысе с тоской,
Как какой-то девичий дух, бледный,
С новым крылом, но стремящийся плыть
Над безмятежным заливом туда, где душа жениха
Взывает над мягким небосклоном -- моя твоя добыча
Сомкнутых бесстрашных крыльев и бледного желания --
Моя тоже твоя позднейшая надежда и небесный огонь
Возжигающего ожидания; да, все взгляды,
Все звуки, которые делают это утро, - быстрые полеты
Зеленых парокетов между соседними деревьями,
Как послания и сладкие утренние расспросы,
От зелени к зелени, от зелени - живые дубы круглые,
Занятые сойками. для мыслей -- серых, белых и красных
О проказливых дятлах, которые никогда не сплетничают,
Но всегда стучатся в двери и слоняются без дела --
Малиновки и пересмешники, что весь день
Поперек прямого солнечного света плетут перекрестные нити песни,
Челноки музыка -- тучи седых мхов,
Которые всегда льют на меня дожди приятных мыслей
С низкого неба из листьев -- слабые тоскливые псалмы
Бесконечного метра, дышащего сквозь ладони,
Которые толпятся и наклоняются и смотрят с берега
Вечно для того, что не придет никогда -- -
Пальметы в ряд, с ребяческими наконечниками копий, направленными
против врагов - богатые конусы, которые раздражают
Высокие крыши храмов, увенчанные высокими соснами -
Зеленые, благодарные мангровые заросли, где сияет песчаный пляж -
Длинный гибкий берег, который изгибается внутрь и наружу,
Благодать Божья, проявленная в изгибах --
Все богатства, блага и отваги, никогда не сказанные
О земле, солнце, воздухе и небе -- теперь я держу
Твое существо в моем существе; Я — это вы,
И вы сами; да, наконец, Тебя,
Боже, Кого ведут все мои дороги, как бы они ни пролегали,
Мой Отец, Друг, Возлюбленный, дорогой Все-Единый,
Тебя в моей душе, мою душу в Тебе, я чувствую,
Я своего Я. Вот, через мое чувство крадет
Ясное знание всех личностей и качеств,
Всего существования, которое было или есть,
Всех странных случайностей, которые люди ошибочно принимают за случай,
И всех дел неутомимых обстоятельств:
Каждое граничит друг с другом, как взаимное море и берегу,
И ничто не подходит его соседу, что раньше,
Ни тому, кто после - нет, через этот тихий воздух,
С севера приходят ссоры, и пронзительный рев
Вызова от разгоряченных вечеринок;
Но они не нарушают этот мир чуждым тоном,
Не сокрушают мое сердце и не пугают меня за мою землю,
- Я слышу отовсюду, все понимаю,
Великая птица Цель несет меня между своими крыльями,
И я один со всеми родственные вещи,
Которые когда-либо были отцом моего Отца. О, для меня
Все вопросы решаются в этом спокойствии:
Даже эта темная материя, Когда-то такая тусклая, такая тоскливая,
Теперь сияет в моем духе небесно-ясным:
Ты, Отец, без логики, скажи мне,
Как это божественное отрицание может быть правдой. ,
-- Как "Все есть в каждом, но каждый из всех
поддерживает свое "Я" цельным и множественным".
____
Тампа, Флорида, 1877 г.
В мой класс: о некоторых фруктах и цветах, которые вызвали у меня болезнь.
*
Если розы с пряной бахромой, которые краснеют и бледнеют
От страсти аромата, -- если фиалки голубые,
Что намекают на небеса с ароматом больше, чем цветом, --
Если совершенные розы, каждая - святой Грааль,
Из которого кровь красоты источает
Могильные восторги вокруг, -- если листья зеленые, как новые,
Как те свежие венки, сотканные на рассвете и росе
Эмилией, когда по Афинской долине
Она шагала, чтобы отпраздновать май,
И не мечтала ни об Арките, ни о Паламоне, --
Если плоды, что созрели в какой-то более буйная игра
Ветра и луча, что волнует наше умеренное солнце, -
Если это продукты любви и боли,
Часто я могу страдать, и ты снова любишь.
____
Балтимор, Рождество 1880 года.
На вафлях Вайолет, присланных мне, когда я был болен.
Тонкая, как кончики её пальцев, и белая,
как все ее мысли; в форме, как призовые щиты,
Как будто перед мечтательными глазами юной Виолетты
Все еще пылали два больших фиванских щита ярко,
Которые поколебали случайность той яростной битвы,
Где Паламон и Арките устроили суд
За Эмилию; свежий, четкий, как ее ответы,
Которые не с жалом, а с сутью, часто вызывают
Большее испытание языка; Простая, как она,
Подходящая низость, но и прекрасная,
- Королева не лучше; богатый (хотя и паутинка)
В помощи к нему они пришли, что может сказать,
насколько богат, что он ОНА придет к; Таким образом, люди видят,
Как Вайолет я и ее облатки быть.
____
Балтимор, 1881 год.
Ирландия.
Написано для Художественного автографа во время ирландского голода 1880 года.
Душевная Ирландия, обаятельная Ирландия,
Очаровательница солнца и моря,
Яркий обманщик старых страданий,
Как мог Голод хмуриться на тебя?
Как наш Гольфстрим, влекомый к тебе,
Отклоняет его от северного течения,
И наши зимние западные мысы
Насылают тебе лето из своих снегов,
Так главный и сердечный поток
Нашей любви устремляется над морем, --
Нежный, милый, доблестная Ирландия,
Песчаная, одухотворенная, печальная Ирландия, -
Течет тепло, чтобы утешить тебя.
____
Балтимор, 1880 г.
Под каштаном Сидаркрофт.
Отделка установлена в древнем дерне, его мужественный ствол
Поднимал фасад в значительной степени к небу.
Мы не могли мечтать, но что у него была душа:
Какой добродетелью веяло от его храбрости!
Мы смотрели над головой: далеко вниз наши углубляющиеся глаза
Дождь очарования от его зеленой массе середины лета.
Цена и сумма всех его веков
На траву легла его могучая тень.
Присутствие большое, серьезное и непоколебимое Форма
Среди игры света и фантазии листьев,
Спокойствие, побежденное из многих бурь,
Мужественность, которой владеет каштан!
Затем, в то время как его монарх пальцами вниз держал
Прочные колючки, которыми было изобилует его государство,
Голос большого властного Элда,
Казалось, произносил быстро притчи о жизни:
«Как Жизнь в действительности была остро связана с бедами;
Ядро в ссорах; да, сфера
укусов и сплетение смертных перьев:
Как большинству людей не терпелось поесть слишком рано в году,
«И они принимали только раны и заботы за свои боли,
В то время как мудрые удерживали свои терпеливые руки,
Ни Срывала зеленые наслаждения до солнца и дождей,
И сезонные поспевания разорвали все полосы
«И раскрыли широкие колючки жизни».
Там, о друг мой, под ветвью каштана,
Глядя на тебя, погруженного в современную борьбу,
Я молитву пламенную вознес, - чтобы ты,
Душою и телосложением больше, чем род твой,
Еще более мог бы уподобиться этой сильной Форме. ,
Пока все твое Я в каждой клеточке не найдет
спокойное господство твоего каштана.
____
Тампа, Флорида, февраль 1877 г.
Вечерняя песня.
Взгляни, дорогая Любовь, на желтые пески
И заметь встречу солнца и моря,
Как долго они целуются на виду у всех земель.
Ах! дольше, дольше, мы.
Теперь в красном море тает солнце,
Как жемчуг Египта растворяется в розовом вине,
И ночь Клеопатры пьет все. Готово,
Любовь, возьми свою руку в мою.
Придите, сладкие звезды, и утешьте сердце небес;
Мерцайте, волны, кругом еще неосвещенные пески.
О ночь! Развести наше солнце и небо врозь
Никогда не наши губы, наши руки.
____
1876 г.
------------------
| «Песня о восходе солнца» возглавляет группу из семи коротких стихотворений |
| упущено из виду в предыдущих изданиях. Шесть из них, начиная с |
| «На пальметто» были неотредактированными поздними карандашами, |
| за исключением строк 1866 г. до JDH |
-------------------------------------------------- ---------------
Песня о восходе солнца.
Молодое лучистое солнце, что на эти сверкающие пески
Изливает рассказ о твоем паломнике, все еще рассказывая о
Твоих серебряных проходах священных земель,
С вестями о Гробнице и Скорбном холме,
Можешь ли ты быть тем, что в прошлый теплый закат,
Пурпурный от пайнимской ярости и разоренного желания,
Выскочили из пыльного логова Бури,
Изгнали запад и подожгли мир?
Ты, может быть, раскаялся, Сарацинское Солнце?
Мир миром и голубиным желанием согреет?
Или ты будешь, прежде чем этот самый день будет сделан,
Пылать Саладина все еще, с неумолимым огнем?
____
Балтимор, 1881 г.
На пальметто.
Сквозь всю эту израненную годами агонию высоты,
Неблагословенной ни ветви, ни цветения, туда, где расширяется
Его жезловый венец своими остроконечными полосами,
Разделяющий каждый ветер, шум или свет,
К бесконечным гимнам любви и старой злости,
На высокой пальметто в сумерках стоит,
Голый Данте этих чистилищных песков,
Которые мерцают на краю чудовищной ночи.
Он исходит от благоухающей лозы южным ветром,
Он дышит Беатриче через все его лезвия,
Северный, восточный или западный, Ветер гвельфов или гибеллинов,
Он измельчается в музыку в тени;
Все дуновения моря, дыханья земли, систол, диастол,
Свей, менестрели той скорбно-мелодичной Души.
____
1880.
Борьба.
Душа моя подобна веслу, что мигом
Умирает в отчаянном натиске под волною,
Потом снова блестит и метет море:
Каждую секунду я вновь рождаюсь из какой-то новой могилы.
Контроль.
О, Голод, Голод, я запрягу тебя
И заставлю тебя боронить всю жизнь моего духа.
В былые времена слепой бард Эрве пел так сладко, Что
он сделал волка, чтобы он пахал землю.
В JDH
(убит в Суррее, Швейцария, октябрь 1866 г.)
. . . . .
Дорогой друг, прости дикий плач,
Безумно следующий за твоим бегством.
Я не буду мешать твоему восхождению
И тащить тебя обратно в ночь;
Но великие морские ветры вздыхают со мной,
Звезды с прекрасными лицами кажутся морщинистыми, старыми,
И я хотел бы, чтобы я мог лечь с тобой
Там, в могиле, такой холодной, такой холодной!
Могильные стены толсты, я не вижу тебя,
И круглые небеса далеки и круты;
Дико испить чашу Леты,
Боль горда и презирает плакать.
Мое сердце разбивается, если оно цепляется за тебя,
И все еще разбивается, если далеко от тебя.
О тоскливая, тоскливая смерть, жить без тебя,
о печальная жизнь, - чтобы ты оставалась моей.
. . . . .
Болотные гимны.
Между рассветом и рассветом.
Были серебристо-розовые и имели душу,
Которая душа была робка, чья робость могла бы
Зримым влиянием быть, и катиться
По небу и земле - был бы ты, о свет!
О рапсодия красного призрака,
о румянец, но все же в пророчестве,
о солнечный намек, расстилавший
Небо, болото, мою душу и тот парус.
Ты и я.
Так едины сердцем и мыслями, Я думаю,
Чтоб ты мог нажимать на струны, а я мог натягивать смычок
И оба встречались в музыке сладкой,
Ты и я, я думаю.
____
1881.
Тяжелые времена в Эльфландии.
Рассказ о Рождественском сочельнике.
Странно, что термагантские ветры
так ругают Сочельник!
Но Жена и четырехлетний Гарри, Большой
Чарли, Нимблвитс и я,
Беспечные, как ветер был горьким, влекли
Мора вперед к могучему огню,
Где мудрый ньюфаундлендский веер предвидел
Небеса, которых желают христианские псы, --
Растянутые о На ковре, безмятежном и могильном,
Огромный нос на тяжелых лапах откинулся,
Не спасая тонущего мальчика,
И тепло тела, и душевный покой.
И, пока наш счастливый круг сидел,
Огонь хорошо увенчал компанию:
В серьезном споре или небрежной беседе
Он смешался с хорошим парнем:
Он, казалось, сидел один из нас,
И говорил о вещах наверху, внизу,
С пламя более привлекательное, чем наш ум,
И угли, которые пылали, как любовь, пылают.
В то время как наша зыбкая беседа катилась
Гладко по руслу ночи,
Мы говорили о Времени: при этом рассказывали
Притчу о бегстве Времен года.
"Время было Пастухом с четырьмя овцами.
На каком-то Поле он долго пребывал.
Он стоял у решетки, и его стадо велело прыгать По одной на Обыкновенную Дорогу
. Ягненок, который играл в воздухе. Я слышал, как Пастух называл его «Весна»: О, большеглазый, свежий и снежный, «Он быстро перескакивал через цветущую дорогу, Спешил по зеленым и белым живым изгородям, Заставлял девиц и мужчин тосковать, Миновал Излучину и резвился». d скрылся из виду. «И следующей вышла матрона Эве (В то время как Время сняло для нее решетку), Вымя было таким большим, что было много хлопот , чтобы преодолеть барьер. «Мягко сияла ее шелковая шерсть , Какое величественное время она шагала: Каждый сердечный удар копыта увеличивал Солнечный свет, вещество, росток, песню, «В цветке, в плоде, в поле, в птице, До большого шара, богатого пятна. Пестрый и пестрый, Как большой персик, наполовину покрытый розовым мехом, Повернутый к солнцу сияющей стороной И повисший в райском саду, яркий, Не такой, полный . , Лицо Пастуха в печали выросло: "`Лето!' сказал он, как сказали бы Вздох по слогам. Итак, в спешке (К стыду за долгую задержку лета, Все же глядя, как она шагает), «Он призвал Осень, наклонив вниз Второй бар. Там прошел Вестер, одетый в горящую коричневую одежду, И в основном слонялся по Дороге » . Пока крестьяне видят его образ, Величественно движущийся по дороге, Все кричат: «Сбор урожая», давит виноград, И возит кукурузу, и заготавливает сено, «До сих пор никто не может сказать, (Так буреют леса, что В конце строки) Если бурорунный Ветер мог, Или нет, пройти за Излучину. "Теперь я поворачиваюсь к Пастуху: вот, старый Овен, хлопающий крыльями, с узловатыми рогами, С костями, которые хрустят. над снегом, Реумом, ветром, лохмотьями, колючками и шипами. «Время снимает для него третью полосу, Он ковыляет по ветреному переулку. Зима все еще: Излучина сгущается. О Агнец, ты бы снова прыгнул!» В те времена года мы говорили об этом: И я (с внутренней целью хитро, Чтобы защитить мой кошелек от рождественских елок И чулок и диких грабежей, Когда Хэл и Нимблвиты вторгаются в Мои деньги во имя Санта-Клауса) В полной мере тяжелые, тяжелые времена обследовал; Осудил все расточительство как преступление и позор; Намекнул, что «отходы» могут быть термином, Включающим коньки, велосипеды, Воздушных змеев, шарики, солдат, немощные башни, Луки, стрелы, пушки, индейские трости, Пистолеты, барабаны, механические игрушки И весь адский сонм рогов , Который к напряженным адам шума Превращаются благословенные рождественские утра; Так поднялись -- эти рога! -- в священной ярости я поднялся, подняв указательный палец вверх, Когда Гарри воскликнул (НЕКОТОРАЯ война вести), "Папа, везде трудные времена? " Может быть, в стране Санта-Клауса Совсем не тяжелые времена! " Теперь, благословенное Видение! На мою руку Самое ласковое, чудо странное упало. Едва мой Гарри умолк, как: "Смотри!" Он вскрикнул, вскочил в диком страхе, Побежал к моему товарищу, нашел укрытие Под рукой испуганной матери И так было до сих пор: когда мы видели, как Нога свисала в камине!.. Потом, Болезненным карабканьем, исцарапанным и ободранным, Две руки, казавшиеся человеческими, Спустили две ноги и тело сквозь Пылающий огонь, и вперед вышли. Перед нашим широким и изумленным взором Фигура сжалась наполовину от стыда, Наполовину от слабости.- Сэр, - сказал я, - Но с достоинством Потрепанный незнакомец поднял голову: "Друзья мои, я Дед Мороз, -- сказал он. Но о, как он изменился! Это круглое лицо С молодой луной соперничало, бледное и худое; Там, где прежде была щека, теперь пустота; То, что выделялось, теперь стояло внутри. Его жалкие ноги едва поддерживали его. вверх: Его руки казались простыми серпами: Но больше всего переполняла чаша нашей печали, Когда мы видели — или не видели — Его живот: мы помнили, как Он трясся, как миска с прекрасным студнем: Землетрясение не могло сотрясти это сейчас; У него НЕ БЫЛО живота - не знак. «Да, да, старые друзья, вы можете смотреть: я знавал лучшие дни, — сказал он . трудные времена в этом году для гоблинов! Никогда не знал подобного. Вся Эльфландия заложена! И мы боимся, что гномы вот-вот нанесут удар. "Был я когда-то и богат, и кругл, и здоров. Весь мир звал меня веселым кирпичиком; Но послушайте жалкую сказку. Юный Гарри, -- Дед Мороз болен! " Мой дом и говорит со мной: «У меня есть, — говорит, — небольшой план , Который подходит для этого девятнадцатого века. «Вместо того, чтобы гнать, как вы, Шесть оленей медленно от дома к дому, Давайте построим Большую магистральную железную дорогу отсюда до последней конечной точки земли » . ), Потом, когда мы вас пронесем, вы уроните Каждый пакет вниз: подумай, сила "Ты сэкономишь, время! -- Кроме того, мы заработаем Наши миллионы: смотри, скоро мы Соревнуйтесь за фрахт -- и тогда мы возьмем у госпожи Фортуны тюки добра и зла (Да ведь она самый крупный перевозчик, сэр, Который когда-либо занимался бизнесом в этом мире!): Тогда Смерть , этот непрестанный Путешественник, на его обходах нами кружиться. «Когда призраки вернутся, чтобы ходить с людьми, Мы привезем их паром дешево и быстро: Мы запустим Ветвь на небеса! Я заключу с небесами честный контракт , Чтобы каждый час звонить из города в город, И нести туда души умерших, И спускать нерожденных младенцев! «План казался справедливым: я дал ему наличными, Нет, каждый пенни, который я мог собрать. Моя жена всегда кричала: «Это опрометчиво, это опрометчиво»: « Откуда мне знать методы вора? » Но вскоре я хорошо выучил, бедный дурак! Мои беды начались в тот несчастный день. Президент использовал меня как инструмент. В гонорарах адвокатов и правах проезда, «Запретах, аренде, чартерах, Я Был запутан, как в могучем лабиринте. Запасы иссякли, разговоры разгорелись: Затем быстро вспыхнуло последнее пламя ». Без единого дюйма пути - - Это правда! Долги были большие. . . часто рассказываемая сказка. Президент укатился в блеске новом -- Он купил мое серебро на распродаже. — Да, продал меня: мы уехали. Пришлось все бросить. Даже оленей своих, которых я… молю, извините. . . тут, огорчаясь, Бедный Дед Мороз расплакался, Потом снова успокоился: "мой оленьий флот, я их бросил: пешком, мои дорогие, мне теперь брести по снегу и мокрому снегу ". сейчас; Да, всякая роскошь отсечена. -- Что, между прочим, напоминает мне, как я подхватил этот ужасный сухой кашель: "Я отрезал хвост моей ольстерской шерсти , Чтобы сделать юного Криса государственным пальто. В ту же ночь разразилась буря! Так мы стали забавой Судьба. «Ибо я отсутствовал до часу ночи, Обследуя трубы и крыши, И планируя, как это можно сделать Без подпрыгивания копыт моих северных оленей. «Дорогой мой, — говорит в ту ночь миссис Клаус (Она женщина превосходнейшая! — Никогда, никогда не может быть правильно, Что ты, погрязшая в нищете, «В этом году должна покинуть твою бедную старую постель, И бегать, согнувшись, с игрушками, (Там Крис плачет теперь о хлебе!) Чтобы отдать чужим мальчикам. «Поскольку вас не было дома, пришло известие, что страховая компания эльфов исчезла. Ах, Клаус, эти взносы! Теперь наша жизнь зависит от вашей: так продолжаются печали. Я верю, что если бы ты ушел, Ты бы пошел, несмотря на все, что было, К детям этого президента! «О, Чарли, Гарри, Нимблвитс, Эти глаза в ту ночь не сомкнули глаз. Мой путь казался пронизанным ямами. Я ничего не мог делать, кроме как думать и думать. Никогда мои мальчики, МОИ мальчики (я плакала), Когда утром Рождества их глаза открываются, Находят широко зияющие пустые чулки! «Тогда я рубил, рубил и строгал; Жена, девочки и Крис загорелись; Они пряли, шили, резали, — пока мало-помалу Мы не сделали дома весь мой тюк!» (Он подал мне узелок, вот.) «Теперь поднимите меня: там, осторожно: быстро! Милые мальчики, не ждите много в этом году: помните, Дед Мороз болен!» ____ Балтимор, декабрь 1877 г. Диалектные стихи. Призрак Флориды. Вниз по кротчайшим берегам молочно-белого песка, По мысу и красивому Флоридскому заливу, Между волнистыми соснами - прибоем, спящим на суше, - И великим заливом, играющим, Мимо далеких пальм, пленивших в ничто, Или в и из хитрые ключи, Которые пронизывали землю, как хрупкие узоры, Вышитые, Чтобы обрамлять старые вышивки, Парус вздыхал весь день от радости, Нос, каждая надутая волна, оставляла Улыбку и песню, с блеском и рябью застенчивости, До сумерек, ныряльщицы Евы, Поднятой из из наполненного Востока Овальная луна, идеальная жемчужина. В этом большом сиянии вся наша поспешность прекратилась, Парус, казалось, был легко сброшен, Безмолвный рулевой повернулся к берегу, И корабль с берегом столкнулся грудью к груди. Под ладонью, через которую горела планета , Мы поели и погрузились в покой. Но вскоре от сладкой смерти сна (кажется) Я встал и побрел по морю По серебристым дали, что слабо мерцали В бесконечность. Пока я вдруг не остановился, ибо вот! Фигура (откуда я так и не догадался) Возникла передо мной, расхаживая взад и вперед, С низко склоненной головой. «Призрак» (думал я), «который ходит по берегу, Чтобы решить какое-то старое недоумение». Во всю тяжесть висело его задранное платье; Его волосы спутались. Он не ждал (как часто используют призраки) Чтобы быть "небесным небом!" и "ох!" Но бойко сказал: "Добрый вечер, какие новости? Чахотка? После кабана? " Или, может быть, вы имеете в виду Инвестиции? Апельсины сажают? Сосна? Гостиница? или санаторий? Что выше This yea'th МОЖЕТ быть твоей линией? "Кстати, о санаториях, так вот, шутка, посмотри-ка сюда, мой друг: я знаю одну историю, -- ну, ладно, подождите, пока вы не услышите конец! " Год или больше назад, я полагаю , Кочевали от Мэна до Флориды, И, -- видите, где растут эти пальметто? Я купил этот ключик: "Каллатину, чтобы построить сразу Огромный санаторий: Большой прибой! Бриз с залива! Шутка смерти от кашля! -- Я бегу высоко, чтобы напевать! " Пошел на работу стильно: Купил мне пароход, загрузил его Гостиницей (пьязеры больше мили!) Уже оформлен и подогнан, «Застраховал их, доставил в целости и сохранности, Поставил мою постройку, пришвартовал мою лодку. "Полный!" Потом лег спать и заснул так крепко, Как будто я расписался. "Теперь в ту самую ночь шквал, Кончившийся из какого-то места - из какого-то нехорошего места! И рвануло, и разорвало, и подняло, и разбросало, и все, -- мне пришлось бежать наперегонки "Прямо с постели из этой гостиницы И мерзавца на вон там возвышающуюся землю, Ибо "между морем, которое рисует И дождь, который шел, Я чуть не утонул! «И я стоял до утра, Прямо на том маленьком песчаном холме, Часто жалея, что я остался, чтобы напевать Фур из этой тусклой земли. "Когда наступило утро, я внимательно посмотрел , и -- ну, сэр, конечно, я -- Я -- Эта лодка легла прямо на то место, где стоял тот отель, И HIT уплыла в море! "Нет: я сейчас не держать тебя: до свидания, друг. Не думай об этом много, -- заранее, может быть, Твой мозг будет качаться, конец за концом, Как те ребята из приюта: "Здесь я *я* иду, навсегда, П-пытаюсь заставить его гы, Как один один и тот же ветер может снести мой корабль на берег и мой отель в море!" ____ Чаддс Форд, Пенсильвания, 1877 г. Баптистский гимн возрождения дяди Джима. Сидни и Клиффорд Ланье. [Не так давно один плантатор хлопка из Джорджии, доведенный до отчаяния тем, что просыпаясь каждое утро и обнаруживая, что трава за ночь сильно выросла из хлопка и может задушить его, вопреки мотыгам и плугам ленивых вольноотпущенников, устроил все Со смехом констатируйте, воскликнув перед группой товарищей по несчастью: "Все дело в том, что Цинциннат бросил плуг и ушел в политику ЗА ПАТРИОТИЗМ; он просто сбежал от травы!" Такое положение вещей, когда нежные молодые корешки хлопчатника борются с более выносливыми полчищами травососов...на языке плантаций повсеместно описывается фразой «в траве»; и дядя Джим, по-видимому, нашел в нем столько сходства
с состоянием своей собственной ("крестильской") церкви, захваченной
заботами мира сего, что воплотил его в припеве
возрождения гимн, который цветной импровизатор Юга
нередко сочиняет из своего повседневного окружения.
Все идеи своих строф он почерпнул из ранних утренних явлений тех
критических недель, когда перед рассветом звучит громкий плантационный рог,
чтобы поднять все руки на долгую дневную борьбу против общего врага
хлопководческого человечества.
В дополнение к этим экзегетическим комментариям северному читателю,
вероятно, следует сообщить, что фраза «peerten up» по существу означает
«подстегивать» и является активной формой прилагательного «peert»
(вероятно, искажение слова «pert»). , который так распространен на Юге
и который имеет большое значение «умного» в Новой Англии, как, например,
лошадь «равная», в противоположность «извините», т. е. бедная, подлая, ленивая. ]
Соло. -- Пропел петух Сина, Риз Оле Махстера,
Время сна прошло;
Проснись, ленивое Крещение,
Хор. -- Дей сильно в траве, траве,
Дей сильно в траве.
Оле Махстер затрубил в утренний рог,
Он затрубил в мощный blas;
О, Креститель, приди, приди, мотыга,
Ты сильно в траве, трава,
Ты сильно в траве.
Команда Де Мет'диса поженилась; О дурак,
Де день ломается;
Снаряжай мула тощего старика Баптиса,
Дей сильно в траве, трава,
Дей сильно в траве.
Рабочих мало, и они очень медленные,
Хлопок линяет;
Ой, смотри, смотри на ряд де Баптиса,
Хит сильно в траве, в траве,
Хит сильно в траве.
Сойка визжит птице-пересмешнику: «Стой!
Не дай мне ничего, о, ты, дерьмо;
Лучше спой одну песню для урожая де Баптиса,
Дей сильно в траве, трава,
Дей сильно в траве».
И каркает старая ворона: "Не работай, нет, нет!"
Но жаворонок говорит: "Йаас, йаас,
И я полагаю, что ты очень рад, ты, ворона, грязная,
что Дат де Баптиссис в траве, трава,
Дат де Баптиссис в траве!"
Господи, подними нас на пахотную спичку,
Господи, посмотри на пахоту,
Да, Господи, хаб мусси на грядке де Баптиса,
Дей сильно в траве, трава,
Дей сильно в траве.
____
1876.
"Девять из восьми".
Я ехал на своем фургоне с двумя мулами,
С большим количеством грузовиков на продажу,
В сторону Мейкона, чтобы собрать немного мешков
(что мой хлопок был готов к тюкам),
И я пришел к месту на стороне щуки
Там, где маленькая зимняя веточка шуткой бросила
Песок в нечто вроде песчаной отмели,
И я вижу, немного вверх по дороге,
Человек, сидящий на корточках, как большая жаба-бык,
На земле Он копался в песке
Пальцем и двигал рукой,
И он был похож на Эллика Гарри.
И, подъезжая, я слышал, как он блеял
про себя, как ягненок: "Ха? Девять из восьми
Листьев ничего - и некому нести?"
И телега Эллика стояла
Поперек пути,
И маленький бычок расползался,
Сам на пряди сена.
Но Эллик сидел, опустив голову,
Учиться и размышлять мощно,
И его лицо было сморщено ужасным хмурым взглядом,
И он, по-видимому, работал над
рифметической суммой, которая не хотела бы,
чтобы он продолжал. ', покачиваясь в песке
пальцем и двигая рукой,
и я понял, что это БЫЛ Эллик Гарри.
И снова я слышал, как он тихонько блеял
Про себя, как ягненок: "Ха? Девять из восьми
Листьев ничего - и нечего нести!"
Я вел своих мулов очень легко
(Эллик был спиной к дороге
, И дул ветерок)
И я слез с моего груза,
И я подкрался к спине Эллика,
И я услышал, как он разговаривает. ' мягко, таким образом:
"Эти фигеры завели меня под крючок.
Я не вижу, как выбраться из этой каши, Кроме шутки,
естественно, неудачной и автобусной! " Подсчет продаж восемьсот четыре, Хлопка для Эллика Гарри. У Тара восемь, должно, четыре, шутка, как на грифельной доске: Вот девять и два должно - Ха ? " Эти хреновины, ах, эти хреновины! Я отдал один Пардману и Шарксу. Хит сожрал меня, как фасоль на грядке, полной старых полевых жаворонков. Но я подумал, что смогу хорошо обмануть дерьмо-лин, И я потащил свой хлопок в Джаммел и Конус. Но шо! «Прежде чем я даже урегулировал свою цену, Они спрятали показания под присягой без костей И выставили на меня все свои кредиты На сумму в девятьсот долларов или больше, И продали меня с чистого листа за восемьсот четыре, Так же, как я» м Эллик Гарри! И вот он весь квадратный и прямой, Но я не могу сделать его, ну и дела, девять из восьми Листьев ничего, и нечего нести». Тогда я говорю: «Привет, здесь, Гарри! Как бы ты ни глядел и не хмурился , Тебе нужно кое-что нести, Если бы ты работал с ним вверх ногами!" Потом он вздрогнул и пошел к своей маленькой повозке, И сделал вид, что не видел и не слышал, И не знал, что я знаю. о его негодяйской части, И он пытался выглядеть так, как будто ОН не боялся, И собирал свои реплики, как будто никогда не боялся, И он ехал по дороге примерно четверть или около того, А затем огляделся, и я закричал: «Привет Смотри сюда, мистер Эллик Гарри! Вы можете быстро встать и лечь поздно, Но вы всегда обнаружите, что девять из восьми Листьев ничего не стоят - и нечего нести». ____ Мейкон, Джорджия, 1870. «В Человеке больше, чем в Земле. ". Я знал человека, который жил в Джонсе, Который Джонс - графство красных холмов и камней, И он жил в значительной степени за счет займов, И его мулы были ничем, кроме кожи да костей, И его свиньи были Плоский, как его кукурузные лепешки, И у него было около тысячи акров земли. Этот человек, которого звали также Джонс, Он поклялся, что оставит им старые красные холмы и камни . Он не производил ничего, кроме желтого хлопка, И мало ЭТОГО, и его заборы были гнилые, И то немногое, что у него было, ХИТ было куплено И заработано на жизнь в земле. И чем дольше он клялся, тем безумнее он И он риз, и он пошел на конюшню, И он крикнул Тому, чтобы тот приехал и цеплял Фур, чтобы эмигрировать куда-нибудь, где земля была богата, И бросить изюм петушиных репейников, чертополох и тому подобное, И тратить их впустую. время на проклятой земле. Итак, он и Том, они запрягли мулов, Считая, что люди были большими большими дураками, Которые останутся в Джорджи на всю жизнь, Шутит, чешет на жизнь, когда все они могут быть в тех местах в Техасе, где хлопок прорастет . время, когда вы могли бы посадить его в землю. И он проезжал мимо дома, в котором жил человек по имени Браун, а не на окраине города, И он подшучивал над коричневым мехом, чтобы купить себе место, И сказал, что быть как деньги было скейсом, И быть как шерифы Было трудно смотреть в лицо, Два доллара за акр давали землю. Они закрылись по доллару и пятидесяти центам, И Джонс купил ему фургон и палатки, И погрузил его кукурузу, и его фургон, и грузовик, И переехал в Техас, куда он уложил всю свою кучу, если повезет , git tar и git ему немного земли. Но Браун переехал на ферму старого Джонса, И он закатал свои штаны и обнажил руку, И он собрал все камни с земли, И он выкопал их, и вспахал, Затем он посеял его кукуруза и его пшеница в земле. Прошло пять лет, и однажды Браун (который так растолстел, что не мог весить) Сел, лениво сортируя, На самый хулиганский обед, который вы когда-либо видели, Когда один из детей прыгнул на колено И говорит: "Ян Джонс, что ты купил его землю". А это был Джонс, стоявший у забора, И у него не было ни повозки, ни мулов, ни палаток, Он ушел из Техаса пешком и отправился к Джорджи, чтобы посмотреть, не сможет ли он найти работу, и он был вид такой скромный , будто у него никогда не было земли. Но Браун всадил его топором, и он усадил его на пол, чтобы накуриться, И когда он наполнил себя и пол, Браун посмотрел на него пронзительно, и поклялся , что "была земля богата или бедна , в ЧЕЛОВЕКЕ, чем на ЗЕМЛЕ». ____ Мейкон, Джорджия, 1869 г. Личный спор Джонса. Тот самый Джонс, который жил в Джонсе, У него была эта пинта при нем: Он клялся бы с сотней вздохов и стонов, Что фермеры ДОЛЖНЫ перестать давать кредиты И прожить без них: Что банкиры, кладовщики и тому подобное Жирил на плантаторе, А Теннесси был гнилым богачом, А-изюмом, мясом и кукурузой, все это тянуло деньги в Атланту: И единственное, что (говорит Джонс) делать , Это не есть купленное мясо: «Но разорвите каждое И, О, У, И посадите всю кукурузу, и поклянитесь правдой, Чтобы бросить изюмный хлопок!» Так изрыгался Джонс (там, где люди могли слышать, - При дворе и других сборищах), И так изрыгался много лет, Громко провозглашая далеко и близко Сечевые смычки и болтовню. Но в один знойный потный день Случилось так, что я вспахивал мое нижнее кукурузное поле, которое лежало вдоль дороги, идущей в мою сторону , где я вижу, что происходит. И когда наступило двенадцать часов, Я почувствовал себя более добрым, И лег под сливу, Чтобы рассчитаться с моим обедом , Когда «долгое время пришла повозка Джонса, И Джонс сидел в ней, ТАК : - чтение бумаги. Его мулы двигались очень медленно, Мех он привязал веревки к скобе скребка. Мулы остановились около удочки От меня и пошли кормиться вдоль дороги, по дерну, Но Джонс (которого он прихватил с собой), Не зная, продолжал читать. И тут же говорит он: "Правда попала, Что голова у Клисби ровная. Одно дело все фермеры должны сделать, Чтобы уберечь себя от банкротства и дьявола! " Еще кукурузы! больше кукурузы! ДОЛЖЕН сажать меньше земли, И НЕ ДОЛЖЕН есть купленное! В следующем году они это сделают: здравые рассуждения: (И хлопок будет стоить около доллара за фунт), ПОЭТОМУ Я ПОСАДЮ ВЕСЬ хлопок!» ____ Мейкон, Джорджия, 1870. Сила молитвы; или, Первый пароход вверх по Алабаме Сидни и Клиффорд Ланье Ты, Дина! Подойди и поставь меня там, где встречаются ребристые дороги. Лорд, ОН заставил эти черные корни скрутиться в сиденье. Умф, дорогой! Боже, у этого старого ниггера на ногах каша. Мне грустно утром, я чувствую запах июньского затишья. Я говорю, я верю, что пересмешник скоро сможет играть на скрипке! Городские колокола звучат так, как будто они звонят на луне. Ну, если этот негр ослеп уже сорок лет или месяц, Эти уши, ДЕЙ видят мир, как сквозь трещины, которые в нем есть. ". Ибо Господь построил это тело с окнами "зад и вперед". Я знаю, что мои передние забиты, и все как бы тускло, Но den, th'u' DEM, дождь искушения не будет Просочись на старого Джима! Задние показывают мне достаточно земли, альдо'деи чудовищно худы. А что до Хеббена, -- благослови Господа и хвалите Его святое имя, -- DAT сияет во всех углах этого хижина такая же , как если бы в этой хижине не было ни одной доски на раме! Кто мне ПОЗВОНИЛ? Слушай вниз, Дина! Разве ты не знаешь, что кто-то кричит: «Хоу, Джим, хуу?» Моя Сара умерла в прошлом году; Чёрный ангел вернулся, чтобы позвать старого Джима? Мои звезды, это не может быть Сара, шах! Джес, послушай, Дина, СЕЙЧАС! Какой КИН придет, этот изгиб, устроит такой скандал? Фус ревёт, как бык, визжит, как свиноматка? Лорд, мусси, жив, слышишь, -- кер-гав, кер-гав -- де Деббл идет из-за этого поворота, он идет, шух, ахает, А-плещется по воде своим хвостом и ширинкой. его копыто! Я очень слаб; но, тем не менее, я не собираюсь убегать: я готов стоять на коленях в день, когда этот благословенный Господь. ТЫ визжишь и хлюпаешь водой, сатана! У меня есть гвин, чтобы помолиться. O hebbenly Marster, что бы ты ни пожелал, это должно быть так, И если ты сказал слово, какой-нибудь негр обязательно уйдет. Дэн, Господи, пожалуйста, возьми старика Джима и оставь юную Дину внизу! «Извини Дину, извини ее, Марстер; ибо она такая маленькая, Она едва начинает карабкаться по перекладине двора, Но ноги этого путешественника устали за много-много миль. Я безмолвен, как гнилой шест прошлогоднего стога корма. De rheumatiz укусил мои кости; ты слышишь, как они трещат и трещат? Я не могу сесть и кряхтеть, как будто спина сломалась. Какая польза от колеса, когда ступица и спицы деформированы, расщеплены и прогнили? Какая польза от высохшего стебля хлопка, когда Жизнь сорвала мой хлопок? Я похож на слово, которое кто-то сказал, а потом забыли. Но, Дина! Shuh dat gal jes, как это маленькое деревце, В ней растет jes De sap; она и в самом деле растет некрасивой -- Господи, если ты очистишь подлесок, не руби ее, руби меня! Я бы не гордился, но я смело буду просить; Поскольку у Джейкоба был этот поединок по борьбе, я тоже решил заняться своим делом; Когда Джейкоб все понял, де Лорд, он ответил Да! И на что теперь тратить жизненные силы и выбрасывать хлеб, Джес, чтобы заставить эти праздные руки чесать лысину? Подумайте об экономии, Марстер, если бы старый Джим был мертв! Останавливаться; -- Эх, я не верю, что де Деббл ушел вверх по течению! Jes' теперь он визжал вниз dar; -- тише; Это могучий слабый крик! Яс-с, он ушел, он ушел; -- фыркнул он далеко, как во сне! О слава, аллилуйя, Господу, что царит в вышине! Де Деббл не смог определиться, он пролетел мимо; Я знал, что он терпеть не может этого пра'ра, я чувствовал, что мой Мастер близко! Ты, Дина; Вам не стыдно, что вы не доверились благодати? Я слышал, как ты хлопал по кустам, когда он показался! Ты, дурак, думаешь, де Деббл не смог победить ТЕБЯ в гонке? Говорю тебе, Дина, как бы ты ни стояла, Когда люди начинают молиться, ангелы-ответы падают вниз через арку. ЙАС, ДИНА, КЕМ ТЫ БЫЛ ТЕПЕРЬ, ДЖЕС, ЦЕПТИН ФУР ДАТ ПРА'Р? ____ Балтимор, 1875 г. Неотредактированные ранние стихи. Эти неотредактированные стихи не обязательно отражают более поздние учения г-на Ланье, но предлагаются как примеры его юношеского духа, его прежних методов и его поучительного роста. Многим друзьям они дарят кроме того множество дорогих ассоциаций. Но, подвергая г-на Ланье суду как художника, справедливо помнить, что, вероятно, ни одно из этих стихотворений не было бы им переиздано без существенных изменений, ни малейших из которых никакая другая рука не может сделать. Жакери. Фрагмент. Глава I. Когда-то Заря, вся красная и яркая, Вскочила на покоренные крепостные стены Ночи И в одно яркое мгновение вспыхнула над миром, Потом была брошена обратно в исторический ров , И Ночь снова стала Царем, ибо много лет. -- Покраснела некогда Весенняя Роза, Но Зима сердито убрала ее обратно В свою шершавую, только что лопнувшую шелуху, и закрыла Листья суровой шелухи, и спрятала ее много лет. -- Когда-то Голод обманывал себя колосьями, И Ненависть нанизывала цветы на пояс с шипами, И угрюмая Месть в серебряных лилиях шутила над ним, И Похоть надела фиалки на его бесстыдный лоб, И все семенили по улице, как праздничный народ, Который вылазка в поле летним утром. -- Когда-то некоторые гончие, знавшие о многих погонях, И с большими ранами на рогах и клыках, Которые они взяли, чтобы позабавить лорда, -- Хорошие гончие, что умерли бы, чтобы позабавить лорда, -- Были так преданы и избиты теми же самыми лордами , что вся стая отвернулась от рыцарей и укусила, как рыцари были не лучше кабанов, и отомстила так же кроваво, как человек , сладкий. -- Сидел однажды сокол на руке у дамы, Вроде бы дремлет, с опущенным веком морщинистым, Но крепко мечтает о клобуках и рабстве И о смутном голоде в сердце и крыльях. Затем, пока госпожа смотрела вверх в поисках дичи, Внезапно он бросился в ее накрашенное лицо И вцепился своими роговыми когтями в ее горло лилии И вонзил свой клюв в ее губы и глаза В яростном ястребином поцелуе, который оставил шрам И испортил красоту леди навеки. . -- И однажды, когда Рыцарство стояло высокое и гибкое И сверкнуло мечом над пораженными глазами Всех простых крестьян Франции: Пока Мысль была остра, горяча и быстра, И не играла, как в эти последние дни, Как лето - молния, мелькнувшая на западе -- Так мало страшна, как если бы светлячки лежали В прохладных и водянистых облаках и слабо мерцали -- Но сверкнули и ударили сразу то ли дуб, то ли человека, И не дали времени Времени взмахнуть крылом Между ними . мгновенная вспышка и удар: В то время как потребности жизни были храбры и свирепы , И не скрывали своих дел за своими словами, И логика не возникала между желанием и действием, И Хотеть и брать было всей формой жизни: В то время как В его венах горел огонь любви, И скрытая Ненависть могла вспыхнуть местью: Еще до того, как юный Торговец осознал свои большие беды Или мечтал, что в более дерзкие дни Он срубит и свяжет старое Рыцарство И поднимет его на вершину. высота славы И погрузить его оттуда в море тихой Романтики Лежать навеки в никогда не ржавой кольчуге Сверкая сквозь тихую рябь мягких песен И блеск старых традиционных сказок; -- В такое-то время некий май поднялся Из синего Моря, что между пятью землями Лежит, как фиалка среди пяти больших листьев, Встал из этой фиалки и полетел дальше И взбудоражил дух лесов Франции И разгладил брови угрюмых холмов Оверни, И придавали теплым морским оттенкам девичьи глаза, И успокаивали многословный воздух рыночных городов Слабыми намеками, веянными из далеких бутонов, Пока земля не казалась просто сном о земле, И в этом сне - Полевая Жизнь сидела, как голубь , И ворковала к своей голубке Смерти, Задумчивая, жалкая, у реки, одинокая. О, более острые кончики пронзили этот ароматный май. Странные боли проплыли с запахами по ветру, Как когда мы преклоняем колени среди цветов, растущих на могилах Друзей, умерших недостойно нашей любви. Королю Франции Иоанну было так больно В английских тюрьмах широких, прекрасных и величественных, Чьи длинные просторы зеленых парков и охот Обезьянили большую свободу с таким успехом, Как улыбка иронии подражает улыбке любви. Вниз от дубов парка Хертфорд Касл, Двойной с теплым розовым дыханием южной Весны , Пришли слухи, как будто у запахов тоже есть шипы, Острые слухи, как три сословия Франции, Как старый Трехголовый Цербер Ада, Напали на Герцог Нормандии, их законный регент, оскалился в своем огромном лице, Стиснул острые зубы в горле толщиной в дюйм, И дунул на него таким жарким и диким дыханием, Что он швырнул большие подачки королевской крови Шумному, трехпастому лающий зверь. И не пошел дальше, И лишь рычание сменило на рычание: Как Арнольд де Сервольс пошел по следу , Что война прожгла на несчастной земле, Крича: "Поскольку Франция тогда слишком бедна, чтобы платить солдаты, которые сделали кровавый devoir, И так как потребности должны, pardie! мужчина должен есть, Вооружайтесь, господа! мечи режут не хуже ножей! И так соблазнил крепких мужчин из рядов, И теперь добавлял разбойничьи отходы к войнам, Воруя остатки беспощадной битвы И делая тощие кости нужды . Через теплый Прованс прошел маршем и угрозой Папе Иннокентию в Авиньоне, И как папа не ел, не пил и не спал Из-за благочестивого страха перед своими красными винами. Ибо, если эти мошенники разорят его святой дом И все благословенные бочки будут сбиты с головы, HORRENDUM! весь напиток Его Святейшества, Который Нечестиво проглотит вонючие глотки Негодяев, и воспламенит их, чтобы захватить Массивные сундуки церковного золота, И украсть, может быть, резной серебряный алтарь И все золотые распятия? Нет! -- И тогда святой отец Папа взбудоражил И послал легата к Черволлесу, И договорился с ним, и заключил соглашение, И, наконец, приказал всему отряду архиерея Прийти и пировать с ним в его доме, Там, где они плыли высоко днем и ночью, И Отец Поуп сидел за доской и вырезал Средь шуток, которые текли жирно, И священник и солдат пели хорошие песни для мессы, И все молитвы, которые произносили священники, были: «Молись, пей» И все клятвы, которые давали Солдаты, были: «Пей!» Тилль Мирт сидел, как бойкий форейтор , На задворках Времени и подгонял его Пикантной шпорой мимо часовни и мимо креста: Как Карл, король Наваррский, в долгом принуждении По приказу короля Иоанна в стенах Кревакёра, а затем Аллер, Находящийся под верной опекой сэра Тристана дю Буа, Сбежал, отужинал с Ги Кайреком, Получил прощение от герцога-регента Полупринуждением парижской толпы, Обратил на себя народную любовь Плавными разглагольствованиями, и теперь Осмелился заявить, Что Франция не королевство короля Иоанна, Но, Клянусь нашей госпожой, его, по праву и достоинству, И поэтому замышлял измену в государстве И смеялся над слабым Карлом Нормандским. Нет, это были как хорошие новости для короля, Если бы кто-нибудь был достаточно смел, чтобы рассказать королю, какие [горькие] высказывания люди произносили И распространяли по всей земле Против баронов и великих лордов Франции, Которые бежали от Англии. стрелы в Пуатье. Пуатье, Пуатье: это зерно в глазу Франции Раздулось до большого, налитого кровью шара , Глядя с яростью на косой мир. Позорному Пуатье было всего два года от роду, Но он так возмутительно разросся и разросся , Что вся Франция покрылась тенью, И горькие плоды лежали на непаханой земле , От них воняло и рождалось такое отвратительное заразное зловоние , Что ни один нос во Франции не стоял. криво, Ни хам, который плакал, не ФУ! в эфире. Глава II. Францисканский монах Жан де Рошетайлад Нежным жестом поднял руку И поднял ее высоко над твердыми глазами Огромной толпы, заполнившей рыночную площадь В прекрасном Клермоне, чтобы услышать его пророчество. Среди толпы старый Гри Грийон, искалеченный, -- Жалкое крушение, что выплыло судьбой Из тоскливой бури битвы при Пуатье. Живой человек, чья большая половина Умерла и похоронена на поле брани -- Ужасный хобот, Без рук и ног, И со шрамами от копыт на щеке и лбу, Лежал в своей плетеной люльке, улыбаясь. «Жак, — сказал он, — сын мой, я хотел бы увидеть этого священника, Который не толст, и не любит вина, и постится, И успокаивает народ взмахом руки, И грозит рыцарям, и грозит папе. путь для Гриса, вы, целые члены! Поставьте меня на тот выступ, чтобы я мог видеть. Тотчас протянулась дюжина мозолистых рук И подняла Гри Грийона на уступ, Где он лежал и смотрел на толпу, И из-за седых изгородей его бровей Стрелял взглядом в глаз монаха , Который поразил его, как стрела. Затем монах, Голосом таким низким, как будто девица напевала любовные песни Прованса в кротком сне: «И когда он сломал вторую печать, я услышал, как второй зверь сказал: иди и смотри. И тогда вышла другая лошадь, и он был красный. И Сидящему на нем дано Отнять мир на земле и заставить людей убивать друг друга: и дали Ему меч крепкий». Монах остановился И указал на круг печальных глаз. «Здесь нет ни лица мужчины, ни женщины, Но видны отпечатки тяжелого копыта войны. Ах, вон там склоняется безногий Гри Грийон. Друзья , Гри Грильон — это Франция. Хорошая Франция, моя Франция, Никогда больше не ступишь на холмы славы? Никогда больше не работай среди твоих лоз? Ты безногий и безрукий навсегда? -- Ты преступник, Война, я обвиняю тебя теперь в погроме четырех основных частей Франции! Ты, старый красный преступник, встань, я приказываю -- "Я слишком опечален, Чтобы теперь выдвигать большие обвинения. Нет, правда, Моя сегодняшняя работа еще более тяжела.
Слушайте!
Пятна, которые война нанесла на землю
Показались слабыми белыми крапинками, если увидеть их со стороны
Окровавленных образов, что бродят
Сквозь холодные чертоги будущего, как
Пророческое настроение, нынче крадущееся в моей душе,
Являет их, марширующих, марширующих, марширующих. Видеть!
Жалким гуськом идут короли Франции.
Смертоносные бриллианты, сияющие в их коронах,
Ранят лбы Их Величеств
И блестят сквозь оправу кровавых подагр,
Как будто они улыбаются, думая о том, как люди убиты
Острыми гранями драгоценного камня власти,
И как короли людей рабы камней.
Но смотри! Длинная процессия королей
колеблется и останавливается; мир полон шума,
Оборванные народы штурмуют дворцы,
Они неистовствуют, смеются, жаждут, они пьют поток
, Что стекает с царских облачений вниз,
И, лакая, хлопают своих разгоряченных парней, требуя большего,
И бьют кинжалами. за это, пока короли
Все умрут и лягут в скрюченном ложе смерти,
Неуклюжем, грязном и жестком, как любая куча
вилланов, гниющих на поле битвы.
Верно, что, когда все это произойдет,
Король никогда больше не будет править во Франции, Ибо
каждый виллан будет королем во Франции. : И королевы будут такими же плотными на земле, как и жены, И все девицы будут фрейлинами: И высокие и низкие будут торжественно общаться: И звезды и камни будут иметь свободный разговор. Но горе мне, это также жалкая истина, Что до того, как это милостивое время посетит Францию, Вашим могилам, Возлюбленный, будет несколько столетий, И так же могилам ваших детей и их детей И многих поколений ». Вы, о, вы будете скорбеть, и вы будете скорбеть, и вы будете скорбеть. Твоя Жизнь должна согнуться и над его трудом челнока, Ткацом, ткущим на ткацком станке горя. Ваша жизнь будет потеть между наковальней и горячей кузницей, Оружейник, работающий над мечом горя. Твоя Жизнь взмоет землю и посадит его семя, Фермер, отравляющий огромный урожай горя. Ваша жизнь будет торговаться на рынке, Торговец, торгующий товарами горя. Твоя Жизнь пойдет в бой со своим луком, Солдат, сражающийся в защиту горя. У каждого руля, разделяющего моря, будет стоять Долгое Скорбь, кормчий корабля. Мимо каждой повозки, трясущейся по дорогам, пройдет Толстый Гриф, возница упряжки. Среди каждого стада крупного рогатого скота на холмах будет лежать Тупое горе, пастух стада. О Скорбь будет молоть твой хлеб и играть на твоих лютнях, И жениться на тебе, и похоронить тебя. -- Как еще? Кто здесь, во Франции, может завоевать веру ее народа И встать впереди и повести за собой народ? Где находится церковь? Церковь слишком жирная. Не, заметьте, сильным вздутием брюшины, А одутловатым и дряблым большим с грубым увеличением Винно-жирного, чумного-жирного, водяночного-жира. О позор, ты, папа, обманувший Бога в Авиньоне, ты, который должен быть отцом мира и его регентом, пока нашего Бога нет; Ты, что должен пылать дарованным величием И поражать старую Похотью-Плоть так, как пламя; Ты, который может повернуть свой ключ и запереть Горе Или повернуть свой ключ и отпереть Небесные Врата, Ты, кто должен быть истинной рукой , Которую Христос протягивает вниз с неба, но Чтобы привлечь слабеющего к Своему сердцу, Ты, который должен нести свое плод, но девственница живая, Как та, что родила мужчину, но не согрешила, Ты, которая должна бросить вызов самым особым глазам Неба, Земли и Ада, чтобы отметить тебя, поскольку Ты должен быть лучшим капитаном Небес, лучшим другом Земли И лучшим врагом Ада -- ложный Папа, ложный Папа, Мир, твое дитя, болен и готов умереть, Но ты обедаешь в сонливости и не можешь прийти. Но ты не терпишь беспокойства от своего вина: И Франция дика, чтобы кто-то повел ее души; Но ты огромен и толст и медлителен Среди остатков покинутых стан. Ты не Божий Папа, ты дьявольский Папа. Ты первый оруженосец этого могущественнейшего рыцаря, лорда Сатаны, за которым твой верный оруженосец долго Наблюдал и хорошо будет охранять. Вы, печальные души, Так изнемогли от работы, которую вы не любите, так изнурены Невзгодами, которых вы не творили, так возмущены Ударами зла, что обрушиваются на головы злодеев И рассекают невинных, так отчаянно уставших от оскорблений, что наносит день. при дневном поругании Смиренное достоинство смиренных людей Вы не можете взывать к Церкви о помощи. Церковь уже изрядно позаботилась о своем несваренном желудке. Ха, Церковь Забывает о вечности. У меня было видение забвения. О Мечта, Рожденная мечтой, как то облако рождается Из воды, которая рождается из облака! Мне казалось, что я видел лунный свет, лежащий большой и спокойный На непульсирующей груди земли, Как большой алмаз, сверкающий на саване. Чувство бездыханности остановило весь мир. Движение стояло во сне, что он превратился в Покой, И Жизнь во сне воображала, что он Смерть. Быстрая маленькая тень осветила белый мир; Тогда мгновенно он стал огромным, и еще больше рос Мгновениями, пока не затмил собой все пространство. Я поднял глаза мои -- о праведный Боже! Я видел призрака с миллионом голов, Неистово спускавшегося вниз сквозь вселенную, И все уста его издавали крики, В которых была острая агония, и все же Крики были очень похожи на смех: как будто Боль смеялась. Мириады его губ были синими, и иногда они быстро Смыкались и только стонали тусклые звуки, которые складывались в одно слово: «Бездомный», и звезды Издавали стон в ответ, и большие холмы Ревели его, а затем звезды и холмы. Перенес горе о призраке между небом и землей. Призрак опустился и лег в воздух, И размышлял, ровно, близко к земле, Со всеми мириадами голов прямо надо мной. Я взглянул во все глаза и заметил, что иные Сверкали пламенем безумия, И иные были мягки и фальшивы, как притворная любовь, И иные моргали лицемерием, И иные смыслом были затянуты, а иные Пылали честолюбием диким, зыбким. огонь, И некоторые были сожжены в черных глазницах, а некоторые были мертвы, как угли, когда огонь погас. Любопытная зона окружала талию Призрака, Которая, казалось, странным образом символизировала Время. Это была серебристая дневная Спираль вокруг угольно-черной полосы ночи. Эта зона, казалось, все время сжималась, и весь Каркас мгновенными спазмами вздымался В удушающей тяге, которая никогда не прекращалась. Я воззвал к призраку: «Время связало Твое тело нитью своих часов». Потом раздалось множество насмешливых звуков, И некоторые рты плевали на меня и кричали "ты дурак", И некоторые, "ты лжешь", а некоторые, "он мечтает": И тогда Некоторые руки подняли некоторые чаши, которые они несли К губам, которые корчились но пил с удовольствием. И одни играли на причудливых виолах, в виде сердец , На струнах любви, под легкие и непристойные мелодии, И другие руки резали ножами глотки, И другие хлопали по всем накрашенным щекам В пределах досягаемости, чужие права, И некоторые головы соперничали в глупой игре, КОТОРАЯ МОГЛА ДЕРЖАТЬСЯ ВЫШЕ, И ЧЬЯ ШЕЯ ДОЛГО БЫЛА НЕПРЕРЫВНА. И тогда море в тишине сплело завесу Тумана, И дышало им вверх и в стороны, И волновалось, и тихо кружило вокруг мира, И сплетало мой сон в смутные и бесконечные складки, И легкий ветерок поднимался и сдувал их прочь. , И я проснулся. Многие головы - жрецы , Которые забыли вечность: И Время Схватило их и связало лозою В огромный хворост, Чтоб гореть в аду. -- Теперь, если священство так посрамило Твой призыв к лидерству, может лучше помочь Выйти из рыцарства? Ло! вы улыбаетесь, хамы? Вы, злодеи, улыбаетесь рыцарству? Теперь, ты, Франция , Что была матерью прекрасного рыцарства, Открой свои глаза, открой свои глаза, вот, смотри, Здесь стоит стадо мошенников, которые смеются, чтобы насмехаться над твоими джентльменами! О суровая жестокость, о горечь последнего позора, о жало , которое жалит трусливых рыцарей погибшего Пуатье! Я бы... -- Но тут в толпе поднялся ропот Разгневанных голосов, и монах вскочил От того места, где он стоял, чтобы проповедовать, и проложил путь Между мессой, туда, откуда доносились голоса. Глава III. Лорд Рауль ехал к замку из С левой стороны ехала его дама, а с правой - Его шут, которого он любил больше всех, а его птица, Его прекрасный кречет, самый любимый из всех, С капюшоном сидела на его запястье и тихонько качалась К волнообразной иноходи лошади. Рыцари и охотники, и шумная вереница Лояльных льстецов с верным желудком и их оруженосцев Столкнулись в свите и подражали его шагу, И синхронизировали их речь , и двигали глазами По намеку на его взгляд, с великой И отточенной точностью. дурак: «Это был храбрый побег, милорд, последний! храбрый. Заметил ли однажды, что цапля повернулась, И показала некоторый гнев своим крылом, И сделала вид, что почти осмелилась, но не совсем, Ударить сокола, прежде чем сокол его? Глупая, чертовски советуемая птица, Йон цапля! Что? Будут ли цапли бороться с ястребами? Бог создал цапель для ястребов, И ястреба и цапли он создал для забавы господ. " "Что же тогда, мой медоточивый Дурак, который знает намерения Бога, для чего он сделал глупым?" " Для совета господ, мой господин. Услышишь меня, чтобы я доказывал советы дураков лучше советов мудрецов?" "Да, докажи это. Если твоя логика не сработает, мудрый дурак, я прикажу двум мудрецам крепко тебя выпороть » . поэтому они советуют свою собственную выгоду, а не чужую. Но дураки беспечны: беспечные люди не заботятся о собственных интересах; поэтому они советуют выгоду своего друга, а не свою собственную». Теперь послушай комментарий, кузен Рауль. Этот бескорыстный дурак советует тебе, его господин, Не ходи по той площади, где, как ты видишь, стадо вилланов, кривящихся шеи от напряжения Глядя вверх, встань и посмотри, и возьми с открытым ртом и глаза и уши, шутки И ереси Жана де Роштайлада." Лорд Рауль наполовину повернул его в седле, И взглянул на его шута, и удостоил его, Какую долю брезгливого удивления Великодушное дворянство соизволило дать Такому смирению, с глазом Великолепно, Где истома и удивление проявляли себя, Каждый унижая друг друга. "Теперь, дорогой плут, Будь добр и скажи мне, - тоже скажи мне скорее, - Какое-нибудь разумное разумное основание или причину, Нет, скажи мне только какую-нибудь тень По какой-то причине, Нет, намекни мне, что это всего лишь призрачный сон о причине, (Так я освобожу тебя от порки). Почему я, лорд Рауль, должен отвернуть свою лошадь От того, чтобы ехать с этой жалкой бандой виллинов, Или, ей-богу , из-за того, что я скачу над их головами, Если так служит мой юмор, или через их тела, Или путая путы в их отвратительных мозгах, Или делая что-нибудь еще, что я хочу, в моем Клермоне? Сделай мне эту милость, мой Идиот." "Пожалуйста, твоя Мудрость . Если ты проедешь через эту же банду грубиянов, 'Это мое дурацкое пророчество, некоторые больные падут. Лорд Рауль, та масса разнообразной плоти слилась И полностью растворилась воедино от раскаленных добела слов, Которых говорит монах. Сэр, разве вы никогда не видели, чтобы ваш оружейник плевал на железо, когда оно было горячо, и как железо отбрасывало оскорбление в ответ, шипя? Так что это презрение сейчас в твоих глазах, Если оно упадет на вон ту нагретую поверхность , Может отскочить обратно вверх. Ну: а потом? Что тогда? Почему, если ты заставишь свой народ обрезать уши какому-то виллану, Так зло падет, и дурак предскажет правду. Или если какой-нибудь заблудший арбалетный болт пробьет Твою безоружную голову, выстрелив из-за дома, Так зло падет , и дурак предскажет правду . - и ты глупый дурак, Нет, ты совершенный безмозглый человек Глупости, Глупость безумно любит тебя, И глупость борется с ней за твою любовь, Но глупость любит тебя больше всех, И, пока они ссорятся, хватает тебя к ней И говорит: «Ах! это мой самый милый безмозглый: мой! -- И настроение у меня нынче нехорошее будет. -- И тут же лорд Рауль дал поводья И тотчас же поскакал на многолюдную площадь, -- В это время странный огонек мелькнул в глазах Того спокойного шута, что был не блеск глупости, Но больше похож на улыбку мудрости при хорошо продуманном плане И хорошо составленном конце. В шуме копыт Безопасный, дурак тихо пробормотал: "Любовь глупости!" Так что: «Глупость», милая: безмозглый, — сказал милорд. Да какой невыносимый осел тот, Кого возлюбленная Глупости так водит за ухо! Ты томное, властное, душераздирающее Ничто! Ты ублюдок ноль, что пришел к власти, Ничто не выходит из строя! Ты всего лишь 'тьфу', Что Жизнь произнесла в какой-то момент любимчиком, А потом забыла, что она произнесла тебя! Ты разрываешься во времени, маленькая зазубрина в обстоятельствах!" Глава IV. Лорд Рауль натянул поводья со всем своим отрядом, И погнал коня в толпе, чтобы лучше видеть Говорившего, и остановился, наконец, и сел Неподвижно . Под ним , где был положен Гри Грийон, И услыхал как -то томным презрительным взором Монах, порицающий священника и рыцаря. Грильон: "Так вот, старик, У тебя больше бровей, чем ног!" "Я бы хотел," сказал Грис, "Чтобы у тебя, когда-то, я знаю, Было меньше ног и больше бровей, милорд!" Тогда все льстецы и их оруженосцы кричали Заботливому на разные голоса: « Ступай, старый мошенник», или « Можно ли мне проломить ему мозги, милостивый государь?» «Отрежь ему язык, чтобы отрезать ему ногу вместе с ним», Или: «Пошли ему глаза искать недостающие руки». лицо, и поэтому махнул рукой Назад, и остановился на нажимных подхалимов , Стремящихся купить богатую похвалу с дешевой храбростью. "Я бы знал, почему, -- сказал он, -- ты желал мне Меньше ног и больше бровей; и когда?" "Знал бы? Учись тогда," воскликнул Гри Гриллон и пошевелился, В большой спазм страсти, смешанной с болью; «Если бы у тебя было больше мужества и меньше скорости, Тогда, ах мой Бог! Тогда не мог бы я быть Этой жалкой насмешкой над человеком, которым ты видишь меня . или стыда, -- Но, чувствуя храбрый порыв и энергию Дерзкого здоровья, что прыгает по венам -- Как олень на берегах реки поутру, -- Сэр, обезумев от порывов и горячих напряженных биений Сердца мужественности в этом Наполненная жилами грудь, Которую ты можешь даже сейчас различить, принадлежит мне, -- Сэр, в полной мере осознавая каждое мгновение каждого дня Движенья больших мускулов, когда-то бывших моими, И трепет напряженных узлов, и жгучее чувство нервы, славные, способные и нежные: -- Сэр, каждый час посещают великие страсти, Которые лишены всякого средства выражения, Страсть любви -- у которой нет руки, чтобы согнуть; Страсть скорости -- у которой нет конечностей, которые можно размять; Да , даже это слабое чувство желания Просто повернуть меня с этой стороны на ту, (Которое размышляет, в дикую страсть растет Из-за бессилия, которое размышляет) Упущено из своего конца и недостижимо Без помощи чьей-то чужой руки, -- Сэр , взволнованный и взволнованный, как всякий совершенный человек, о, втройне взволнованный и взволнованный, поскольку бедные желания, Которые не имеют большого значения для счастливых людей , Которые легко могут их охватить, Для меня становятся просто безнадежными небесами или настоящим адом, - сэр, укрепленный так с закаленная душа мужественности, Я лежу в этой проклятой колыбели день и ночь, Все еще, все еще, так тихо, мой Господь: меньше, чем младенец В силах, но больше, чем любой человек в нуждах; С открытыми глазами мечтая о днях, когда люди Падали сквозь сталь, кости и плоть От одного удара этой - той большой руки Когда-то владевшей чем-то, чем может владеть смертная рука, Просыпаясь добычей любого глупого комара, Который желает победить мой беззащитный лоб И сидеть на нем с триумфом; Вечно преследуемый Мелкими насущными нуждами, Которые, поскольку я не могу справиться с ними в одиночку, Рычат мне в ухо мою беспомощность, Воют позади меня, что у меня нет рук, И визжат вокруг меня, что у меня нет ног: Так что мое сердце растягивается. крошечными бедами, Которые гораздо больше, чем я знал В минувшие дни, как ничтожно малы они были: -- Заключенные в плетении, крепкие, как в камне; -- Крепче ничем не прикован, крепче стали; -- Плененный телом, но свободный глазом и слухом, Единственный обитатель этого ничтожного ада на небесах: -- И это -- все это -- потому что я был человеком! Ибо в бою -- ха, знаешь ли, бледнолицый! Когда четыре могучих английских всадника Так кроваво нанесли тебе, Я прыгнул вперед Впереди тебя - тебя - и сразился с четырьмя клинками, Думая выиграть время, чтобы перевести дыхание, И, подняв переднее копыто Поверженный, Мои глаза, сквозь кровь, мой мозг, через боль, -- Посреди тусклого жаркого гула, теряющего сознание, -- Увидели тебя, далеко позади, бегущего! Гончая!" Глава V. Затем, когда страсть старого Гри Грильона Быстро набухла волна, достигла высочайшей высоты И выплеснула пенящееся завершение С соленым шипением, монах прошел через мессу. Неподвижность белых лиц сотворила Временную смерть на руки и груди Всей толпы, и мужчины и женщины стояли, В одно мгновение неподвижно, как будто они умерли в вертикальном положении, Затем внезапно Лорд Рауль поднялся в седле И вонзил свой кинжал прямо в грудь Гри Гриллона, чтобы уколоть его. его к стене; Но прежде чем стальное острие коснулось плоти, высокий Жак Гриллон Подпрыгнул прямо вверх от земли и в том же самом акте закрутил свой лук на конце, С могучим жужжанием над головой, и ударил Кинжал с такой силой. Волшебный взмах и полный удар Этот клинок взлетел вверх, а рукоять полетела вниз, и Лорд Рауль потерял свое оружие. Затем Дурак пронзительно воскликнул: "Должен ли рыцарь Франции Идти резать свой собственный скот?" И Лорд Рауль, Спокойный с переменчивым настроением , сел неподвижно и крикнул: "Вот, охотники, моя воля: схватите лань , Что сломала мой кинжал, привяжите ее к этому дереву И отрежете ему оба уха на волосок головы, В знак кровавого сожаления, Что он Принудил их к такому гнусному делу, Как ловить злодейское дыхание бродячих священников, Которые рвутся к рыцарству и оскверняют Церковь» . . . . . [Остальная часть линии потеряна.] Чтобы поместить край . . . [Остальные строки потеряны.] Мэри! кровь! он сочится вяло, С презрением приходя на зов клинка так низко. Сатаны! Тот, кто режет ухо, оставил лезвие торчащим на полпути, чтобы повернуться И спросить герцога, «не сделано ли это до сих пор с хорошей точностью», и герцог наклоняется, чтобы посмотреть, и восклицает: «это чудесно хорошо, Побрился, как был парикмахером по профессии!» На что один остроумный восклицает: «Это чудовищно подходит, По правде говоря, у бритоголового священника должна быть А бритоухая аудитория»; и еще: «Поблагодари, ты, Жак, этого милостивейшего герцога, Который избавил тебя от давнишнего страха потери двух твоих ушей, купировав их сразу ; во Франции коснуться твоего уха; и теперь мошенник схватился за рукоять, чтобы начать снова, и пилы И . . ха! Подними голову, о Генри! Друг! Это Мари, идущая посреди улицы, Как только она вышла из ворот того самого, самого рая, где Бог, Все еще сияющий на ней Божьим сиянием! Смотреть! И тут же дурак взглянул вверх И увидел, что толпа разделилась на две шеренги. Рауль, побледневший, как человек, ожидающий первого слова Бога, когда он умер в внезапном присутствии Бога, увидел, как сеятель сделал паузу с ножом в руке, удивленный народ, весь рвущийся вперед с круглыми глазами, и Гри Грийон, спокойно улыбающийся. пока он молился о благословении Пресвятой Богородицы. Внизу по переулку , Между тел толпы, [Часть линии потеряна.] . . . . величество [Часть строки утеряна.] . . дух шагал по вершине весенних облаков и несся прямо к герцогу. На нем ее глаза неуклонно горели Серым пламенем небесно-горячего приказа, С которым заря сжигает Ночь, и она держала Свой белый указательный палец, дрожа на высоте своей изящной руки, В угрозе, слаще, чем поцелуй, И страшнее. Чем внезапный шепот, Исходящий из уст невидимых в залитой солнцем комнате. Так с чарами всех Сил Чувства, Которые когда-либо поколебали дикость горячей крови, Изливающейся из всего ее тела прекрасного, Она удерживала взгляды и волю всей толпы. Тогда из онемевшей руки того, кто резал, Нож выпал, и проворный дурак прокрался И схватил и ловко перерезал все внутренности Невидимым, и Жак ворвался в толпу, И тогда месса завершила долгий вздох, Который они забыли. тянуть, и хлынул в центр, где стояла дева со звуком множества благословений, и Лорд Рауль Ехал домой, молчаливый и очень бледный и странный, Глубоко охваченный угрюмыми приступами жара и холода. (Конец главы V.) . . . . . . . ____ Мейкон, Джорджия, 1868 г. Песня для "Жакери". Пусть дева, Нагруженная фиалками Из фиолетового моря, Придет и парит Над возлюбленными, Над тобой, Мари, и мной, Надо мной и тобой. День величавый, Утонувший недавно В фиолетовом море, Назад парит Над любовниками, Над тобой, Мари, и мной, Над мной и тобой. Ночь святая, Медленно плывущая Над фиолетовым морем, Звезды открываются Над любовниками, Звезды для тебя, Мари и меня, Звезды для меня и тебя. ____ Мейкон, Джорджия, 1868 г. Песня для "Жакери". Предательство. Поцеловало солнце фиалковое море, И сожгло фиалку до розы. О море! Не лучше ли тебе остаться просто фиалкой? Кто знает? кто знает? Хорошо прячет фиалку в лесу: Мертвый лист морщит ей капюшон, И фиалке худа зима; Но дерзкая слава розы, Она быстро приходит и быстро уходит -- Красные лепестки кружатся в белых снегах, Ах, я! Солнце сожгло розово-красное море: Роза превратилась в серый пепел. О Море, О Море, не мог бы ты быть Фиалкой, которой ты был сегодня! Солнце храброе, солнце яркое, Солнце владыка любви и света; Но после него наступает ночь. Тусклая тоска одинокой тьмы! -- Когда-то девичье тело, жесткое и твердое, Без следа в гроб положили, Ах, я! ____ Мейкон, Джорджия, 1868 г. Песня для "Жакери". Собаку наручили, гончую лягнули, О'уши купировали , о' хвост подрезали, (Все.) У-у-у-у, завыла гончая. Собака в его конуру закралась; Он редко плакал, никогда не спал. Его рот всегда был открыт, Он зализывал свою горькую рану, Пес, (Все.) У-лу-ло, ВЫЛ СОБАКА. Звезда на его конуре сияла , Что показало собаке голую кость мяса. (Все.) О, голоден был пес! У собаки был лишь грубый ум. Он схватил кость, он хрустнул, он укусил. «Если бы ты был Хозяином, я бы перерезал Тебе горло огромной раной», — гончая Quo. (Все.) О, рассердился пес. Звезда в замке-окне сияла,
Мастер лежал в постели один.
(Все.) О-хо, почему бы и нет? кво 'гончая.
Он прыгнул, он схватился за горло, он разорвал
Хозяина, голову от шеи до пола,
И закатил голову в дверь конуры,
И убежал и залечил свою рану,
Добрый пёс!
(Все.) У-лу-ло, ВЫЛ СОБАКА.
____
Мейкон, Джорджия, 1868 год.
Золотая свадьба Стерлинга и Сары Ланье, 27 сентября 1868 года.
Старший внук.
Радужный промежуток в пятьдесят лет,
Нарисованный на облаке слез,
Синим для надежд и красным для страхов,
Находит конец сегодня в золотой час.
Ах, ВЫ, в наше детство легенда говорила:
«В конце радуги лежит золото»,
И теперь в наших трепетных сердцах мы держим
Золото, которое никогда не прейдет.
Золото, выбитое из кварца кристальной жизни,
Золото, выкованное ударами человеческой борьбы,
Золото, сожженное в любви мужа и жены,
До тех пор, пока оно не станет чистым, как само пламя:
Золото, которого не будет у скряги,
Золото, которое превосходит все доброе. могила,
Золото, что терпеливые и храбрые
Накопляют, пренебрегая похвалой и порицанием.
О золотой час, завершающий время
С тех пор, как сердце к сердцу, как рифма к рифме,
Ты стоял и слушал перезвон
Внутренних колоколов, звонивших духами,
Который звенел многими тайными сладостями
О том, как должны встретиться две души,
И шептал о летящих ногах Времени.
С самым пикантным серебряным языком.
О золотой день, - золотой венец
Для царских голов, что не склонились,
Чтоб снискать улыбку или скрыть хмурость,
Кроме улыбки и хмурости Неба!
Дорогие головы, еще темные с волосами цвета воронова крыла;
Дорогие сердца, все еще белые, несмотря на заботу;
Дорогие глаза, еще черные, светлые и светлые,
Как глаза смертным даны!
Старые родители беспокойной расы,
Вы скучаете по многим милым лицам
, Которые улыбались бы сыновней грацией
Вокруг вашего вина Золотой свадьбы.
Но Бог добр, и Бог велик.
Его будет сделано, если рано или поздно.
Твои мертвецы счастливы вон в Вратах
И зовут тебя благословенным, пока они сияют.
Итак, бросьте слезу и вытрите глаза.
Твоя радуга сияет в небесах.
Вот золотое вино: молодое, старое, встань:
С чашами, полными, как наши души, мы говорим:
«Два Сердца, что сотворили с улыбками сквозь слезы
Этот радужный промежуток пятидесяти лет,
Смотри, как истинная, истинная любовь появляется
Истинным золотом для твоего Золотого День свадьбы!"
____
Мейкон, Джорджия, сентябрь 1868 г.
Странные шутки.
Ну: Смерть — это огромная всеядная Жаба
Грим, присевшая на сумеречной дороге.
Он улавливает все, что
ему подкинули обстоятельства.
Он проклинает всех, кто взглянул вверх,
Как потерянный для него.
Когда-то в причудливом настроении он сидел
И говорил о жизни, в пословицах гладить,
Еве в Эдем, - "Смерть, о жизни" -
Как будто он знал!
И так он подлизывался к жене Адама
Там, по росе.
О роса нежная, о роса утренняя
, Что сияла в первой в мире заре, ты
И сладкая трава и дубы мужественные
Дали логово и покой
Тому, кто жаба сидит и каркает
Свою смертную веление?
Кто боится голодной жабы? Не я!
Он лишь освобождает меня от полёта.
Немец до сих пор, когда умирает,
Кричит "Der Tod!"
Но, паломники, Христос пойдет вперед
И расчистит дорогу.
____
Мейкон, Джорджия, июль 1867 г.
Нирвана.
Через моря грез и моря фантазий,
Через моря одиночества и пустот,
И через свое Я, глубочайшее из морей,
Я стремлюсь к тебе, Нирвана.
О, давным-давно поток чувств,
Пробужденный ветреной страстью страсти,
Поднял меня из глубины в глубокую высь,
Но не к тебе, Нирвана.
По волнам неслись, я научился кататься на волнах.
Я служил своим хозяевам, пока не сделал их рабами.
Я озадачил Смерть, спрятавшись в его могилах,
Его водяных могилах, Нирване.
И однажды я карабкался по каменной вершине горы
И стоял, и не улыбался, и не хмурился,
Не ел, не пил, не спал, не шатался,
Пять дней и ночей, Нирвана.
Восход и полдень, и закат, и странная ночь,
И тени больших облаков, и слабый звездный свет
, И одинокий Ужас, крадущийся в вышине,
Я не возражал, Нирвана.
Тишина заточила мою душу, острую, как копье.
Моя голая мысль, отточенная, как меч, пронзила
время, жизнь, плоть и смерть, чтобы очистить
Мой путь к Нирване.
Я убил грубые тела старой этнической ненависти,
Которые вызывали долгие расовые войны между Штатами и Штатами.
Я стоял и презирал эти глупые мертвые споры,
Спокойно, спокойно, Нирвана.
Я снес пленочную основу Касты.
Я продираюсь сквозь древнюю кровь и огромные богатства,
И все большие притязания претенциозного Прошлого
, Что мешало моей Нирване.
Тогда все прекрасные типы, формы, звука и цвета,
Всплывали вокруг моих чувств и вновь очаровали меня.
-- Я махнул им обратно в голубизну пустоты:
я не люблю их, Нирвана.
И все возмутительное уродство времени,
Излишество, Богохульство и косоглазие Преступления
Окружили меня, но я сохранил свой покой возвышенный:
Я не ненавижу их, Нирвана.
Высоко на самой вершине волны
я увидел вдалеке двух полчищ, готовых к битве.
Вдовы победителей пели панихиду,
Но я не плакал, Нирвана.
Я видел двух влюбленных, сидящих на звезде.
Он поцеловал ее в губы, она поцеловала его боевой шрам.
Вскоре они поссорились и разошлись в разные стороны, далеко.
О Жизнь! Я смеялся, Нирвана.
И никогда не было царя, кроме царя наверху,
И никогда не было закона, чтобы исправить несправедливость Любви,
И когда-либо клыкастого змея под голубем,
Видел я на земле, Нирвану.
Но я, имея власть над королями, свободен.
Я не люблю, не ненавижу: правильное и неправильное сходятся:
И змеиные клыки, и голубиные приманки ко мне
Напрасны, напрасны, Нирвана.
Так моим внутренним созерцанием долгим,
Мыслями, не нуждающимися ни в словах, ни в клятвах, ни в песнях,
Мой дух парит над пестрой толпой
Дней и ночей, Нирвана.
О солнца, о дожди, о день и ночь, о случай,
о время, одаренное семицветными обстоятельствами,
я плыву над всеми вами в трансе
, который приближает меня к нирване.
Боги маленьких миров, вы, маленькие Божества
Смиренных Небес под моими большими небесами,
И Духи-Управители, все, я поднимаюсь, я поднимаюсь,
я поднимаюсь в Нирвану.
Бури Самости подо мной бушуют и умирают.
На неподвижном лоне моего экстаза,
Лотос на озере бальзама, Я лежу
Вечно в Нирване.
____
Мейкон, Джорджия, 1869 г.
---------------------------------------------------------- ---------------------------
| Два стихотворения, которые следуют за "Вороньими днями", не |
| были включены в более ранние издания. Все три звонки |
| из тех отчаянных для Юга лет сразу после Гражданской войны. |
| Читатель сегодняшнего дня, видя тот заброшенный период |
| в справедливой перспективе полвека не будет удивляться |
| в тоне мучительного протеста; а, скорее, |
| что так мало траурных нот исходило от поэта |
| ничего не пропустившего во времена Реконструкции |
| принес своему народу. |
-------------------------------------------------- --------------------
Вороньи дни.
Наши очаги погасли, и наши сердца разбиты,
Но призраки домов для нас остаются,
И ужасные глаза и глухие вздохи дают знак
От друга к другу о невысказанной боли.
О, вороньи дни, темные, вороньи дни скорби,
Принесите нам в своих отточенных из слоновой кости клювах
Какой-нибудь знак из дальней земли Завтрашнего дня,
Некую полоску морской зелени зари, Немножко оранжевых штрихов.
Вы плаваете в темных рядах, вечно каркая.
Вы охлаждаете нашу мужественность своим тоскливым оттенком.
Безмолвные во тьме, даже не взывая к Богу,
Мы лежим в цепях, слишком слабы, чтобы бояться.
О Вороньи дни, темные Вороньи дни печали,
Будет ли снова когда-нибудь теплый свет?
Будут ли когда-нибудь озаренные горы Завтрашнего дня
Засиять на скорбной равнине?
____
Праттвилл, Алабама, февраль 1868 г.
Наши холмы.
Дорогая Мать-Земля
Рождения Титана,
Йонские холмы - твои большие груди, и часто Я
взбирался на их верхние соски, изнеможенный и сухой,
Чтобы пить молоко моей матери так близко к небу.
О вы, пятна на холмах,
Красные, для всех дождей!
Кровь, сотворившая тебя, вся пролилась за нас,
Сердца, что платили тебе, все умерли за нас,
Деревья, что осеняют тебя, стонут от свинца, ради нас!
И, о склоны холмов,
Словно невесты великанов
, вы спите в измятых оврагами драпировках
И рыдаете в своих источниках в слезах воспоминаний
О днях, которые запятнали ваши одежды подобными пятнами!
Спите, холмы!
Плачьте, руны!
Красители постановили, что пятна останутся.
Они цепляют руки, чтобы смыть пятна.
Они ждут с холодным сердцем, пока мы не «пожалеем».
О Мать-Земля
Рождения Титана,
Молоко твоей матери свернулось с алоэ.
-- Как холмы, Люди, поднимайте головы спокойные сквозь любое горе,
И плачьте, но ни на дюйм не склоняйтесь ни перед каким врагом!
Ты, Печаль-высота
, Мы взбираемся ночью,
У тебя нет адской бездны, кроме Позора.
Сгорбившись, швырнет нас в свое загаженное пространство:
Стойте гордо! Заря встретит нас лицом к лицу,
Ибо вниз по крутым холмам Заря больше любит мчаться!
Смех в сенате.
На юге лежит одинокая, голодная земля;
Он сжимает свои тряпки рукой калеки;
Он бормочет, распластавшись на бесплодном песке,
Что время его сердце разрывается.
Он поднимает непокрытую голову от земли;
Он прислушивается сквозь мрак кругом:
Ветры принесли ему странный звук
Далекого игрища.
Наступает ли Мир, который так долго откладывался?
Это веселый голос Аида?
Начинается время, когда его сердце молилось,
Когда люди могут жать и сеять?
Ах, Боже! Назад к груди холодной земли!
Мудрецы посмеиваются над своей шуткой;
Должны ли они, чтобы дать людям покой,
Их изящный ум отказаться?
Тираны сидят в величественном зале;
Они смеются над падением несчастных людей;
Тираны забывают, как свежа пелена
Над их мертвыми и нашими.
Взгляните, как сенаторы шутом подражают,
Надевают пестроту и прячут мантию,
А там быстро поднимающийся хмур
На народный лоб опускает.
____
1868.
Малыш Чарли.
Он крепко спит. Взгляни, о Жена,
Ночной палец на губе жизни
Свистит языком, таким болтливым,
Занятого Малыша Чарли.
Одна рука, вытянутая назад вокруг его головы,
Пять пальчиков из-под кровати
Показались, Как пять красных бутонов розы,
-- Так дремлет Малыш Чарли.
Небесный свет, я знаю, сияет сквозь
Эти прозрачные веки с голубыми прожилками,
Которые закрывают от глаз смертных
Большие глаза Малыша Чарли.
О сладкий Ангел Сна, восседающий теперь
На круглом великолепии своего лба,
Взмахни крылом и донеси мой обет,
Дохнувший над Малышом Чарли.
Я клянусь, что мое сердце, когда смерть близка,
Никогда не будет дрожать от вздоха
Из-за действия руки, языка или глаза,
Который обидел моего Малыша Чарли!
____
Мейкон, Джорджия, декабрь 1869 г.
Могила на берегу моря. В MJL
Сидни и Клиффорд Ланье.
О желание более тщетное, чем плеск
этих причудливых волн на берегу:
"Дайте нам жемчужину, чтобы заполнить рану -
Боже, пусть наш мертвый друг снова оживет!"
О, если бы это было сильнее удара
Кричащей волны и щелкающего Левина;
«Боже, подними нас над дымом Последнего дня,
Всех белых, к Тебе и ей на Небеса!»
О, если бы это было быстрее, чем гонка
Волн и ветра в море и небе;
Снимем с ее лица могильную пелену
И упадем в могилу, и поцелуемся, и умрем!
Смотреть! Высоко над сверкающим покоем
Моря, и неба, и царственного солнца
Она сияет, и улыбается, и машет ладонью --
И теперь мы желаем -- Да будет воля Твоя!
____
Монтгомери, Алабама, 1866 г.
***
VI. To Richard Wagner.
"I saw a sky of stars that rolled in grime.
All glory twinkled through some sweat of fight,
From each tall chimney of the roaring time
That shot his fire far up the sooty night
Mixt fuels -- Labor's Right and Labor's Crime --
Sent upward throb on throb of scarlet light
Till huge hot blushes in the heavens blent
With golden hues of Trade's high firmament.
"Fierce burned the furnaces; yet all seemed well,
Hope dreamed rich music in the rattling mills.
`Ye foundries, ye shall cast my church a bell,'
Loud cried the Future from the farthest hills:
`Ye groaning forces, crack me every shell
Of customs, old constraints, and narrow ills;
Thou, lithe Invention, wake and pry and guess,
Till thy deft mind invents me Happiness.'
"And I beheld high scaffoldings of creeds
Crumbling from round Religion's perfect Fane:
And a vast noise of rights, wrongs, powers, needs,
-- Cries of new Faiths that called `This Way is plain,'
-- Grindings of upper against lower greeds --
-- Fond sighs for old things, shouts for new, -- did reign
Below that stream of golden fire that broke,
Mottled with red, above the seas of smoke.
"Hark! Gay fanfares from halls of old Romance
Strike through the clouds of clamor: who be these
That, paired in rich processional, advance
From darkness o'er the murk mad factories
Into yon flaming road, and sink, strange Ministrants!
Sheer down to earth, with many minstrelsies
And motions fine, and mix about the scene
And fill the Time with forms of ancient mien?
"Bright ladies and brave knights of Fatherland;
Sad mariners, no harbor e'er may hold,
A swan soft floating tow'rds a magic strand;
Dim ghosts, of earth, air, water, fire, steel, gold,
Wind, grief, and love; a lewd and lurking band
Of Powers -- dark Conspiracy, Cunning cold,
Gray Sorcery; magic cloaks and rings and rods;
Valkyries, heroes, Rhinemaids, giants, gods!
* * * * *
"O Wagner, westward bring thy heavenly art,
No trifler thou: Siegfried and Wotan be
Names for big ballads of the modern heart.
Thine ears hear deeper than thine eyes can see.
Voice of the monstrous mill, the shouting mart,
Not less of airy cloud and wave and tree,
Thou, thou, if even to thyself unknown,
Hast power to say the Time in terms of tone."
____
1877.
VII. A Song of Love.
"Hey, rose, just born
Twin to a thorn;
Was't so with you, O Love and Scorn?
"Sweet eyes that smiled,
Now wet and wild;
O Eye and Tear -- mother and child.
"Well: Love and Pain
Be kinsfolk twain:
Yet would, Oh would I could love again."
To Beethoven.
In o'er-strict calyx lingering,
Lay music's bud too long unblown,
Till thou, Beethoven, breathed the spring:
Then bloomed the perfect rose of tone.
O Psalmist of the weak, the strong,
O Troubadour of love and strife,
Co-Litanist of right and wrong,
Sole Hymner of the whole of life,
I know not how, I care not why, --
Thy music sets my world at ease,
And melts my passion's mortal cry
In satisfying symphonies.
It soothes my accusations sour
'Gainst thoughts that fray the restless soul:
The stain of death; the pain of power;
The lack of love 'twixt part and whole;
The yea-nay of Freewill and Fate,
Whereof both cannot be, yet are;
The praise a poet wins too late
Who starves from earth into a star;
The lies that serve great parties well,
While truths but give their Christ a cross;
The loves that send warm souls to hell,
While cold-blood neuters take no loss;
Th' indifferent smile that nature's grace
On Jesus, Judas, pours alike;
Th' indifferent frown on nature's face
When luminous lightnings strangely strike
The sailor praying on his knees
And spare his mate that's cursing God;
Yet Nature will not stir a clod;
Why Nature blinds us in each act
Yet makes no law in mercy bend,
No pitfall from our feet retract,
No storm cry out `Take shelter, friend;'
Why snakes that crawl the earth should ply
Rattles, that whoso hears may shun,
While serpent lightnings in the sky,
But rattle when the deed is done;
How truth can e'er be good for them
That have not eyes to bear its strength,
And yet how stern our lights condemn
Delays that lend the darkness length;
To know all things, save knowingness;
To grasp, yet loosen, feeling's rein;
To waste no manhood on success;
To look with pleasure upon pain;
Though teased by small mixt social claims,
To lose no large simplicity,
And midst of clear-seen crimes and shames
To move with manly purity;
To hold, with keen, yet loving eyes,
Art's realm from Cleverness apart,
To know the Clever good and wise,
Yet haunt the lonesome heights of Art;
O Psalmist of the weak, the strong,
O Troubadour of love and strife,
Co-Litanist of right and wrong,
Sole Hymner of the whole of life,
I know not how, I care not why,
Thy music brings this broil at ease,
And melts my passion's mortal cry
In satisfying symphonies.
Yea, it forgives me all my sins,
Fits life to love like rhyme to rhyme,
And tunes the task each day begins
By the last trumpet-note of Time.
____
1876-7.
An Frau Nannette Falk-Auerbach.
Als du im Saal mit deiner himmlischen Kunst
Beethoven zeigst, und seinem Willen nach
Mit den zehn Fingern fuehrst der Leute Gunst,
Zehn Zungen sagen was der Meister sprach.
Schauend dich an, ich seh', dass nicht allein
Du sitzest: jetzt herab die Toene ziehn
Beethovens Geist: er steht bei dir, ganz rein:
Fuer dich mit Vaters Stolz sein' Augen gluehn:
Er sagt, "Ich hoerte dich aus Himmelsluft,
Die kommt ja naeher, wo ein Kuenstler spielt:
Mein Kind (ich sagte) mich zur Erde ruft:
Ja, weil mein Arm kein Kind im Leben hielt,
Gott hat mir dich nach meinem Tod gegeben,
Nannette, Tochter! dich, mein zweites Leben!"
____
Baltimore, 1878.
To Nannette Falk-Auerbach.
Oft as I hear thee, wrapt in heavenly art,
The massive message of Beethoven tell
With thy ten fingers to the people's heart
As if ten tongues told news of heaven and hell, --
Gazing on thee, I mark that not alone,
Ah, not alone, thou sittest: there, by thee,
Beethoven's self, dear living lord of tone,
Doth stand and smile upon thy mastery.
Full fain and fatherly his great eyes glow:
He says, "From Heaven, my child, I heard thee call
(For, where an artist plays, the sky is low):
Yea, since my lonesome life did lack love's all,
In death, God gives me thee: thus, quit of pain,
Daughter, Nannette! in thee I live again."
____
Baltimore, 1878.
To Our Mocking-Bird.
Died of a cat, May, 1878.
I.
Trillets of humor, -- shrewdest whistle-wit, --
Contralto cadences of grave desire
Such as from off the passionate Indian pyre
Drift down through sandal-odored flames that split
About the slim young widow who doth sit
And sing above, -- midnights of tone entire, --
Tissues of moonlight shot with songs of fire; --
Bright drops of tune, from oceans infinite
Of melody, sipped off the thin-edged wave
And trickling down the beak, -- discourses brave
Of serious matter that no man may guess, --
Good-fellow greetings, cries of light distress --
All these but now within the house we heard:
O Death, wast thou too deaf to hear the bird?
II.
Ah me, though never an ear for song, thou hast
A tireless tooth for songsters: thus of late
Thou camest, Death, thou Cat! and leap'st my gate,
And, long ere Love could follow, thou hadst passed
Within and snatched away, how fast, how fast,
My bird -- wit, songs, and all -- thy richest freight
Since that fell time when in some wink of fate
Thy yellow claws unsheathed and stretched, and cast
Sharp hold on Keats, and dragged him slow away,
And harried him with hope and horrid play --
Ay, him, the world's best wood-bird, wise with song --
Till thou hadst wrought thine own last mortal wrong.
'Twas wrong! 'twas wrong! I care not, WRONG's the word --
To munch our Keats and crunch our mocking-bird.
III.
Nay, Bird; my grief gainsays the Lord's best right.
The Lord was fain, at some late festal time,
That Keats should set all Heaven's woods in rhyme,
And thou in bird-notes. Lo, this tearful night,
Methinks I see thee, fresh from death's despite,
Perched in a palm-grove, wild with pantomime,
O'er blissful companies couched in shady thyme,
-- Methinks I hear thy silver whistlings bright
Mix with the mighty discourse of the wise,
Till broad Beethoven, deaf no more, and Keats,
'Midst of much talk, uplift their smiling eyes,
And mark the music of thy wood-conceits,
And halfway pause on some large, courteous word,
And call thee "Brother", O thou heavenly Bird!
____
Baltimore, 1878.
The Dove.
If haply thou, O Desdemona Morn,
Shouldst call along the curving sphere, "Remain,
Dear Night, sweet Moor; nay, leave me not in scorn!"
With soft halloos of heavenly love and pain; --
Shouldst thou, O Spring! a-cower in coverts dark,
'Gainst proud supplanting Summer sing thy plea,
And move the mighty woods through mailed bark
Till mortal heart-break throbbed in every tree; --
Or (grievous `if' that may be `yea' o'er-soon!),
If thou, my Heart, long holden from thy Sweet,
Shouldst knock Death's door with mellow shocks of tune,
Sad inquiry to make -- `When may we meet?'
Nay, if ye three, O Morn! O Spring! O Heart!
Should chant grave unisons of grief and love;
Ye could not mourn with more melodious art
Than daily doth yon dim sequestered dove.
____
Chadd's Ford, Pennsylvania, 1877.
To ----, with a Rose.
I asked my heart to say
Some word whose worth my love's devoir might pay
Upon my Lady's natal day.
Then said my heart to me:
`Learn from the rhyme that now shall come to thee
What fits thy Love most lovingly.'
This gift that learning shows;
For, as a rhyme unto its rhyme-twin goes,
I send a rose unto a Rose.
____
Philadelphia, 1876.
On Huntingdon's "Miranda".
The storm hath blown thee a lover, sweet,
And laid him kneeling at thy feet.
But, -- guerdon rich for favor rare!
The wind hath all thy holy hair
To kiss and to sing through and to flare
Like torch-flames in the passionate air,
About thee, O Miranda.
Eyes in a blaze, eyes in a daze,
Bold with love, cold with amaze,
Chaste-thrilling eyes, fast-filling eyes
With daintiest tears of love's surprise,
Ye draw my soul unto your blue
As warm skies draw the exhaling dew,
Divine eyes of Miranda.
And if I were yon stolid stone,
Thy tender arm doth lean upon,
Thy touch would turn me to a heart,
And I would palpitate and start,
-- Content, when thou wert gone, to be
A dumb rock by the lonesome sea
Forever, O Miranda.
____
Baltimore, 1874.
Ode to the Johns Hopkins University.
Read on the Fourth Commemoration Day, February, 1880.
How tall among her sisters, and how fair, --
How grave beyond her youth, yet debonair
As dawn, 'mid wrinkled Matres of old lands
Our youngest Alma Mater modest stands!
In four brief cycles round the punctual sun
Has she, old Learning's latest daughter, won
This grace, this stature, and this fruitful fame.
Howbeit she was born
Unnoised as any stealing summer morn.
From far the sages saw, from far they came
And ministered to her,
Led by the soaring-genius'd Sylvester
That, earlier, loosed the knot great Newton tied,
And flung the door of Fame's locked temple wide.
As favorable fairies thronged of old and blessed
The cradled princess with their several best,
So, gifts and dowers meet
To lay at Wisdom's feet,
These liberal masters largely brought --
Dear diamonds of their long-compressed thought,
Rich stones from out the labyrinthine cave
Of research, pearls from Time's profoundest wave
And many a jewel brave, of brilliant ray,
Dug in the far obscure Cathay
Of meditation deep --
With flowers, of such as keep
Their fragrant tissues and their heavenly hues
Fresh-bathed forever in eternal dews --
The violet with her low-drooped eye,
For learned modesty, --
The student snow-drop, that doth hang and pore
Upon the earth, like Science, evermore,
And underneath the clod doth grope and grope, --
The astronomer heliotrope,
That watches heaven with a constant eye, --
The daring crocus, unafraid to try
(When Nature calls) the February snows, --
And patience' perfect rose.
Thus sped with helps of love and toil and thought,
Thus forwarded of faith, with hope thus fraught,
In four brief cycles round the stringent sun
This youngest sister hath her stature won.
Nay, why regard
The passing of the years? Nor made, nor marr'd,
By help or hindrance of slow Time was she:
O'er this fair growth Time had no mastery:
So quick she bloomed, she seemed to bloom at birth,
As Eve from Adam, or as he from earth.
Superb o'er slow increase of day on day,
Complete as Pallas she began her way;
Yet not from Jove's unwrinkled forehead sprung,
But long-time dreamed, and out of trouble wrung,
Fore-seen, wise-plann'd, pure child of thought and pain,
Leapt our Minerva from a mortal brain.
And here, O finer Pallas, long remain, --
Sit on these Maryland hills, and fix thy reign,
And frame a fairer Athens than of yore
In these blest bounds of Baltimore, --
Here, where the climates meet
That each may make the other's lack complete, --
Where Florida's soft Favonian airs beguile
The nipping North, -- where nature's powers smile, --
Where Chesapeake holds frankly forth her hands
Spread wide with invitation to all lands, --
Where now the eager people yearn to find
The organizing hand that fast may bind
Loose straws of aimless aspiration fain
In sheaves of serviceable grain, --
Here, old and new in one,
Through nobler cycles round a richer sun
O'er-rule our modern ways,
O blest Minerva of these larger days!
Call here thy congress of the great, the wise,
The hearing ears, the seeing eyes, --
Enrich us out of every farthest clime, --
Yea, make all ages native to our time,
Till thou the freedom of the city grant
To each most antique habitant
Of Fame, --
Bring Shakespeare back, a man and not a name, --
Let every player that shall mimic us
In audience see old godlike Aeschylus, --
Bring Homer, Dante, Plato, Socrates, --
Bring Virgil from the visionary seas
Of old romance, -- bring Milton, no more blind, --
Bring large Lucretius, with unmaniac mind, --
Bring all gold hearts and high resolved wills
To be with us about these happy hills, --
Bring old Renown
To walk familiar citizen of the town, --
Bring Tolerance, that can kiss and disagree, --
Bring Virtue, Honor, Truth, and Loyalty, --
Bring Faith that sees with undissembling eyes, --
Bring all large Loves and heavenly Charities, --
Till man seem less a riddle unto man
And fair Utopia less Utopian,
And many peoples call from shore to shore,
`The world has bloomed again, at Baltimore!'
____
Baltimore, 1880.
To Dr. Thomas Shearer.
Presenting a portrait-bust of the author.
Since you, rare friend! have tied my living tongue
With thanks more large than man e'er said or sung,
So let the dumbness of this image be
My eloquence, and still interpret me.
____
Baltimore, 1880.
Martha Washington.
Written for the "Martha Washington Court Journal".
Down cold snow-stretches of our bitter time,
When windy shams and the rain-mocking sleet
Of Trade have cased us in such icy rime
That hearts are scarcely hot enough to beat,
Thy fame, O Lady of the lofty eyes,
Doth fall along the age, like as a lane
Of Spring, in whose most generous boundaries
Full many a frozen virtue warms again.
To-day I saw the pale much-burdened form
Of Charity come limping o'er the line,
And straighten from the bending of the storm
And flush with stirrings of new strength divine,
Such influence and sweet gracious impulse came
Out of the beams of thine immortal name!
____
Baltimore, February 22d, 1875.
Psalm of the West.
Land of the willful gospel, thou worst and thou best;
Tall Adam of lands, new-made of the dust of the West;
Thou wroughtest alone in the Garden of God, unblest
Till He fashioned lithe Freedom to lie for thine Eve on thy breast --
Till out of thy heart's dear neighborhood, out of thy side,
He fashioned an intimate Sweet one and brought thee a Bride.
Cry hail! nor bewail that the wound of her coming was wide.
Lo, Freedom reached forth where the world as an apple hung red;
`Let us taste the whole radiant round of it,' gayly she said:
`If we die, at the worst we shall lie as the first of the dead.'
Knowledge of Good and of Ill, O Land! she hath given thee;
Perilous godhoods of choosing have rent thee and riven thee;
Will's high adoring to Ill's low exploring hath driven thee --
Freedom, thy Wife, hath uplifted thy life and clean shriven thee!
Her shalt thou clasp for a balm to the scars of thy breast,
Her shalt thou kiss for a calm to thy wars of unrest,
Her shalt extol in the psalm of the soul of the West.
For Weakness, in freedom, grows stronger than Strength with a chain;
And Error, in freedom, will come to lamenting his stain,
Till freely repenting he whiten his spirit again;
And Friendship, in freedom, will blot out the bounding of race;
And straight Law, in freedom, will curve to the rounding of grace;
And Fashion, in freedom, will die of the lie in her face;
And Desire flame white on the sense as a fire on a height,
And Sex flame white in the soul as a star in the night,
And Marriage plight sense unto soul as the two-colored light
Of the fire and the star shines one with a duplicate might;
And Science be known as the sense making love to the All,
And Art be known as the soul making love to the All,
And Love be known as the marriage of man with the All --
Till Science to knowing the Highest shall lovingly turn,
Till Art to loving the Highest shall consciously burn,
Till Science to Art as a man to a woman shall yearn,
-- Then morn!
When Faith from the wedding of Knowing and Loving shall purely be born,
And the Child shall smile in the West, and the West to the East give morn,
And the Time in that ultimate Prime shall forget old regretting and scorn,
Yea, the stream of the light shall give off in a shimmer
the dream of the night forlorn.
Once on a time a soul
Too full of his dole
In a querulous dream went crying from pole to pole --
Went sobbing and crying
For ever a sorrowful song of living and dying,
How `life was the dropping and death the drying
Of a Tear that fell in a day when God was sighing.'
And ever Time tossed him bitterly to and fro
As a shuttle inlaying a perilous warp of woe
In the woof of things from terminal snow to snow,
Till, lo!
Rest.
And he sank on the grass of the earth as a lark on its nest,
And he lay in the midst of the way from the east to the west.
Then the East came out from the east and the West from the west,
And, behold! in the gravid deeps of the lower dark,
While, above, the wind was fanning the dawn as a spark,
The East and the West took form as the wings of a lark.
One wing was feathered with facts of the uttermost Past,
And one with the dreams of a prophet; and both sailed fast
And met where the sorrowful Soul on the earth was cast.
Then a Voice said: `Thine, if thou lovest enough to use;'
But another: `To fly and to sing is pain: refuse!'
Then the Soul said: `Come, O my wings! I cannot but choose.'
And the Soul was a-tremble like as a new-born thing,
Till the spark of the dawn wrought a conscience in heart as in wing,
Saying, `Thou art the lark of the dawn; it is time to sing.'
Then that artist began in a lark's low circling to pass;
And first he sang at the height of the top of the grass
A song of the herds that are born and die in the mass.
And next he sang a celestial-passionate round
At the height of the lips of a woman above the ground,
How `Love was a fair true Lady, and Death a wild hound,
And she called, and he licked her hand and with girdle was bound.'
And then with a universe-love he was hot in the wings,
And the sun stretched beams to the worlds as the shining strings
Of the large hid harp that sounds when an all-lover sings;
And the sky's blue traction prevailed o'er the earth's in might,
And the passion of flight grew mad with the glory of height
And the uttering of song was like to the giving of light;
And he learned that hearing and seeing wrought nothing alone,
And that music on earth much light upon Heaven had thrown,
And he melted-in silvery sunshine with silvery tone;
And the spirals of music e'er higher and higher he wound
Till the luminous cinctures of melody up from the ground
Arose as the shaft of a tapering tower of sound --
Arose for an unstricken full-finished Babel of sound.
But God was not angry, nor ever confused his tongue,
For not out of selfish nor impudent travail was wrung
The song of all men and all things that the all-lover sung.
Then he paused at the top of his tower of song on high,
And the voice of the God of the artist from far in the sky
Said, `Son, look down: I will cause that a Time gone by
Shall pass, and reveal his heart to thy loving eye.'
Far spread, below,
The sea that fast hath locked in his loose flow
All secrets of Atlantis' drowned woe
Lay bound about with night on every hand,
Save down the eastern brink a shining band
Of day made out a little way from land.
Then from that shore the wind upbore a cry:
`Thou Sea, thou Sea of Darkness! why, oh why
Dost waste thy West in unthrift mystery?'
But ever the idiot sea-mouths foam and fill,
And never a wave doth good for man or ill,
And Blank is king, and Nothing hath his will;
And like as grim-beaked pelicans level file
Across the sunset toward their nightly isle
On solemn wings that wave but seldomwhile,
So leanly sails the day behind the day
To where the Past's lone Rock o'erglooms the spray,
And down its mortal fissures sinks away.
Master, Master, break this ban:
The wave lacks Thee.
Oh, is it not to widen man
Stretches the sea?
Oh, must the sea-bird's idle van
Alone be free?
Into the Sea of the Dark doth creep
Bjoerne's pallid sail,
As the face of a walker in his sleep,
Set rigid and most pale,
About the night doth peer and peep
In a dream of an ancient tale.
Lo, here is made a hasty cry:
`Land, land, upon the west! --
God save such land! Go by, go by:
Here may no mortal rest,
Where this waste hell of slate doth lie
And grind the glacier's breast.'
The sail goeth limp: hey, flap and strain!
Round eastward slanteth the mast;
As the sleep-walker waked with pain,
White-clothed in the midnight blast,
Doth stare and quake, and stride again
To houseward all aghast.
Yet as, `A ghost!' his household cry:
`He hath followed a ghost in flight.
Let us see the ghost' -- his household fly
With lamps to search the night --
So Norsemen's sails run out and try
The Sea of the Dark with light.
Stout Are Marson, southward whirled
From out the tempest's hand,
Doth skip the sloping of the world
To Huitramannaland,
Where Georgia's oaks with moss-beards curled
Wave by the shining strand,
And sway in sighs from Florida's Spring
Or Carolina's Palm --
What time the mocking-bird doth bring
The woods his artist's-balm,
Singing the Song of Everything
Consummate-sweet and calm --
Land of large merciful-hearted skies,
Big bounties, rich increase,
Green rests for Trade's blood-shotten eyes,
For o'er-beat brains surcease,
For Love the dear woods' sympathies,
For Grief the wise woods' peace,
For Need rich givings of hid powers
In hills and vales quick-won,
For Greed large exemplary flowers
That ne'er have toiled nor spun,
For Heat fair-tempered winds and showers,
For Cold the neighbor sun.
Land where the Spirits of June-Heat
From out their forest-maze
Stray forth at eve with loitering feet,
And fervent hymns upraise
In bland accord and passion sweet
Along the Southern ways: --
"O Darkness, tawny Twin whose Twin hath ceased,
Thou Odor from the day-flower's crushing born,
Thou visible Sigh out of the mournful East,
That cannot see her lord again till morn:
O Leaves, with hollow palms uplifted high
To catch the stars' most sacred rain of light:
O pallid Lily-petals fain to die
Soul-stung by subtle passion of the night:
O short-breath'd Winds beneath the gracious moon
Running mild errands for mild violets,
Or carrying sighs from the red lips of June
What wavering way the odor-current sets:
O Stars wreathed vinewise round yon heavenly dells,
Or thrust from out the sky in curving sprays,
Or whorled, or looped with pendent flower-bells,
Or bramble-tangled in a brilliant maze,
Or lying like young lilies in a lake
About the great white Lily of the moon,
Or drifting white from where in heaven shake
Star-portraitures of apple trees in June,
Or lapp'd as leaves of a great rose of stars,
Or shyly clambering up cloud-lattices,
Or trampled pale in the red path of Mars,
Or trim-set quaint in gardeners'-fantasies:
O long June Night-sounds crooned among the leaves;
O whispered confidence of Dark and Green;
O murmurs in old moss about old eaves;
O tinklings floating over water-sheen."
Then Leif, bold son of Eric the Red,
To the South of the West doth flee --
Past slaty Helluland is sped,
Past Markland's woody lea,
Till round about fair Vinland's head,
Where Taunton helps the sea,
The Norseman calls, the anchor falls,
The mariners hurry a-strand:
They wassail with fore-drunken skals
Where prophet wild grapes stand;
They lift the Leifsbooth's hasty walls
They stride about the land --
New England, thee! whose ne'er-spent wine
As blood doth stretch each vein,
And urge thee, sinewed like thy vine,
Through peril and all pain
To grasp Endeavor's towering Pine,
And, once ahold, remain --
Land where the strenuous-handed Wind
With sarcasm of a friend
Doth smite the man would lag behind
To frontward of his end;
Yea, where the taunting fall and grind
Of Nature's Ill doth send
Such mortal challenge of a clown
Rude-thrust upon the soul,
That men but smile where mountains frown
Or scowling waters roll,
And Nature's front of battle down
Do hurl from pole to pole.
Now long the Sea of Darkness glimmers low
With sails from Northland flickering to and fro --
Thorwald, Karlsefne, and those twin heirs of woe,
Hellboge and Finnge, in treasonable bed
Slain by the ill-born child of Eric Red,
Freydisa false. Till, as much time is fled,
Once more the vacant airs with darkness fill,
Once more the wave doth never good nor ill,
And Blank is king, and Nothing works his will;
And leanly sails the day behind the day
To where the Past's lone Rock o'erglooms the spray,
And down its mortal fissures sinks away,
As when the grim-beaked pelicans level file
Across the sunset to their seaward isle
On solemn wings that wave but seldomwhile.
Master, Master, poets sing;
The Time calls Thee;
Yon Sea binds hard on everything
Man longs to be:
Oh, shall the sea-bird's aimless wing
Alone move free?
`Santa Maria', well thou tremblest down the wave,
Thy `Pinta' far abow, thy `Nina' nigh astern:
Columbus stands in the night alone, and, passing grave,
Yearns o'er the sea as tones o'er under-silence yearn.
Heartens his heart as friend befriends his friend less brave,
Makes burn the faiths that cool, and cools the doubts that burn: --
I.
"'Twixt this and dawn, three hours my soul will smite
With prickly seconds, or less tolerably
With dull-blade minutes flatwise slapping me.
Wait, Heart! Time moves. -- Thou lithe young Western Night,
Just-crowned king, slow riding to thy right,
Would God that I might straddle mutiny
Calm as thou sitt'st yon never-managed sea,
Balk'st with his balking, fliest with his flight,
Giv'st supple to his rearings and his falls,
Nor dropp'st one coronal star about thy brow
Whilst ever dayward thou art steadfast drawn!
Yea, would I rode these mad contentious brawls
No damage taking from their If and How,
Nor no result save galloping to my Dawn!
II.
"My Dawn? my Dawn? How if it never break?
How if this West by other Wests is pieced,
And these by vacant Wests on Wests increased --
One Pain of Space, with hollow ache on ache
Throbbing and ceasing not for Christ's own sake? --
Big perilous theorem, hard for king and priest:
`Pursue the West but long enough, 'tis East!'
Oh, if this watery world no turning take!
Oh, if for all my logic, all my dreams,
Provings of that which is by that which seems,
Fears, hopes, chills, heats, hastes, patiences, droughts, tears,
Wife-grievings, slights on love, embezzled years,
Hates, treaties, scorns, upliftings, loss and gain, --
This earth, no sphere, be all one sickening plane!
III.
"Or, haply, how if this contrarious West,
That me by turns hath starved, by turns hath fed,
Embraced, disgraced, beat back, solicited,
Have no fixed heart of Law within his breast,
Or with some different rhythm doth e'er contest
Nature in the East? Why, 'tis but three weeks fled
I saw my Judas needle shake his head
And flout the Pole that, east, he Lord confessed!
God! if this West should own some other Pole,
And with his tangled ways perplex my soul
Until the maze grow mortal, and I die
Where distraught Nature clean hath gone astray,
On earth some other wit than Time's at play,
Some other God than mine above the sky!
IV.
"Now speaks mine other heart with cheerier seeming:
`Ho, Admiral! o'er-defalking to thy crew
Against thyself, thyself far overfew
To front yon multitudes of rebel scheming?'
Come, ye wild twenty years of heavenly dreaming!
Come, ye wild weeks since first this canvas drew
Out of vexed Palos ere the dawn was blue,
O'er milky waves about the bows full-creaming!
Come set me round with many faithful spears
Of confident remembrance -- how I crushed
Cat-lived rebellions, pitfalled treasons, hushed
Scared husbands' heart-break cries on distant wives,
Made cowards blush at whining for their lives,
Watered my parching souls, and dried their tears.
V.
"Ere we Gomera cleared, a coward cried,
`Turn, turn: here be three caravels ahead,
From Portugal, to take us: we are dead!'
`Hold Westward, pilot,' calmly I replied.
So when the last land down the horizon died,
`Go back, go back!' they prayed: `our hearts are lead.' --
`Friends, we are bound into the West,' I said.
Then passed the wreck of a mast upon our side.
`See' (so they wept) `God's Warning! Admiral, turn!' --
`Steersman,' I said, `hold straight into the West.'
Then down the night we saw the meteor burn.
`So do the very heavens in fire protest:
Good Admiral, put about! O Spain, dear Spain!' --
`Hold straight into the West,' I said again.
VI.
"Next drive we o'er the slimy-weeded sea.
`Lo! herebeneath' (another coward cries)
`The cursed land of sunk Atlantis lies:
This slime will suck us down -- turn while thou'rt free!' --
`But no!' I said, `Freedom bears West for me!'
Yet when the long-time stagnant winds arise,
And day by day the keel to westward flies,
My Good my people's Ill doth come to be:
`Ever the winds into the West do blow;
Never a ship, once turned, might homeward go;
Meanwhile we speed into the lonesome main.
For Christ's sake, parley, Admiral! Turn, before
We sail outside all bounds of help from pain!' --
`Our help is in the West,' I said once more.
VII.
"So when there came a mighty cry of `Land!'
And we clomb up and saw, and shouted strong
`Salve Regina!' all the ropes along,
But knew at morn how that a counterfeit band
Of level clouds had aped a silver strand;
So when we heard the orchard-bird's small song,
And all the people cried, `A hellish throng
To tempt us onward by the Devil planned,
Yea, all from hell -- keen heron, fresh green weeds,
Pelican, tunny-fish, fair tapering reeds,
Lie-telling lands that ever shine and die
In clouds of nothing round the empty sky.
Tired Admiral, get thee from this hell, and rest!' --
`Steersman,' I said, `hold straight into the West.'
VIII.
"I marvel how mine eye, ranging the Night,
From its big circling ever absently
Returns, thou large low Star, to fix on thee.
`Maria!' Star? No star: a Light, a Light!
Wouldst leap ashore, Heart? Yonder burns -- a Light.
Pedro Gutierrez, wake! come up to me.
I prithee stand and gaze about the sea:
What seest? `Admiral, like as land -- a Light!'
Well! Sanchez of Segovia, come and try:
What seest? `Admiral, naught but sea and sky!'
Well! But *I* saw It. Wait! the Pinta's gun!
Why, look, 'tis dawn, the land is clear: 'tis done!
Two dawns do break at once from Time's full hand --
God's, East -- mine, West: good friends, behold my Land!"
Master, Master! faster fly
Now the hurrying seasons by;
Now the Sea of Darkness wide
Rolls in light from side to side;
Mark, slow drifting to the West
Down the trough and up the crest,
Yonder piteous heartsease petal
Many-motioned rise and settle --
Petal cast a-sea from land
By the awkward-fingered Hand
That, mistaking Nature's course,
Tears the love it fain would force --
Petal calm of heartsease flower
Smiling sweet on tempest sour,
Smiling where by crest and trough
Heartache Winds at heartsease scoff,
Breathing mild perfumes of prayer
'Twixt the scolding sea and air.
Mayflower, piteous Heartsease Petal!
Suavely down the sea-troughs settle,
Gravely breathe perfumes of prayer
'Twixt the scolding sea and air,
Bravely up the sea-hills rise --
Sea-hills slant thee toward the skies.
Master, hold disaster off
From the crest and from the trough;
Heartsease, on the heartache sea
God, thy God, will pilot thee.
Mayflower, Ship of Faith's best Hope!
Thou art sure if all men grope;
Mayflower, Ship of Hope's best Faith!
All is true the great God saith;
Mayflower, Ship of Charity!
Love is Lord of land and sea.
Oh, with love and love's best care
Thy large godly freightage bear --
Godly Hearts that, Grails of gold,
Still the blood of Faith do hold.
Now bold Massachusetts clear
Cuts the rounding of the sphere.
`Out the anchor, sail no more,
Lay us by the Future's shore --
Not the shore we sought, 'tis true,
But the time is come to do.
Leap, dear Standish, leap and wade;
Bradford, Hopkins, Tilley, wade:
Leap and wade ashore and kneel --
God be praised that steered the keel!
Home is good and soft is rest,
Even in this jagged West:
Freedom lives, and Right shall stand;
Blood of Faith is in the land.'
Then in what time the primal icy years
Scraped slowly o'er the Puritans' hopes and fears,
Like as great glaciers built of frozen tears,
The Voice from far within the secret sky
Said, `Blood of Faith ye have? So; let us try.'
And presently
The anxious-masted ships that westward fare,
Cargo'd with trouble and a-list with care,
Their outraged decks hot back to England bear,
Then come again with stowage of worse weight,
Battle, and tyrannous Tax, and Wrong, and Hate,
And all bad items of Death's perilous freight.
O'er Cambridge set the yeomen's mark:
Climb, patriot, through the April dark.
O lanthorn! kindle fast thy light,
Thou budding star in the April night,
For never a star more news hath told,
Or later flame in heaven shall hold.
Ay, lanthorn on the North Church tower,
When that thy church hath had her hour,
Still from the top of Reverence high
Shalt thou illume Fame's ampler sky;
For, statured large o'er town and tree,
Time's tallest Figure stands by thee,
And, dim as now thy wick may shine
The Future lights his lamp at thine.
Now haste thee while the way is clear,
Paul Revere!
Haste, Dawes! but haste thou not, O Sun!
To Lexington.
Then Devens looked and saw the light:
He got him forth into the night,
And watched alone on the river-shore,
And marked the British ferrying o'er.
John Parker! rub thine eyes and yawn:
But one o'clock and yet 'tis Dawn!
Quick, rub thine eyes and draw thy hose:
The Morning comes ere darkness goes.
Have forth and call the yeomen out,
For somewhere, somewhere close about
Full soon a Thing must come to be
Thine honest eyes shall stare to see --
Full soon before thy patriot eyes
Freedom from out of a Wound shall rise.
Then haste ye, Prescott and Revere!
Bring all the men of Lincoln here;
Let Chelmsford, Littleton, Carlisle,
Let Acton, Bedford, hither file --
Oh hither file, and plainly see
Out of a wound leap Liberty.
Say, Woodman April! all in green,
Say, Robin April! hast thou seen
In all thy travel round the earth
Ever a morn of calmer birth?
But Morning's eye alone serene
Can gaze across yon village-green
To where the trooping British run
Through Lexington.
Good men in fustian, stand ye still;
The men in red come o'er the hill.
`Lay down your arms, damned Rebels!' cry
The men in red full haughtily.
But never a grounding gun is heard;
The men in fustian stand unstirred;
Dead calm, save maybe a wise bluebird
Puts in his little heavenly word.
O men in red! if ye but knew
The half as much as bluebirds do,
Now in this little tender calm
Each hand would out, and every palm
With patriot palm strike brotherhood's stroke
Or ere these lines of battle broke.
O men in red! if ye but knew
The least of the all that bluebirds do,
Now in this little godly calm
Yon voice might sing the Future's Psalm --
The Psalm of Love with the brotherly eyes
Who pardons and is very wise --
Yon voice that shouts, high-hoarse with ire,
`Fire!'
The red-coats fire, the homespuns fall:
The homespuns' anxious voices call,
`Brother, art hurt?' and `Where hit, John?'
And, `Wipe this blood,' and `Men, come on,'
And, `Neighbor, do but lift my head,'
And `Who is wounded? Who is dead?'
`Seven are killed.' `My God! my God!'
`Seven lie dead on the village sod.
Two Harringtons, Parker, Hadley, Brown,
Monroe and Porter, -- these are down.'
`Nay, look! Stout Harrington not yet dead!'
He crooks his elbow, lifts his head.
He lies at the step of his own house-door;
He crawls and makes a path of gore.
The wife from the window hath seen, and rushed;
He hath reached the step, but the blood hath gushed;
He hath crawled to the step of his own house-door,
But his head hath dropped: he will crawl no more.
Clasp, Wife, and kiss, and lift the head:
Harrington lies at his doorstep dead.
But, O ye Six that round him lay
And bloodied up that April day!
As Harrington fell, ye likewise fell --
At the door of the House wherein ye dwell;
As Harrington came, ye likewise came
And died at the door of your House of Fame.
--------
Go by, old Field of Freedom's hopes and fears;
Go by, old Field of Brothers' hate and tears:
Behold! yon home of Brothers' Love appears
Set in the burnished silver of July,
On Schuylkill wrought as in old broidery
Clasped hands upon a shining baldric lie,
New Hampshire, Georgia, and the mighty ten
That lie between, have heard the huge-nibbed pen
Of Jefferson tell the rights of man to men.
They sit in the reverend Hall: `Shall we declare?'
Floats round about the anxious-quivering air
'Twixt narrow Schuylkill and broad Delaware.
Already, Land! thou HAST declared: 'tis done.
Ran ever clearer speech than that did run
When the sweet Seven died at Lexington?
Canst legibler write than Concord's large-stroked Act,
Or when at Bunker Hill the clubbed guns cracked?
Hast ink more true than blood, or pen than fact?
Nay, as the poet mad with heavenly fires
Flings men his song white-hot, then back retires,
Cools heart, broods o'er the song again, inquires,
`Why did I this, why that?' and slowly draws
From Art's unconscious act Art's conscious laws;
So, Freedom, writ, declares her writing's cause.
All question vain, all chill foreboding vain.
Adams, ablaze with faith, is hot and fain;
And he, straight-fibred Soul of mighty grain,
Deep-rooted Washington, afire, serene --
Tall Bush that burns, yet keeps its substance green --
Sends daily word, of import calm yet keen,
Warm from the front of battle, till the fire
Wraps opposition in and flames yet higher,
And Doubt's thin tissues flash where Hope's aspire;
And, `Ay, declare,' and ever strenuous `Ay'
Falls from the Twelve, and Time and Nature cry
Consent with kindred burnings of July;
And delegate Dead from each past age and race,
Viewless to man, in large procession pace
Downward athwart each set and steadfast face,
Responding `Ay' in many tongues; and lo!
Manhood and Faith and Self and Love and Woe
And Art and Brotherhood and Learning go
Rearward the files of dead, and softly say
Their saintly `Ay', and softly pass away
By airy exits of that ample day.
Now fall the chill reactionary snows
Of man's defect, and every wind that blows
Keeps back the Spring of Freedom's perfect Rose.
Now naked feet with crimson fleck the ways,
And Heaven is stained with flags that mutinies raise,
And Arnold-spotted move the creeping days.
Long do the eyes that look from Heaven see
Time smoke, as in the spring the mulberry tree,
With buds of battles opening fitfully,
Till Yorktown's winking vapors slowly fade,
And Time's full top casts down a pleasant shade
Where Freedom lies unarmed and unafraid.
--------
Master, ever faster fly
Now the vivid seasons by;
Now the glittering Western land
Twins the day-lit Eastern Strand;
Now white Freedom's sea-bird wing
Roams the Sea of Everything;
Now the freemen to and fro
Bind the tyrant sand and snow,
Snatching Death's hot bolt ere hurled,
Flash new Life about the world,
Sun the secrets of the hills,
Shame the gods' slow-grinding mills,
Prison Yesterday in Print,
Read To-morrow's weather-hint,
Haste before the halting Time,
Try new virtue and new crime,
Mould new faiths, devise new creeds,
Run each road that frontward leads,
Driven by an Onward-ache,
Scorning souls that circles make.
Now, O Sin! O Love's lost Shame!
Burns the land with redder flame:
North in line and South in line
Yell the charge and spring the mine.
Heartstrong South would have his way,
Headstrong North hath said him nay:
O strong Heart, strong Brain, beware!
Hear a Song from out the air:
I.
"Lists all white and blue in the skies;
And the people hurried amain
To the Tournament under the ladies' eyes
Where jousted Heart and Brain.
II.
"`Blow, herald, blow!' There entered Heart,
A youth in crimson and gold.
`Blow, herald, blow!' Brain stood apart,
Steel-armored, glittering, cold.
III.
"Heart's palfrey caracoled gayly round,
Heart tra-li-raed merrily;
But Brain sat still, with never a sound --
Full cynical-calm was he.
IV.
"Heart's helmet-crest bore favors three
From his lady's white hand caught;
Brain's casque was bare as Fact -- not he
Or favor gave or sought.
V.
"`Blow, herald, blow!' Heart shot a glance
To catch his lady's eye;
But Brain looked straight a-front, his lance
To aim more faithfully.
VI.
"They charged, they struck; both fell, both bled;
Brain rose again, ungloved;
Heart fainting smiled, and softly said,
`My love to my Beloved.'"
Heart and Brain! no more be twain;
Throb and think, one flesh again!
Lo! they weep, they turn, they run;
Lo! they kiss: Love, thou art one!
--------
Now the Land, with drying tears,
Counts him up his flocks of years,
"See," he says, "my substance grows;
Hundred-flocked my Herdsman goes,
Hundred-flocked my Herdsman stands
On the Past's broad meadow-lands,
Come from where ye mildly graze,
Black herds, white herds, nights and days.
Drive them homeward, Herdsman Time,
From the meadows of the Prime:
I will feast my house, and rest.
Neighbor East, come over West;
Pledge me in good wine and words
While I count my hundred herds,
Sum the substance of my Past
From the first unto the last,
Chanting o'er the generous brim
Cloudy memories yet more dim,
Ghostly rhymes of Norsemen pale
Staring by old Bjoerne's sail,
Strains more noble of that night
Worn Columbus saw his Light,
Psalms of still more heavenly tone,
How the Mayflower tossed alone,
Olden tale and later song
Of the Patriot's love and wrong,
Grandsire's ballad, nurse's hymn --
Chanting o'er the sparkling brim
Till I shall from first to last
Sum the substance of my Past."
--------
Then called the Artist's God from in the sky:
"This Time shall show by dream and mystery
The heart of all his matter to thine eye.
Son, study stars by looking down in streams,
Interpret that which is by that which seems,
And tell thy dreams in words which are but dreams."
I.
The Master with His lucent hand
Pinched up the atom hills and plains
O'er all the moiety of land
The ocean-bounded West contains:
The dust lay dead upon the calm
And mighty middle of His palm.
II.
And lo! He wrought full tenderly,
And lo! He wrought with love and might,
And lo! He wrought a thing to see
Was marvel in His people's sight:
He wrought His image dead and small,
A nothing fashioned like an All.
III.
Then breathed He softly on the dead:
"Live Self! -- thou part, yet none, of Me;
Dust for humility," He said,
"And my warm breath for Charity.
Behold my latest work, thou Earth!
The Self of Man is taking birth."
IV.
Then, Land, tall Adam of the West,
Thou stood'st upon the springy sod,
Thy large eye ranging self-possest,
Thy limbs the limbs of God's young god,
Thy Passion murmuring `I will' --
Lord of the Lordship Good-and-Ill.
V.
O manful arms, of supple size
To clasp a world or a waist as well!
O manful eyes, to front the skies
Or look much pity down on hell!
O manful tongue, to work and sing,
And soothe a child and dare a king!
VI.
O wonder! Now thou sleep'st in pain,
Like as some dream thy soul did grieve:
God wounds thee, heals thee whole again,
And calls thee trembling to thine Eve.
Wide-armed, thou dropp'st on knightly knee:
`Dear Love, Dear Freedom, go with me!'
VII.
Then all the beasts before thee passed --
Beast War, Oppression, Murder, Lust,
False Art, False Faith, slow skulking last --
And out of Time's thick-rising dust
Thy Lord said, "Name them, tame them, Son;
Nor rest, nor rest, till thou hast done."
VIII.
Ah, name thou false, or tame thou wrong,
At heart let no man fear for thee:
Thy Past sings ever Freedom's Song,
Thy Future's voice sounds wondrous free;
And Freedom is more large than Crime,
And Error is more small than Time.
IX.
Come, thou whole Self of Latter Man!
Come o'er thy realm of Good-and-Ill,
And do, thou Self that say'st `I can,'
And love, thou Self that say'st `I will;'
And prove and know Time's worst and best,
Thou tall young Adam of the West!
____
Baltimore, 1876.
At First. To Charlotte Cushman.
My crippled sense fares bow'd along
His uncompanioned way,
And wronged by death pays life with wrong
And I wake by night and dream by day.
And the Morning seems but fatigued Night
That hath wept his visage pale,
And the healthy mark 'twixt dark and light
In sickly sameness out doth fail.
And the woods stare strange, and the wind is dumb,
-- O Wind, pray talk again --
And the Hand of the Frost spreads stark and numb
As Death's on the deadened window-pane.
Still dumb, thou Wind, old voluble friend?
And the middle of the day is cold,
And the heart of eve beats lax i' the end
As a legend's climax poorly told.
Oh vain the up-straining of the hands
In the chamber late at night,
Oh vain the complainings, the hot demands,
The prayers for a sound, the tears for a sight.
No word from over the starry line,
No motion felt in the dark,
And never a day gives ever a sign
Or a dream sets seal with palpable mark.
And O my God, how slight it were,
How nothing, thou All! to thee,
That a kiss or a whisper might fall from her
Down by the way of Time to me:
Or some least grace of the body of love,
-- Mere wafture of floating-by,
Mere sense of unseen smiling above,
Mere hint sincere of a large blue eye,
Mere dim receipt of sad delight
From Nearness warm in the air,
What time with the passing of the night
She also passed, somehow, somewhere.
____
Baltimore, 1876.
A Ballad of Trees and the Master.
Into the woods my Master went,
Clean forspent, forspent.
Into the woods my Master came,
Forspent with love and shame.
But the olives they were not blind to Him,
The little gray leaves were kind to Him:
The thorn-tree had a mind to Him
When into the woods He came.
Out of the woods my Master went,
And He was well content.
Out of the woods my Master came,
Content with death and shame.
When Death and Shame would woo Him last,
From under the trees they drew Him last:
'Twas on a tree they slew Him -- last
When out of the woods He came.
____
Baltimore, November, 1880.
A Florida Sunday.
From cold Norse caves or buccaneer Southern seas
Oft come repenting tempests here to die;
Bewailing old-time wrecks and robberies,
They shrive to priestly pines with many a sigh,
Breathe salutary balms through lank-lock'd hair
Of sick men's heads, and soon -- this world outworn --
Sink into saintly heavens of stirless air,
Clean from confessional. One died, this morn,
And willed the world to wise Queen Tranquil: she,
Sweet sovereign Lady of all souls that bide
In contemplation, tames the too bright skies
Like that faint agate film, far down descried,
Restraining suns in sudden thoughtful eyes
Which flashed but now. Blest distillation rare
Of o'er-rank brightness filtered waterwise
Through all the earths in heaven -- thou always fair,
Still virgin bride of e'er-creating thought --
Dream-worker, in whose dream the Future's wrought --
Healer of hurts, free balm for bitter wrongs --
Most silent mother of all sounding songs --
Thou that dissolvest hells to make thy heaven --
Thou tempest's heir, that keep'st no tempest leaven --
But after winds' and thunders' wide mischance
Dost brood, and better thine inheritance --
Thou privacy of space, where each grave Star
As in his own still chamber sits afar
To meditate, yet, by thy walls unpent,
Shines to his fellows o'er the firmament --
Oh! as thou liv'st in all this sky and sea
That likewise lovingly do live in thee,
So melt my soul in thee, and thine in me,
Divine Tranquillity!
Gray Pelican, poised where yon broad shallows shine,
Know'st thou, that finny foison all is mine
In the bag below thy beak -- yet thine, not less?
For God, of His most gracious friendliness,
Hath wrought that every soul, this loving morn,
Into all things may be new-corporate born,
And each live whole in all: I sail with thee,
Thy Pelican's self is mine; yea, silver Sea,
In this large moment all thy fishes, ripples, bights,
Pale in-shore greens and distant blue delights,
White visionary sails, long reaches fair
By moon-horn'd strands that film the far-off air,
Bright sparkle-revelations, secret majesties,
Shells, wrecks and wealths, are mine; yea, Orange-trees,
That lift your small world-systems in the light,
Rich sets of round green heavens studded bright
With globes of fruit that like still planets shine,
Mine is your green-gold universe; yea, mine,
White slender Lighthouse fainting to the eye
That wait'st on yon keen cape-point wistfully,
Like to some maiden spirit pausing pale,
New-wing'd, yet fain to sail
Above the serene Gulf to where a bridegroom soul
Calls o'er the soft horizon -- mine thy dole
Of shut undaring wings and wan desire --
Mine, too, thy later hope and heavenly fire
Of kindling expectation; yea, all sights,
All sounds, that make this morn -- quick flights
Of pea-green paroquets 'twixt neighbor trees,
Like missives and sweet morning inquiries
From green to green, in green -- live oaks' round heads,
Busy with jays for thoughts -- grays, whites and reds
Of pranked woodpeckers that ne'er gossip out,
But alway tap at doors and gad about --
Robins and mocking-birds that all day long
Athwart straight sunshine weave cross-threads of song,
Shuttles of music -- clouds of mosses gray
That rain me rains of pleasant thoughts alway
From a low sky of leaves -- faint yearning psalms
Of endless metre breathing through the palms
That crowd and lean and gaze from off the shore
Ever for one that cometh nevermore --
Palmettos ranked, with childish spear-points set
Against no enemy -- rich cones that fret
High roofs of temples shafted tall with pines --
Green, grateful mangroves where the sand-beach shines --
Long lissome coast that in and outward swerves,
The grace of God made manifest in curves --
All riches, goods and braveries never told
Of earth, sun, air and heaven -- now I hold
Your being in my being; I am ye,
And ye myself; yea, lastly, Thee,
God, whom my roads all reach, howe'er they run,
My Father, Friend, Beloved, dear All-One,
Thee in my soul, my soul in Thee, I feel,
Self of my self. Lo, through my sense doth steal
Clear cognizance of all selves and qualities,
Of all existence that hath been or is,
Of all strange haps that men miscall of chance,
And all the works of tireless circumstance:
Each borders each, like mutual sea and shore,
Nor aught misfits his neighbor that's before,
Nor him that's after -- nay, through this still air,
Out of the North come quarrels, and keen blare
Of challenge by the hot-breath'd parties blown;
Yet break they not this peace with alien tone,
Fray not my heart, nor fright me for my land,
-- I hear from all-wards, allwise understand,
The great bird Purpose bears me twixt her wings,
And I am one with all the kinsmen things
That e'er my Father fathered. Oh, to me
All questions solve in this tranquillity:
E'en this dark matter, once so dim, so drear,
Now shines upon my spirit heavenly-clear:
Thou, Father, without logic, tellest me
How this divine denial true may be,
-- How `All's in each, yet every one of all
Maintains his Self complete and several.'
____
Tampa, Florida, 1877.
To My Class: On Certain Fruits and Flowers Sent Me in Sickness.
If spicy-fringed pinks that blush and pale
With passions of perfume, -- if violets blue
That hint of heaven with odor more than hue, --
If perfect roses, each a holy Grail
Wherefrom the blood of beauty doth exhale
Grave raptures round, -- if leaves of green as new
As those fresh chaplets wove in dawn and dew
By Emily when down the Athenian vale
She paced, to do observance to the May,
Nor dreamed of Arcite nor of Palamon, --
If fruits that riped in some more riotous play
Of wind and beam that stirs our temperate sun, --
If these the products be of love and pain,
Oft may I suffer, and you love, again.
____
Baltimore, Christmas, 1880.
On Violet's Wafers, Sent Me When I Was Ill.
Fine-tissued as her finger-tips, and white
As all her thoughts; in shape like shields of prize,
As if before young Violet's dreaming eyes
Still blazed the two great Theban bucklers bright
That swayed the random of that furious fight
Where Palamon and Arcite made assize
For Emily; fresh, crisp as her replies,
That, not with sting, but pith, do oft invite
More trial of the tongue; simple, like her,
Well fitting lowlihood, yet fine as well,
-- The queen's no finer; rich (though gossamer)
In help to him they came to, which may tell
How rich that him SHE'LL come to; thus men see,
Like Violet's self e'en Violet's wafers be.
____
Baltimore, 1881.
Ireland.
Written for the Art Autograph during the Irish Famine, 1880.
Heartsome Ireland, winsome Ireland,
Charmer of the sun and sea,
Bright beguiler of old anguish,
How could Famine frown on thee?
As our Gulf-Stream, drawn to thee-ward,
Turns him from his northward flow,
And our wintry western headlands
Send thee summer from their snow,
Thus the main and cordial current
Of our love sets over sea, --
Tender, comely, valiant Ireland,
Songful, soulful, sorrowful Ireland, --
Streaming warm to comfort thee.
____
Baltimore, 1880.
Under the Cedarcroft Chestnut.
Trim set in ancient sward, his manful bole
Upbore his frontage largely toward the sky.
We could not dream but that he had a soul:
What virtue breathed from out his bravery!
We gazed o'erhead: far down our deepening eyes
Rained glamours from his green midsummer mass.
The worth and sum of all his centuries
Suffused his mighty shadow on the grass.
A Presence large, a grave and steadfast Form
Amid the leaves' light play and fantasy,
A calmness conquered out of many a storm,
A Manhood mastered by a chestnut-tree!
Then, while his monarch fingers downward held
The rugged burrs wherewith his state was rife,
A voice of large authoritative Eld
Seemed uttering quickly parables of life:
`How Life in truth was sharply set with ills;
A kernel cased in quarrels; yea, a sphere
Of stings, and hedge-hog-round of mortal quills:
How most men itched to eat too soon i' the year,
`And took but wounds and worries for their pains,
Whereas the wise withheld their patient hands,
Nor plucked green pleasures till the sun and rains
And seasonable ripenings burst all bands
`And opened wide the liberal burrs of life.'
There, O my Friend, beneath the chestnut bough,
Gazing on thee immerged in modern strife,
I framed a prayer of fervency -- that thou,
In soul and stature larger than thy kind,
Still more to this strong Form might'st liken thee,
Till thy whole Self in every fibre find
The tranquil lordship of thy chestnut tree.
____
Tampa, Florida, February, 1877.
An Evening Song.
Look off, dear Love, across the sallow sands,
And mark yon meeting of the sun and sea,
How long they kiss in sight of all the lands.
Ah! longer, longer, we.
Now in the sea's red vintage melts the sun,
As Egypt's pearl dissolved in rosy wine,
And Cleopatra night drinks all. 'Tis done,
Love, lay thine hand in mine.
Come forth, sweet stars, and comfort heaven's heart;
Glimmer, ye waves, round else unlighted sands.
O night! divorce our sun and sky apart
Never our lips, our hands.
____
1876.
| "A Sunrise Song" leads a group of seven short poems |
| overlooked in earlier editions. Six of these, beginning with |
| "On a Palmetto", were unrevised pencillings of late date, |
| excepting the lines of 1866 to J. D. H. |
A Sunrise Song.
Young palmer sun, that to these shining sands
Pourest thy pilgrim's tale, discoursing still
Thy silver passages of sacred lands,
With news of Sepulchre and Dolorous Hill,
Canst thou be he that, yester-sunset warm,
Purple with Paynim rage and wrack desire,
Dashed ravening out of a dusty lair of Storm,
Harried the west, and set the world on fire?
Hast thou perchance repented, Saracen Sun?
Wilt warm the world with peace and dove-desire?
Or wilt thou, ere this very day be done,
Blaze Saladin still, with unforgiving fire?
____
Baltimore, 1881.
On a Palmetto.
Through all that year-scarred agony of height,
Unblest of bough or bloom, to where expands
His wandy circlet with his bladed bands
Dividing every wind, or loud or light,
To termless hymns of love and old despite,
Yon tall palmetto in the twilight stands,
Bare Dante of these purgatorial sands
That glimmer marginal to the monstrous night.
Comes him a Southwind from the scented vine,
It breathes of Beatrice through all his blades,
North, East or West, Guelph-wind or Ghibelline,
'Tis shredded into music down the shades;
All sea-breaths, land-breaths, systol, diastol,
Sway, minstrels of that grief-melodious Soul.
____
1880.
Struggle.
My soul is like the oar that momently
Dies in a desperate stress beneath the wave,
Then glitters out again and sweeps the sea:
Each second I'm new-born from some new grave.
Control.
O Hunger, Hunger, I will harness thee
And make thee harrow all my spirit's glebe.
Of old the blind bard Herve sang so sweet
He made a wolf to plow his land.
To J. D. H.
(Killed at Surrey C. H., October, 1866.)
. . . . .
Dear friend, forgive a wild lament
Insanely following thy flight.
I would not cumber thine ascent
Nor drag thee back into the night;
But the great sea-winds sigh with me,
The fair-faced stars seem wrinkled, old,
And I would that I might lie with thee
There in the grave so cold, so cold!
Grave walls are thick, I cannot see thee,
And the round skies are far and steep;
A-wild to quaff some cup of Lethe,
Pain is proud and scorns to weep.
My heart breaks if it cling about thee,
And still breaks, if far from thine.
O drear, drear death, to live without thee,
O sad life -- to keep thee mine.
. . . . .
Marsh Hymns.
Between Dawn and Sunrise.
Were silver pink, and had a soul,
Which soul were shy, which shyness might
A visible influence be, and roll
Through heaven and earth -- 'twere thou, O light!
O rhapsody of the wraith of red,
O blush but yet in prophecy,
O sun-hint that hath overspread
Sky, marsh, my soul, and yonder sail.
Thou and I.
So one in heart and thought, I trow,
That thou might'st press the strings and I might draw the bow
And both would meet in music sweet,
Thou and I, I trow.
____
1881.
The Hard Times in Elfland.
A Story of Christmas Eve.
Strange that the termagant winds should scold
The Christmas Eve so bitterly!
But Wife, and Harry the four-year-old,
Big Charley, Nimblewits, and I,
Blithe as the wind was bitter, drew
More frontward of the mighty fire,
Where wise Newfoundland Fan foreknew
The heaven that Christian dogs desire --
Stretched o'er the rug, serene and grave,
Huge nose on heavy paws reclined,
With never a drowning boy to save,
And warmth of body and peace of mind.
And, as our happy circle sat,
The fire well capp'd the company:
In grave debate or careless chat,
A right good fellow, mingled he:
He seemed as one of us to sit,
And talked of things above, below,
With flames more winsome than our wit,
And coals that burned like love aglow.
While thus our rippling discourse rolled
Smooth down the channel of the night,
We spoke of Time: thereat, one told
A parable of the Seasons' flight.
"Time was a Shepherd with four sheep.
In a certain Field he long abode.
He stood by the bars, and his flock bade leap
One at a time to the Common Road.
"And first there leapt, like bird on wing,
A lissome Lamb that played in the air.
I heard the Shepherd call him `Spring':
Oh, large-eyed, fresh and snowy fair
"He skipped the flowering Highway fast,
Hurried the hedgerows green and white,
Set maids and men a-yearning, passed
The Bend, and gamboll'd out of sight.
"And next marched forth a matron Ewe
(While Time took down a bar for her),
Udder'd so large 'twas much ado
E'en then to clear the barrier.
"Full softly shone her silken fleece
What stately time she paced along:
Each heartsome hoof-stroke wrought increase
Of sunlight, substance, seedling, song,
"In flower, in fruit, in field, in bird,
Till the great globe, rich fleck'd and pied,
Like some large peach half pinkly furred,
Turned to the sun a glowing side
"And hung in the heavenly orchard, bright,
None-such, complete.
Then, while the Ewe
Slow passed the Bend, a blur of light,
The Shepherd's face in sadness grew:
"`Summer!' he said, as one would say
A sigh in syllables. So, in haste
(For shame of Summer's long delay,
Yet gazing still what way she paced),
"He summoned Autumn, slanting down
The second bar. Thereover strode
A Wether, fleeced in burning brown,
And largely loitered down the Road.
"Far as the farmers sight his shape
Majestic moving o'er the way,
All cry `To harvest,' crush the grape,
And haul the corn and house the hay,
"Till presently, no man can say,
(So brown the woods that line that end)
If yet the brown-fleeced Wether may,
Or not, have passed beyond the Bend.
"Now turn I towards the Shepherd: lo,
An aged Ram, flapp'd, gnarly-horn'd,
With bones that crackle o'er the snow,
Rheum'd, wind-gall'd, rag-fleec'd, burr'd and thorn'd.
"Time takes the third bar off for him,
He totters down the windy lane.
'Tis Winter, still: the Bend lies dim.
O Lamb, would thou wouldst leap again!"
Those seasons out, we talked of these:
And I (with inward purpose sly
To shield my purse from Christmas trees
And stockings and wild robbery
When Hal and Nimblewits invade
My cash in Santa Claus's name)
In full the hard, hard times surveyed;
Denounced all waste as crime and shame;
Hinted that "waste" might be a term
Including skates, velocipedes,
Kites, marbles, soldiers, towers infirm,
Bows, arrows, cannon, Indian reeds,
Cap-pistols, drums, mechanic toys,
And all th' infernal host of horns
Whereby to strenuous hells of noise
Are turned the blessed Christmas morns;
Thus, roused -- those horns! -- to sacred rage,
I rose, forefinger high in air,
When Harry cried (SOME war to wage),
"Papa, is hard times ev'ywhere?
"Maybe in Santa Claus's land
It isn't hard times none at all!"
Now, blessed Vision! to my hand
Most pat, a marvel strange did fall.
Scarce had my Harry ceased, when "Look!"
He cried, leapt up in wild alarm,
Ran to my Comrade, shelter took
Beneath the startled mother's arm.
And so was still: what time we saw
A foot hang down the fireplace! Then,
With painful scrambling scratched and raw,
Two hands that seemed like hands of men
Eased down two legs and a body through
The blazing fire, and forth there came
Before our wide and wondering view
A figure shrinking half with shame,
And half with weakness. "Sir," I said,
-- But with a mien of dignity
The seedy stranger raised his head:
"My friends, I'm Santa Claus," said he.
But oh, how changed! That rotund face
The new moon rivall'd, pale and thin;
Where once was cheek, now empty space;
Whate'er stood out, did now stand in.
His piteous legs scarce propped him up:
His arms mere sickles seemed to be:
But most o'erflowed our sorrow's cup
When that we saw -- or did not see --
His belly: we remembered how
It shook like a bowl of jelly fine:
An earthquake could not shake it now;
He HAD no belly -- not a sign.
"Yes, yes, old friends, you well may stare:
I HAVE seen better days," he said:
"But now, with shrinkage, loss and care,
Your Santa Claus scarce owns his head.
"We've had such hard, hard times this year
For goblins! Never knew the like.
All Elfland's mortgaged! And we fear
The gnomes are just about to strike.
"I once was rich, and round, and hale.
The whole world called me jolly brick;
But listen to a piteous tale.
Young Harry, -- Santa Claus is sick!
"'Twas thus: a smooth-tongued railroad man
Comes to my house and talks to me:
`I've got,' says he, `a little plan
That suits this nineteenth century.
"`Instead of driving, as you do,
Six reindeer slow from house to house,
Let's build a Grand Trunk Railway through
From here to earth's last terminus.
"`We'll touch at every chimney-top
(An Elevated Track, of course),
Then, as we whisk you by, you'll drop
Each package down: just think, the force
"`You'll save, the time! -- Besides, we'll make
Our millions: look you, soon we will
Compete for freights -- and then we'll take
Dame Fortune's bales of good and ill
"`(Why, she's the biggest shipper, sir,
That e'er did business in this world!):
Then Death, that ceaseless Traveller,
Shall on his rounds by us be whirled.
"`When ghosts return to walk with men,
We'll bring 'em cheap by steam, and fast:
We'll run a Branch to heaven! and then
We'll riot, man; for then, at last
"`We'll make with heaven a contract fair
To call, each hour, from town to town,
And carry the dead folks' souls up there,
And bring the unborn babies down!'
"The plan seemed fair: I gave him cash,
Nay, every penny I could raise.
My wife e'er cried, `'Tis rash, 'tis rash:'
How could I know the stock-thief's ways?
"But soon I learned full well, poor fool!
My woes began, that wretched day.
The President plied me like a tool.
In lawyer's fees, and rights of way,
"Injunctions, leases, charters, I
Was meshed as in a mighty maze.
The stock ran low, the talk ran high:
Then quickly flamed the final blaze.
"With never an inch of track -- 'tis true!
The debts were large . . . the oft-told tale.
The President rolled in splendor new
-- He bought my silver at the sale.
"Yes, sold me out: we've moved away.
I've had to give up everything.
My reindeer, even, whom I . . . pray,
Excuse me" . . . here, o'er-sorrowing,
Poor Santa Claus burst into tears,
Then calmed again: "my reindeer fleet,
I gave them up: on foot, my dears,
I now must plod through snow and sleet.
"Retrenchment rules in Elfland, now;
Yes, every luxury is cut off.
-- Which, by the way, reminds me how
I caught this dreadful hacking cough:
"I cut off the tail of my Ulster furred
To make young Kris a coat of state.
That very night the storm occurred!
Thus we became the sport of Fate.
"For I was out till after one,
Surveying chimney-tops and roofs,
And planning how it could be done
Without my reindeers' bouncing hoofs.
"`My dear,' says Mrs. Claus, that night
(A most superior woman she!)
`It never, never can be right
That you, deep-sunk in poverty,
"`This year should leave your poor old bed,
And trot about, bent down with toys,
(There's Kris a-crying now for bread!)
To give to other people's boys.
"`Since you've been out, the news arrives
The Elfs' Insurance Company's gone.
Ah, Claus, those premiums! Now, our lives
Depend on yours: thus griefs go on.
"`And even while you're thus harassed,
I do believe, if out you went,
You'd go, in spite of all that's passed,
To the children of that President!'
"Oh, Charley, Harry, Nimblewits,
These eyes, that night, ne'er slept a wink.
My path seemed honeycombed with pits.
Naught could I do but think and think.
"But, with the day, my courage rose.
Ne'er shall my boys, MY boys (I cried),
When Christmas morns their eyes unclose,
Find empty stockings gaping wide!
"Then hewed and whacked and whittled I;
The wife, the girls and Kris took fire;
They spun, sewed, cut, -- till by and by
We made, at home, my pack entire!"
(He handed me a bundle, here.)
"Now, hoist me up: there, gently: quick!
Dear boys, DON'T look for much this year:
Remember, Santa Claus is sick!"
____
Baltimore, December, 1877.
Dialect Poems.
A Florida Ghost.
Down mildest shores of milk-white sand,
By cape and fair Floridian bay,
Twixt billowy pines -- a surf asleep on land --
And the great Gulf at play,
Past far-off palms that filmed to nought,
Or in and out the cunning keys
That laced the land like fragile patterns wrought
To edge old broideries,
The sail sighed on all day for joy,
The prow each pouting wave did leave
All smile and song, with sheen and ripple coy,
Till the dusk diver Eve
Brought up from out the brimming East
The oval moon, a perfect pearl.
In that large lustre all our haste surceased,
The sail seemed fain to furl,
The silent steersman landward turned,
And ship and shore set breast to breast.
Under a palm wherethrough a planet burned
We ate, and sank to rest.
But soon from sleep's dear death (it seemed)
I rose and strolled along the sea
Down silver distances that faintly gleamed
On to infinity.
Till suddenly I paused, for lo!
A shape (from whence I ne'er divined)
Appeared before me, pacing to and fro,
With head far down inclined.
`A wraith' (I thought) `that walks the shore
To solve some old perplexity.'
Full heavy hung the draggled gown he wore;
His hair flew all awry.
He waited not (as ghosts oft use)
To be `dearheaven'd!' and `oh'd!'
But briskly said: "Good-evenin'; what's the news?
Consumption? After boa'd?
"Or mebbe you're intendin' of
Investments? Orange-plantin'? Pine?
Hotel? or Sanitarium? What above
This yea'th CAN be your line?
"Speakin' of sanitariums, now,
Jest look 'ee here, my friend:
I know a little story, -- well, I swow,
Wait till you hear the end!
"Some year or more ago, I s'pose,
I roamed from Maine to Floridy,
And, -- see where them Palmettos grows?
I bought that little key,
"Cal'latin' for to build right off
A c'lossal sanitarium:
Big surf! Gulf breeze! Jest death upon a cough!
-- I run it high, to hum!
"Well, sir, I went to work in style:
Bought me a steamboat, loaded it
With my hotel (pyazers more'n a mile!)
Already framed and fit,
"Insured 'em, fetched 'em safe around,
Put up my buildin', moored my boat,
COM-plete! then went to bed and slept as sound
As if I'd paid a note.
"Now on that very night a squall,
Cum up from some'eres -- some bad place!
An' blowed an' tore an' reared an' pitched an' all,
-- I had to run a race
"Right out o' bed from that hotel
An' git to yonder risin' ground,
For, 'twixt the sea that riz and rain that fell,
I pooty nigh was drowned!
"An' thar I stood till mornin' cum,
Right on yon little knoll of sand,
FreQUENTly wishin' I had stayed to hum
Fur from this tarnal land.
"When mornin' cum, I took a good
Long look, and -- well, sir, sure's I'm ME --
That boat laid right whar that hotel had stood,
And HIT sailed out to sea!
"No: I'll not keep you: good-bye, friend.
Don't think about it much, -- preehaps
Your brain might git see-sawin', end for end,
Like them asylum chaps,
"For here *I* walk, forevermore,
A-tryin' to make it gee,
How one same wind could blow my ship to shore
And my hotel to sea!"
____
Chadd's Ford, Pennsylvania, 1877.
Uncle Jim's Baptist Revival Hymn.
By Sidney and Clifford Lanier.
[Not long ago a certain Georgia cotton-planter, driven to desperation
by awaking each morning to find that the grass had
quite outgrown the cotton overnight, and was likely to choke it,
in defiance of his lazy freedmen's hoes and ploughs,
set the whole State in a laugh by exclaiming to a group of fellow-sufferers:
"It's all stuff about Cincinnatus leaving the plough to go into politics
FOR PATRIOTISM; he was just a-runnin' from grass!"
This state of things -- when the delicate young rootlets of the cotton
are struggling against the hardier multitudes of the grass-suckers --
is universally described in plantation parlance by the phrase "in the grass";
and Uncle Jim appears to have found in it so much similarity
to the condition of his own ("Baptis'") church, overrun, as it was,
by the cares of this world, that he has embodied it in the refrain
of a revival hymn such as the colored improvisator of the South
not infrequently constructs from his daily surroundings.
He has drawn all the ideas of his stanzas from the early morning phenomena of
those critical weeks when the loud plantation-horn is blown before daylight,
in order to rouse all hands for a long day's fight against the common enemy
of cotton-planting mankind.
In addition to these exegetical commentaries, the Northern reader
probably needs to be informed that the phrase "peerten up" means substantially
`to spur up', and is an active form of the adjective "peert"
(probably a corruption of `pert'), which is so common in the South,
and which has much the signification of "smart" in New England, as e.g.,
a "peert" horse, in antithesis to a "sorry" -- i.e., poor, mean, lazy one.]
Solo. -- Sin's rooster's crowed, Ole Mahster's riz,
De sleepin'-time is pas';
Wake up dem lazy Baptissis,
Chorus. -- Dey's mightily in de grass, grass,
Dey's mightily in de grass.
Ole Mahster's blowed de mornin' horn,
He's blowed a powerful blas';
O Baptis' come, come hoe de corn,
You's mightily in de grass, grass,
You's mightily in de grass.
De Meth'dis team's done hitched; O fool,
De day's a-breakin' fas';
Gear up dat lean ole Baptis' mule,
Dey's mightily in de grass, grass,
Dey's mightily in de grass.
De workmen's few an' mons'rous slow,
De cotton's sheddin' fas';
Whoop, look, jes' look at de Baptis' row,
Hit's mightily in de grass, grass,
Hit's mightily in de grass.
De jay-bird squeal to de mockin'-bird: "Stop!
Don' gimme none o' yo' sass;
Better sing one song for de Baptis' crop,
Dey's mightily in de grass, grass,
Dey's mightily in de grass."
And de ole crow croak: "Don' work, no, no;"
But de fiel'-lark say, "Yaas, yaas,
An' I spec' you mighty glad, you debblish crow,
Dat de Baptissis's in de grass, grass,
Dat de Baptissis's in de grass!"
Lord, thunder us up to de plowin'-match,
Lord, peerten de hoein' fas',
Yea, Lord, hab mussy on de Baptis' patch,
Dey's mightily in de grass, grass,
Dey's mightily in de grass.
____
1876.
"Nine from Eight".
I was drivin' my two-mule waggin,
With a lot o' truck for sale,
Towards Macon, to git some baggin'
(Which my cotton was ready to bale),
And I come to a place on the side o' the pike
Whar a peert little winter branch jest had throw'd
The sand in a kind of a sand-bar like,
And I seed, a leetle ways up the road,
A man squattin' down, like a big bull-toad,
On the ground, a-figgerin' thar in the sand
With his finger, and motionin' with his hand,
And he looked like Ellick Garry.
And as I driv up, I heerd him bleat
To hisself, like a lamb: "Hauh? nine from eight
Leaves nuthin' -- and none to carry?"
And Ellick's bull-cart was standin'
A cross-wise of the way,
And the little bull was a-expandin',
Hisself on a wisp of hay.
But Ellick he sat with his head bent down,
A-studyin' and musin' powerfully,
And his forrud was creased with a turrible frown,
And he was a-wurken' appearently
A 'rethmetic sum that wouldn't gee,
Fur he kep' on figgerin' away in the sand
With his finger, and motionin' with his hand,
And I seed it WAS Ellick Garry.
And agin I heard him softly bleat
To hisself, like a lamb: "Hauh? nine from eight
Leaves nuthin' -- and none to carry!"
I woa'd my mules mighty easy
(Ellick's back was towards the road
And the wind hit was sorter breezy)
And I got down off'n my load,
And I crep' up close to Ellick's back,
And I heerd him a-talkin' softly, thus:
"Them figgers is got me under the hack.
I caint see how to git out'n the muss,
Except to jest nat'ally fail and bus'!
My crap-leen calls for nine hundred and more.
My counts o' sales is eight hundred and four,
Of cotton for Ellick Garry.
Thar's eight, ought, four, jest like on a slate:
Here's nine and two oughts -- Hauh? nine from eight
Leaves nuthin' -- and none to carry.
"Them crap-leens, oh, them crap-leens!
I giv one to Pardman and Sharks.
Hit gobbled me up like snap-beans
In a patch full o' old fiel'-larks.
But I thought I could fool the crap-leen nice,
And I hauled my cotton to Jammel and Cones.
But shuh! 'fore I even had settled my price
They tuck affidavy without no bones
And levelled upon me fur all ther loans
To the 'mount of sum nine hundred dollars or more,
And sold me out clean for eight hundred and four,
As sure as I'm Ellick Garry!
And thar it is down all squar and straight,
But I can't make it gee, fur nine from eight
Leaves nuthin' -- and none to carry."
Then I says "Hello, here, Garry!
However you star' and frown
Thare's somethin' fur YOU to carry,
Fur you've worked it upside down!"
Then he riz and walked to his little bull-cart,
And made like he neither had seen nor heerd
Nor knowed that I knowed of his raskilly part,
And he tried to look as if HE wa'nt feared,
And gathered his lines like he never keered,
And he driv down the road 'bout a quarter or so,
And then looked around, and I hollered "Hello,
Look here, Mister Ellick Garry!
You may git up soon and lie down late,
But you'll always find that nine from eight
Leaves nuthin' -- and none to carry."
____
Macon, Georgia, 1870.
"Thar's more in the Man than thar is in the Land".
I knowed a man, which he lived in Jones,
Which Jones is a county of red hills and stones,
And he lived pretty much by gittin' of loans,
And his mules was nuthin' but skin and bones,
And his hogs was flat as his corn-bread pones,
And he had 'bout a thousand acres o' land.
This man -- which his name it was also Jones --
He swore that he'd leave them old red hills and stones,
Fur he couldn't make nuthin' but yallerish cotton,
And little o' THAT, and his fences was rotten,
And what little corn he had, HIT was boughten
And dinged ef a livin' was in the land.
And the longer he swore the madder he got,
And he riz and he walked to the stable lot,
And he hollered to Tom to come thar and hitch
Fur to emigrate somewhar whar land was rich,
And to quit raisin' cock-burrs, thistles and sich,
And a wastin' ther time on the cussed land.
So him and Tom they hitched up the mules,
Pertestin' that folks was mighty big fools
That 'ud stay in Georgy ther lifetime out,
Jest scratchin' a livin' when all of 'em mought
Git places in Texas whar cotton would sprout
By the time you could plant it in the land.
And he driv by a house whar a man named Brown
Was a livin', not fur from the edge o' town,
And he bantered Brown fur to buy his place,
And said that bein' as money was skace,
And bein' as sheriffs was hard to face,
Two dollars an acre would git the land.
They closed at a dollar and fifty cents,
And Jones he bought him a waggin and tents,
And loaded his corn, and his wimmin, and truck,
And moved to Texas, which it tuck
His entire pile, with the best of luck,
To git thar and git him a little land.
But Brown moved out on the old Jones' farm,
And he rolled up his breeches and bared his arm,
And he picked all the rocks from off'n the groun',
And he rooted it up and he plowed it down,
Then he sowed his corn and his wheat in the land.
Five years glid by, and Brown, one day
(Which he'd got so fat that he wouldn't weigh),
Was a settin' down, sorter lazily,
To the bulliest dinner you ever see,
When one o' the children jumped on his knee
And says, "Yan's Jones, which you bought his land."
And thar was Jones, standin' out at the fence,
And he hadn't no waggin, nor mules, nor tents,
Fur he had left Texas afoot and cum
To Georgy to see if he couldn't git sum
Employment, and he was a lookin' as hum-
Ble as ef he had never owned any land.
But Brown he axed him in, and he sot
Him down to his vittles smokin' hot,
And when he had filled hisself and the floor
Brown looked at him sharp and riz and swore
That, "whether men's land was rich or poor
Thar was more in the MAN than thar was in the LAND."
____
Macon, Georgia, 1869.
Jones's Private Argyment.
That air same Jones, which lived in Jones,
He had this pint about him:
He'd swear with a hundred sighs and groans,
That farmers MUST stop gittin' loans,
And git along without 'em:
That bankers, warehousemen, and sich
Was fatt'nin' on the planter,
And Tennessy was rotten-rich
A-raisin' meat and corn, all which
Draw'd money to Atlanta:
And the only thing (says Jones) to do
Is, eat no meat that's boughten:
`But tear up every I, O, U,
And plant all corn and swear for true
To quit a-raisin' cotton!'
Thus spouted Jones (whar folks could hear,
-- At Court and other gatherin's),
And thus kep' spoutin' many a year,
Proclaimin' loudly far and near
Sich fiddlesticks and blatherin's.
But, one all-fired sweatin' day,
It happened I was hoein'
My lower corn-field, which it lay
'Longside the road that runs my way
Whar I can see what's goin'.
And a'ter twelve o'clock had come
I felt a kinder faggin',
And laid myself un'neath a plum
To let my dinner settle sum,
When 'long come Jones's waggin,
And Jones was settin' in it, SO:
A-readin' of a paper.
His mules was goin' powerful slow,
Fur he had tied the lines onto
The staple of the scraper.
The mules they stopped about a rod
From me, and went to feedin'
'Longside the road, upon the sod,
But Jones (which he had tuck a tod)
Not knowin', kept a-readin'.
And presently says he: "Hit's true;
That Clisby's head is level.
Thar's one thing farmers all must do,
To keep themselves from goin' tew
Bankruptcy and the devil!
"More corn! more corn! MUST plant less ground,
And MUSTN'T eat what's boughten!
Next year they'll do it: reasonin's sound:
(And, cotton will fetch 'bout a dollar a pound),
THARFORE, I'LL plant ALL cotton!"
____
Macon, Georgia, 1870.
The Power of Prayer; or, The First Steamboat up the Alabama.
By Sidney and Clifford Lanier.
You, Dinah! Come and set me whar de ribber-roads does meet.
De Lord, HE made dese black-jack roots to twis' into a seat.
Umph, dar! De Lord have mussy on dis blin' ole nigger's feet.
It 'pear to me dis mornin' I kin smell de fust o' June.
I 'clar', I b'lieve dat mockin'-bird could play de fiddle soon!
Dem yonder town-bells sounds like dey was ringin' in de moon.
Well, ef dis nigger IS been blind for fo'ty year or mo',
Dese ears, DEY sees the world, like, th'u' de cracks dat's in de do'.
For de Lord has built dis body wid de windows 'hind and 'fo'.
I know my front ones IS stopped up, and things is sort o' dim,
But den, th'u' DEM, temptation's rain won't leak in on ole Jim!
De back ones show me earth enough, aldo' dey's mons'ous slim.
And as for Hebben, -- bless de Lord, and praise His holy name --
DAT shines in all de co'ners of dis cabin jes' de same
As ef dat cabin hadn't nar' a plank upon de frame!
Who CALL me? Listen down de ribber, Dinah! Don't you hyar
Somebody holl'in' "Hoo, Jim, hoo?" My Sarah died las' y'ar;
IS dat black angel done come back to call ole Jim f'om hyar?
My stars, dat cain't be Sarah, shuh! Jes' listen, Dinah, NOW!
What KIN be comin' up dat bend, a-makin' sich a row?
Fus' bellerin' like a pawin' bull, den squealin' like a sow?
De Lord 'a' mussy sakes alive, jes' hear, -- ker-woof, ker-woof --
De Debble's comin' round dat bend, he's comin' shuh enuff,
A-splashin' up de water wid his tail and wid his hoof!
I'se pow'ful skeered; but neversomeless I ain't gwine run away:
I'm gwine to stand stiff-legged for de Lord dis blessed day.
YOU screech, and swish de water, Satan! I'se a gwine to pray.
O hebbenly Marster, what thou willest, dat mus' be jes' so,
And ef Thou hast bespoke de word, some nigger's bound to go.
Den, Lord, please take ole Jim, and lef young Dinah hyar below!
'Scuse Dinah, 'scuse her, Marster; for she's sich a little chile,
She hardly jes' begin to scramble up de homeyard stile,
But dis ole traveller's feet been tired dis many a many a mile.
I'se wufless as de rotten pole of las' year's fodder-stack.
De rheumatiz done bit my bones; you hear 'em crack and crack?
I cain'st sit down 'dout gruntin' like 'twas breakin' o' my back.
What use de wheel, when hub and spokes is warped and split, and rotten?
What use dis dried-up cotton-stalk, when Life done picked my cotton?
I'se like a word dat somebody said, and den done been forgotten.
But, Dinah! Shuh dat gal jes' like dis little hick'ry tree,
De sap's jes' risin in her; she do grow owdaciouslee --
Lord, ef you's clarin' de underbrush, don't cut her down, cut me!
I would not proud persume -- but I'll boldly make reques';
Sence Jacob had dat wrastlin'-match, I, too, gwine do my bes';
When Jacob got all underholt, de Lord he answered Yes!
And what for waste de vittles, now, and th'ow away de bread,
Jes' for to strength dese idle hands to scratch dis ole bald head?
T'ink of de 'conomy, Marster, ef dis ole Jim was dead!
Stop; -- ef I don't believe de Debble's gone on up de stream!
Jes' now he squealed down dar; -- hush; dat's a mighty weakly scream!
Yas, sir, he's gone, he's gone; -- he snort way off, like in a dream!
O glory hallelujah to de Lord dat reigns on high!
De Debble's fai'ly skeered to def, he done gone flyin' by;
I know'd he couldn' stand dat pra'r, I felt my Marster nigh!
You, Dinah; ain't you 'shamed, now, dat you didn' trust to grace?
I heerd you thrashin' th'u' de bushes when he showed his face!
You fool, you think de Debble couldn't beat YOU in a race?
I tell you, Dinah, jes' as shuh as you is standin' dar,
When folks starts prayin', answer-angels drops down th'u' de a'r.
YAS, DINAH, WHAR 'OULD YOU BE NOW, JES' 'CEPTIN' FUR DAT PRA'R?
____
Baltimore, 1875.
Unrevised Early Poems.
These unrevised poems are not necessarily exponents of Mr. Lanier's
later teaching, but are offered as examples of his youthful spirit,
his earlier methods and his instructive growth. To many friends
they present in addition a wealth of dear associations.
But, putting Mr. Lanier upon trial as an artist, it is fair to remember
that probably none of these poems would have been republished by him
without material alterations, the slightest of which
no other hand can be authorized to make.
The Jacquerie. A Fragment.
Chapter I.
Once on a time, a Dawn, all red and bright
Leapt on the conquered ramparts of the Night,
And flamed, one brilliant instant, on the world,
Then back into the historic moat was hurled
And Night was King again, for many years.
-- Once on a time the Rose of Spring blushed out
But Winter angrily withdrew it back
Into his rough new-bursten husk, and shut
The stern husk-leaves, and hid it many years.
-- Once Famine tricked himself with ears of corn,
And Hate strung flowers on his spiked belt,
And glum Revenge in silver lilies pranked him,
And Lust put violets on his shameless front,
And all minced forth o' the street like holiday folk
That sally off afield on Summer morns.
-- Once certain hounds that knew of many a chase,
And bare great wounds of antler and of tusk
That they had ta'en to give a lord some sport,
-- Good hounds, that would have died to give lords sport --
Were so bewrayed and kicked by these same lords
That all the pack turned tooth o' the knights and bit
As knights had been no better things than boars,
And took revenge as bloody as a man's,
Unhoundlike, sudden, hot i' the chops, and sweet.
-- Once sat a falcon on a lady's wrist,
Seeming to doze, with wrinkled eye-lid drawn,
But dreaming hard of hoods and slaveries
And of dim hungers in his heart and wings.
Then, while the mistress gazed above for game,
Sudden he flew into her painted face
And hooked his horn-claws in her lily throat
And drove his beak into her lips and eyes
In fierce and hawkish kissing that did scar
And mar the lady's beauty evermore.
-- And once while Chivalry stood tall and lithe
And flashed his sword above the stricken eyes
Of all the simple peasant-folk of France:
While Thought was keen and hot and quick,
And did not play, as in these later days,
Like summer-lightning flickering in the west
-- As little dreadful as if glow-worms lay
In the cool and watery clouds and glimmered weak --
But gleamed and struck at once or oak or man,
And left not space for Time to wave his wing
Betwixt the instantaneous flash and stroke:
While yet the needs of life were brave and fierce
And did not hide their deeds behind their words,
And logic came not 'twixt desire and act,
And Want-and-Take was the whole Form of life:
While Love had fires a-burning in his veins,
And hidden Hate could flash into revenge:
Ere yet young Trade was 'ware of his big thews
Or dreamed that in the bolder afterdays
He would hew down and bind old Chivalry
And drag him to the highest height of fame
And plunge him thence in the sea of still Romance
To lie for aye in never-rusted mail
Gleaming through quiet ripples of soft songs
And sheens of old traditionary tales; --
On such a time, a certain May arose
From out that blue Sea that between five lands
Lies like a violet midst of five large leaves,
Arose from out this violet and flew on
And stirred the spirits of the woods of France
And smoothed the brows of moody Auvergne hills,
And wrought warm sea-tints into maidens' eyes,
And calmed the wordy air of market-towns
With faint suggestions blown from distant buds,
Until the land seemed a mere dream of land,
And, in this dream-field Life sat like a dove
And cooed across unto her dove-mate Death,
Brooding, pathetic, by a river, lone.
Oh, sharper tangs pierced through this perfumed May.
Strange aches sailed by with odors on the wind
As when we kneel in flowers that grow on graves
Of friends who died unworthy of our love.
King John of France was proving such an ache
In English prisons wide and fair and grand,
Whose long expanses of green park and chace
Did ape large liberty with such success
As smiles of irony ape smiles of love.
Down from the oaks of Hertford Castle park,
Double with warm rose-breaths of southern Spring
Came rumors, as if odors too had thorns,
Sharp rumors, how the three Estates of France,
Like old Three-headed Cerberus of Hell
Had set upon the Duke of Normandy,
Their rightful Regent, snarled in his great face,
Snapped jagged teeth in inch-breadth of his throat,
And blown such hot and savage breath upon him,
That he had tossed great sops of royalty
Unto the clamorous, three-mawed baying beast.
And was not further on his way withal,
And had but changed a snarl into a growl:
How Arnold de Cervolles had ta'en the track
That war had burned along the unhappy land,
Shouting, `since France is then too poor to pay
The soldiers that have bloody devoir done,
And since needs must, pardie! a man must eat,
Arm, gentlemen! swords slice as well as knives!'
And so had tempted stout men from the ranks,
And now was adding robbers' waste to war's,
Stealing the leavings of remorseless battle,
And making gaunter the gaunt bones of want:
How this Cervolles (called "Arch-priest" by the mass)
Through warm Provence had marched and menace made
Against Pope Innocent at Avignon,
And how the Pope nor ate nor drank nor slept,
Through godly fear concerning his red wines.
For if these knaves should sack his holy house
And all the blessed casks be knocked o' the head,
HORRENDUM! all his Holiness' drink to be
Profanely guzzled down the reeking throats
Of scoundrels, and inflame them on to seize
The massy coffers of the Church's gold,
And steal, mayhap, the carven silver shrine
And all the golden crucifixes? No! --
And so the holy father Pope made stir
And had sent forth a legate to Cervolles,
And treated with him, and made compromise,
And, last, had bidden all the Arch-priest's troop
To come and banquet with him in his house,
Where they did wassail high by night and day
And Father Pope sat at the board and carved
Midst jokes that flowed full greasily,
And priest and soldier trolled good songs for mass,
And all the prayers the Priests made were, `pray, drink,'
And all the oaths the Soldiers swore were, `drink!'
Till Mirth sat like a jaunty postillon
Upon the back of Time and urged him on
With piquant spur, past chapel and past cross:
How Charles, King of Navarre, in long duress
By mandate of King John within the walls
Of Crevacoeur and then of strong Alleres,
In faithful ward of Sir Tristan du Bois,
Was now escaped, had supped with Guy Kyrec,
Had now a pardon of the Regent Duke
By half compulsion of a Paris mob,
Had turned the people's love upon himself
By smooth harangues, and now was bold to claim
That France was not the Kingdom of King John,
But, By our Lady, his, by right and worth,
And so was plotting treason in the State,
And laughing at weak Charles of Normandy.
Nay, these had been like good news to the King,
Were any man but bold enough to tell
The King what [bitter] sayings men had made
And hawked augmenting up and down the land
Against the barons and great lords of France
That fled from English arrows at Poictiers.
POICTIERS, POICTIERS: this grain i' the eye of France
Had swelled it to a big and bloodshot ball
That looked with rage upon a world askew.
Poictiers' disgrace was now but two years old,
Yet so outrageous rank and full was grown
That France was wholly overspread with shade,
And bitter fruits lay on the untilled ground
That stank and bred so foul contagious smells
That not a nose in France but stood awry,
Nor boor that cried not FAUGH! upon the air.
Chapter II.
Franciscan friar John de Rochetaillade
With gentle gesture lifted up his hand
And poised it high above the steady eyes
Of a great crowd that thronged the market-place
In fair Clermont to hear him prophesy.
Midst of the crowd old Gris Grillon, the maimed,
-- A wretched wreck that fate had floated out
From the drear storm of battle at Poictiers.
A living man whose larger moiety
Was dead and buried on the battle-field --
A grisly trunk, without or arms or legs,
And scarred with hoof-cuts over cheek and brow,
Lay in his wicker-cradle, smiling.
"Jacques,"
Quoth he, "My son, I would behold this priest
That is not fat, and loves not wine, and fasts,
And stills the folk with waving of his hand,
And threats the knights and thunders at the Pope.
Make way for Gris, ye who are whole of limb!
Set me on yonder ledge, that I may see."
Forthwith a dozen horny hands reached out
And lifted Gris Grillon upon the ledge,
Whereon he lay and overlooked the crowd,
And from the gray-grown hedges of his brows
Shot forth a glance against the friar's eye
That struck him like an arrow.
Then the friar,
With voice as low as if a maiden hummed
Love-songs of Provence in a mild day-dream:
"And when he broke the second seal, I heard
The second beast say, Come and see.
And then
Went out another horse, and he was red.
And unto him that sat thereon was given
To take the peace of earth away, and set
Men killing one another: and they gave
To him a mighty sword."
The friar paused
And pointed round the circle of sad eyes.
"There is no face of man or woman here
But showeth print of the hard hoof of war.
Ah, yonder leaneth limbless Gris Grillon.
Friends, Gris Grillon is France.
Good France; my France,
Wilt never walk on glory's hills again?
Wilt never work among thy vines again?
Art footless and art handless evermore?
-- Thou felon, War, I do arraign thee now
Of mayhem of the four main limbs of France!
Thou old red criminal, stand forth; I charge
-- But O, I am too utter sorrowful
To urge large accusation now.
Nathless,
My work to-day, is still more grievous. Hear!
The stains that war hath wrought upon the land
Show but as faint white flecks, if seen o' the side
Of those blood-covered images that stalk
Through yon cold chambers of the future, as
The prophet-mood, now stealing on my soul,
Reveals them, marching, marching, marching. See!
There go the kings of France, in piteous file.
The deadly diamonds shining in their crowns
Do wound the foreheads of their Majesties
And glitter through a setting of blood-gouts
As if they smiled to think how men are slain
By the sharp facets of the gem of power,
And how the kings of men are slaves of stones.
But look! The long procession of the kings
Wavers and stops; the world is full of noise,
The ragged peoples storm the palaces,
They rave, they laugh, they thirst, they lap the stream
That trickles from the regal vestments down,
And, lapping, smack their heated chaps for more,
And ply their daggers for it, till the kings
All die and lie in a crooked sprawl of death,
Ungainly, foul, and stiff as any heap
Of villeins rotting on a battle-field.
'Tis true, that when these things have come to pass
Then never a king shall rule again in France,
For every villein shall be king in France:
And who hath lordship in him, whether born
In hedge or silken bed, shall be a lord:
And queens shall be as thick i' the land as wives,
And all the maids shall maids of honor be:
And high and low shall commune solemnly:
And stars and stones shall have free interview.
But woe is me, 'tis also piteous true
That ere this gracious time shall visit France,
Your graves, Beloved, shall be some centuries old,
And so your children's, and their children's graves
And many generations'.
Ye, O ye
Shall grieve, and ye shall grieve, and ye shall grieve.
Your Life shall bend and o'er his shuttle toil,
A weaver weaving at the loom of grief.
Your Life shall sweat 'twixt anvil and hot forge,
An armorer working at the sword of grief.
Your Life shall moil i' the ground, and plant his seed,
A farmer foisoning a huge crop of grief.
Your Life shall chaffer in the market-place,
A merchant trading in the goods of grief.
Your Life shall go to battle with his bow,
A soldier fighting in defence of grief.
By every rudder that divides the seas,
Tall Grief shall stand, the helmsman of the ship.
By every wain that jolts along the roads,
Stout Grief shall walk, the driver of the team.
Midst every herd of cattle on the hills,
Dull Grief shall lie, the herdsman of the drove.
Oh Grief shall grind your bread and play your lutes
And marry you and bury you.
-- How else?
Who's here in France, can win her people's faith
And stand in front and lead the people on?
Where is the Church?
The Church is far too fat.
Not, mark, by robust swelling of the thews,
But puffed and flabby large with gross increase
Of wine-fat, plague-fat, dropsy-fat.
O shame,
Thou Pope that cheatest God at Avignon,
Thou that shouldst be the Father of the world
And Regent of it whilst our God is gone;
Thou that shouldst blaze with conferred majesty
And smite old Lust-o'-the-Flesh so as by flame;
Thou that canst turn thy key and lock Grief up
Or turn thy key and unlock Heaven's Gate,
Thou that shouldst be the veritable hand
That Christ down-stretcheth out of heaven yet
To draw up him that fainteth to His heart,
Thou that shouldst bear thy fruit, yet virgin live,
As she that bore a man yet sinned not,
Thou that shouldst challenge the most special eyes
Of Heaven and Earth and Hell to mark thee, since
Thou shouldst be Heaven's best captain, Earth's best friend,
And Hell's best enemy -- false Pope, false Pope,
The world, thy child, is sick and like to die,
But thou art dinner-drowsy and cannot come:
And Life is sore beset and crieth `help!'
But thou brook'st not disturbance at thy wine:
And France is wild for one to lead her souls;
But thou art huge and fat and laggest back
Among the remnants of forsaken camps.
Thou'rt not God's Pope, thou art the Devil's Pope.
Thou art first Squire to that most puissant knight,
Lord Satan, who thy faithful squireship long
Hath watched and well shall guerdon.
Ye sad souls,
So faint with work ye love not, so thin-worn
With miseries ye wrought not, so outraged
By strokes of ill that pass th' ill-doers' heads
And cleave the innocent, so desperate tired
Of insult that doth day by day abuse
The humblest dignity of humblest men,
Ye cannot call toward the Church for help.
The Church already is o'erworked with care
Of its dyspeptic stomach.
Ha, the Church
Forgets about eternity.
I had
A vision of forgetfulness.
O Dream
Born of a dream, as yonder cloud is born
Of water which is born of cloud!
I thought
I saw the moonlight lying large and calm
Upon the unthrobbing bosom of the earth,
As a great diamond glittering on a shroud.
A sense of breathlessness stilled all the world.
Motion stood dreaming he was changed to Rest,
And Life asleep did fancy he was Death.
A quick small shadow spotted the white world;
Then instantly 'twas huge, and huger grew
By instants till it did o'ergloom all space.
I lifted up mine eyes -- O thou just God!
I saw a spectre with a million heads
Come frantic downward through the universe,
And all the mouths of it were uttering cries,
Wherein was a sharp agony, and yet
The cries were much like laughs: as if Pain laughed.
Its myriad lips were blue, and sometimes they
Closed fast and only moaned dim sounds that shaped
Themselves to one word, `Homeless', and the stars
Did utter back the moan, and the great hills
Did bellow it, and then the stars and hills
Bandied the grief o' the ghost 'twixt heaven and earth.
The spectre sank, and lay upon the air,
And brooded, level, close upon the earth,
With all the myriad heads just over me.
I glanced in all the eyes and marked that some
Did glitter with a flame of lunacy,
And some were soft and false as feigning love,
And some were blinking with hypocrisy,
And some were overfilmed by sense, and some
Blazed with ambition's wild, unsteady fire,
And some were burnt i' the sockets black, and some
Were dead as embers when the fire is out.
A curious zone circled the Spectre's waist,
Which seemed with strange device to symbol Time.
It was a silver-gleaming thread of day
Spiral about a jet-black band of night.
This zone seemed ever to contract and all
The frame with momentary spasms heaved
In the strangling traction which did never cease.
I cried unto the spectre, `Time hath bound
Thy body with the fibre of his hours.'
Then rose a multitude of mocking sounds,
And some mouths spat at me and cried `thou fool',
And some, `thou liest', and some, `he dreams': and then
Some hands uplifted certain bowls they bore
To lips that writhed but drank with eagerness.
And some played curious viols, shaped like hearts
And stringed with loves, to light and ribald tunes,
And other hands slit throats with knives,
And others patted all the painted cheeks
In reach, and others stole what others had
Unseen, or boldly snatched at alien rights,
And some o' the heads did vie in a foolish game
OF WHICH COULD HOLD ITSELF THE HIGHEST, and
OF WHICH ONE'S NECK WAS STIFF THE LONGEST TIME.
And then the sea in silence wove a veil
Of mist, and breathed it upward and about,
And waved and wound it softly round the world,
And meshed my dream i' the vague and endless folds,
And a light wind arose and blew these off,
And I awoke.
The many heads are priests
That have forgot eternity: and Time
Hath caught and bound them with a withe
Into a fagot huge, to burn in hell.
-- Now if the priesthood put such shame upon
Your cry for leadership, can better help
Come out of knighthood?
Lo! you smile, you boors?
You villeins smile at knighthood?
Now, thou France
That wert the mother of fair chivalry,
Unclose thine eyes, unclose thine eyes, here, see,
Here stand a herd of knaves that laugh to scorn
Thy gentlemen!
O contumely hard,
O bitterness of last disgrace, O sting
That stings the coward knights of lost Poictiers!
I would --" but now a murmur rose i' the crowd
Of angry voices, and the friar leapt
From where he stood to preach and pressed a path
Betwixt the mass that way the voices came.
Chapter III.
Lord Raoul was riding castleward from field.
At left hand rode his lady and at right
His fool whom he loved better; and his bird,
His fine ger-falcon best beloved of all,
Sat hooded on his wrist and gently swayed
To the undulating amble of the horse.
Guest-knights and huntsmen and a noisy train
Of loyal-stomached flatterers and their squires
Clattered in retinue, and aped his pace,
And timed their talk by his, and worked their eyes
By intimation of his glance, with great
And drilled precision.
Then said the fool:
"'Twas a brave flight, my lord, that last one! brave.
Didst note the heron once did turn about,
And show a certain anger with his wing,
And make as if he almost dared, not quite,
To strike the falcon, ere the falcon him?
A foolish damnable advised bird,
Yon heron! What? Shall herons grapple hawks?
God made the herons for the hawks to strike,
And hawk and heron made he for lords' sport."
"What then, my honey-tongued Fool, that knowest
God's purposes, what made he fools for?"
"For
To counsel lords, my lord. Wilt hear me prove
Fools' counsel better than wise men's advice?"
"Aye, prove it. If thy logic fail, wise fool,
I'll cause two wise men whip thee soundly."
"So:
`Wise men are prudent: prudent men have care
For their own proper interest; therefore they
Advise their own advantage, not another's.
But fools are careless: careless men care not
For their own proper interest; therefore they
Advise their friend's advantage, not their own.'
Now hear the commentary, Cousin Raoul.
This fool, unselfish, counsels thee, his lord,
Go not through yonder square, where, as thou see'st
Yon herd of villeins, crick-necked all with strain
Of gazing upward, stand, and gaze, and take
With open mouth and eye and ear, the quips
And heresies of John de Rochetaillade."
Lord Raoul half turned him in his saddle round,
And looked upon his fool and vouchsafed him
What moiety of fastidious wonderment
A generous nobleness could deign to give
To such humility, with eye superb
Where languor and surprise both showed themselves,
Each deprecating t'other.
"Now, dear knave,
Be kind and tell me -- tell me quickly, too, --
Some proper reasonable ground or cause,
Nay, tell me but some shadow of some cause,
Nay, hint me but a thin ghost's dream of cause,
(So will I thee absolve from being whipped)
Why I, Lord Raoul, should turn my horse aside
From riding by yon pitiful villein gang,
Or ay, by God, from riding o'er their heads
If so my humor serve, or through their bodies,
Or miring fetlocks in their nasty brains,
Or doing aught else I will in my Clermont?
Do me this grace, mine Idiot."
"Please thy Wisdom
An thou dost ride through this same gang of boors,
'Tis my fool's-prophecy, some ill shall fall.
Lord Raoul, yon mass of various flesh is fused
And melted quite in one by white-hot words
The friar speaks. Sir, sawest thou ne'er, sometimes,
Thine armorer spit on iron when 'twas hot,
And how the iron flung the insult back,
Hissing? So this contempt now in thine eye,
If it shall fall on yonder heated surface
May bounce back upward. Well: and then? What then?
Why, if thou cause thy folk to crop some villein's ears,
So, evil falls, and a fool foretells the truth.
Or if some erring crossbow-bolt should break
Thine unarmed head, shot from behind a house,
So, evil falls, and a fool foretells the truth."
"Well," quoth Lord Raoul, with languid utterance,
"'Tis very well -- and thou'rt a foolish fool,
Nay, thou art Folly's perfect witless man,
Stupidity doth madly dote on thee,
And Idiocy doth fight her for thy love,
Yet Silliness doth love thee best of all,
And while they quarrel, snatcheth thee to her
And saith `Ah! 'tis my sweetest No-brains: mine!'
-- And 'tis my mood to-day some ill shall fall."
And there right suddenly Lord Raoul gave rein
And galloped straightway to the crowded square,
-- What time a strange light flickered in the eyes
Of the calm fool, that was not folly's gleam,
But more like wisdom's smile at plan well laid
And end well compassed. In the noise of hoofs
Secure, the fool low-muttered: "`Folly's love!'
So: `Silliness' sweetheart: no-brains:' quoth my Lord.
Why, how intolerable an ass is he
Whom Silliness' sweetheart drives so, by the ear!
Thou languid, lordly, most heart-breaking Nought!
Thou bastard zero, that hast come to power,
Nothing's right issue failing! Thou mere `pooh'
That Life hath uttered in some moment's pet,
And then forgot she uttered thee! Thou gap
In time, thou little notch in circumstance!"
Chapter IV.
Lord Raoul drew rein with all his company,
And urged his horse i' the crowd, to gain fair view
Of him that spoke, and stopped at last, and sat
Still, underneath where Gris Grillon was laid,
And heard, somewhile, with languid scornful gaze,
The friar putting blame on priest and knight.
But presently, as 'twere in weariness,
He gazed about, and then above, and so
Made mark of Gris Grillon.
"So, there, old man,
Thou hast more brows than legs!"
"I would," quoth Gris,
"That thou, upon a certain time I wot,
Hadst had less legs and bigger brows, my Lord!"
Then all the flatterers and their squires cried out
Solicitous, with various voice, "Go to,
Old Rogue," or "Shall I brain him, my good Lord?"
Or, "So, let me but chuck him from his perch,"
Or, "Slice his tongue to piece his leg withal,"
Or, "Send his eyes to look for his missing arms."
But my Lord Raoul was in the mood, to-day,
Which craves suggestions simply with a view
To flout them in the face, and so waved hand
Backward, and stayed the on-pressing sycophants
Eager to buy rich praise with bravery cheap.
"I would know why," -- he said -- "thou wishedst me
Less legs and bigger brows; and when?"
"Wouldst know?
Learn then," cried Gris Grillon and stirred himself,
In a great spasm of passion mixed with pain;
"An thou hadst had more courage and less speed,
Then, ah my God! then could not I have been
That piteous gibe of a man thou see'st I am.
Sir, having no disease, nor any taint
Nor old hereditament of sin or shame,
-- But, feeling the brave bound and energy
Of daring health that leaps along the veins --
As a hart upon his river banks at morn,
-- Sir, wild with the urgings and hot strenuous beats
Of manhood's heart in this full-sinewed breast
Which thou may'st even now discern is mine,
-- Sir, full aware, each instant in each day,
Of motions of great muscles, once were mine,
And thrill of tense thew-knots, and stinging sense
Of nerves, nice, capable and delicate:
-- Sir, visited each hour by passions great
That lack all instrument of utterance,
Passion of love -- that hath no arm to curve;
Passion of speed -- that hath no limb to stretch;
Yea, even that poor feeling of desire
Simply to turn me from this side to that,
(Which brooded on, into wild passion grows
By reason of the impotence that broods)
Balked of its end and unachievable
Without assistance of some foreign arm,
-- Sir, moved and thrilled like any perfect man,
O, trebly moved and thrilled, since poor desires
That are of small import to happy men
Who easily can compass them, to me
Become mere hopeless Heavens or actual Hells,
-- Sir, strengthened so with manhood's seasoned soul,
I lie in this damned cradle day and night,
Still, still, so still, my Lord: less than a babe
In powers but more than any man in needs;
Dreaming, with open eye, of days when men
Have fallen cloven through steel and bone and flesh
At single strokes of this -- of that big arm
Once wielded aught a mortal arm might wield,
Waking a prey to any foolish gnat
That wills to conquer my defenceless brow
And sit thereon in triumph; hounded ever
By small necessities of barest use
Which, since I cannot compass them alone,
Do snarl my helplessness into mine ear,
Howling behind me that I have no hands,
And yelping round me that I have no feet:
So that my heart is stretched by tiny ills
That are so much the larger that I knew
In bygone days how trifling small they were:
-- Dungeoned in wicker, strong as 'twere in stone;
-- Fast chained with nothing, firmer than with steel;
-- Captive in limb, yet free in eye and ear,
Sole tenant of this puny Hell in Heaven:
-- And this -- all this -- because I was a man!
For, in the battle -- ha, thou know'st, pale-face!
When that the four great English horsemen bore
So bloodily on thee, I leapt to front
To front of thee -- of thee -- and fought four blades,
Thinking to win thee time to snatch thy breath,
And, by a rearing fore-hoof stricken down,
Mine eyes, through blood, my brain, through pain,
-- Midst of a dim hot uproar fainting down --
Were 'ware of thee, far rearward, fleeing! Hound!"
Chapter V.
Then, as the passion of old Gris Grillon
A wave swift swelling, grew to highest height
And snapped a foaming consummation forth
With salty hissing, came the friar through
The mass. A stillness of white faces wrought
A transient death on all the hands and breasts
Of all the crowd, and men and women stood,
One instant, fixed, as they had died upright.
Then suddenly Lord Raoul rose up in selle
And thrust his dagger straight upon the breast
Of Gris Grillon, to pin him to the wall;
But ere steel-point met flesh, tall Jacques Grillon
Had leapt straight upward from the earth, and in
The self-same act had whirled his bow by end
With mighty whirr about his head, and struck
The dagger with so featly stroke and full
That blade flew up and hilt flew down, and left
Lord Raoul unfriended of his weapon.
Then
The fool cried shrilly, "Shall a knight of France
Go stabbing his own cattle?" And Lord Raoul,
Calm with a changing mood, sat still and called:
"Here, huntsmen, 'tis my will ye seize the hind
That broke my dagger, bind him to this tree
And slice both ears to hair-breadth of his head,
To be his bloody token of regret
That he hath put them to so foul employ
As catching villainous breath of strolling priests
That mouth at knighthood and defile the Church."
The knife . . . . . [Rest of line lost.]
To place the edge . . . [Rest of line lost.]
Mary! the blood! it oozes sluggishly,
Scorning to come at call of blade so base.
Sathanas! He that cuts the ear has left
The blade sticking at midway, for to turn
And ask the Duke "if 'tis not done
Thus far with nice precision," and the Duke
Leans down to see, and cries, "'tis marvellous nice,
Shaved as thou wert ear-barber by profession!"
Whereat one witling cries, "'tis monstrous fit,
In sooth, a shaven-pated priest should have
A shaven-eared audience;" and another,
"Give thanks, thou Jacques, to this most gracious Duke
That rids thee of the life-long dread of loss
Of thy two ears, by cropping them at once;
And now henceforth full safely thou may'st dare
The powerfullest Lord in France to touch
An ear of thine;" and now the knave o' the knife
Seizes the handle to commence again, and saws
And . . ha! Lift up thine head, O Henry! Friend!
'Tis Marie, walking midway of the street,
As she had just stepped forth from out the gate
Of the very, very Heaven where God is,
Still glittering with the God-shine on her! Look!
And there right suddenly the fool looked up
And saw the crowd divided in two ranks.
Raoul pale-stricken as a man that waits
God's first remark when he hath died into
God's sudden presence, saw the cropping knave
A-pause with knife in hand, the wondering folk
All straining forward with round-ringed eyes,
And Gris Grillon calm smiling while he prayed
The Holy Virgin's blessing.
Down the lane
Betwixt the hedging bodies of the crowd,
[Part of line lost.] . . . . majesty
[Part of line lost.] . . a spirit pacing on the top
Of springy clouds, and bore straight on toward
The Duke. On him her eyes burned steadily
With such gray fires of heaven-hot command
As Dawn burns Night away with, and she held
Her white forefinger quivering aloft
At greatest arm's-length of her dainty arm,
In menace sweeter than a kiss could be
And terribler than sudden whispers are
That come from lips unseen, in sunlit room.
So with the spell of all the Powers of Sense
That e'er have swayed the savagery of hot blood
Raying from her whole body beautiful,
She held the eyes and wills of all the crowd.
Then from the numbed hand of him that cut,
The knife dropped down, and the quick fool stole in
And snatched and deftly severed all the withes
Unseen, and Jacques burst forth into the crowd,
And then the mass completed the long breath
They had forgot to draw, and surged upon
The centre where the maiden stood with sound
Of multitudes of blessings, and Lord Raoul
Rode homeward, silent and most pale and strange,
Deep-wrapt in moody fits of hot and cold.
(End of Chapter V.)
. . . . . . .
____
Macon, Georgia, 1868.
Song for "The Jacquerie".
May the maiden,
Violet-laden
Out of the violet sea,
Comes and hovers
Over lovers,
Over thee, Marie, and me,
Over me and thee.
Day the stately,
Sunken lately
Into the violet sea,
Backward hovers
Over lovers,
Over thee, Marie, and me,
Over me and thee.
Night the holy,
Sailing slowly
Over the violet sea,
Stars uncovers
Over lovers,
Stars for thee, Marie, and me,
Stars for me and thee.
____
Macon, Georgia, 1868.
Song for "The Jacquerie".
Betrayal.
The sun has kissed the violet sea,
And burned the violet to a rose.
O Sea! wouldst thou not better be
Mere violet still? Who knows? who knows?
Well hides the violet in the wood:
The dead leaf wrinkles her a hood,
And winter's ill is violet's good;
But the bold glory of the rose,
It quickly comes and quickly goes --
Red petals whirling in white snows,
Ah me!
The sun has burnt the rose-red sea:
The rose is turned to ashes gray.
O Sea, O Sea, mightst thou but be
The violet thou hast been to-day!
The sun is brave, the sun is bright,
The sun is lord of love and light;
But after him it cometh night.
Dim anguish of the lonesome dark! --
Once a girl's body, stiff and stark,
Was laid in a tomb without a mark,
Ah me!
____
Macon, Georgia, 1868.
Song for "The Jacquerie".
The hound was cuffed, the hound was kicked,
O' the ears was cropped, o' the tail was nicked,
(All.) Oo-hoo-o, howled the hound.
The hound into his kennel crept;
He rarely wept, he never slept.
His mouth he always open kept
Licking his bitter wound,
The hound,
(All.) U-lu-lo, HOWLED THE HOUND.
A star upon his kennel shone
That showed the hound a meat-bare bone.
(All.) O hungry was the hound!
The hound had but a churlish wit.
He seized the bone, he crunched, he bit.
"An thou wert Master, I had slit
Thy throat with a huge wound,"
Quo' hound.
(All.) O, angry was the hound.
The star in castle-window shone,
The Master lay abed, alone.
(All.) Oh ho, why not? quo' hound.
He leapt, he seized the throat, he tore
The Master, head from neck, to floor,
And rolled the head i' the kennel door,
And fled and salved his wound,
Good hound!
(All.) U-lu-lo, HOWLED THE HOUND.
____
Macon, Georgia, 1868.
The Golden Wedding of Sterling and Sarah Lanier, September 27, 1868.
By the Eldest Grandson.
A rainbow span of fifty years,
Painted upon a cloud of tears,
In blue for hopes and red for fears,
Finds end in a golden hour to-day.
Ah, YOU to our childhood the legend told,
"At the end of the rainbow lies the gold,"
And now in our thrilling hearts we hold
The gold that never will pass away.
Gold crushed from the quartz of a crystal life,
Gold hammered with blows of human strife,
Gold burnt in the love of man and wife,
Till it is pure as the very flame:
Gold that the miser will not have,
Gold that is good beyond the grave,
Gold that the patient and the brave
Amass, neglecting praise and blame.
O golden hour that caps the time
Since, heart to heart like rhyme to rhyme,
You stood and listened to the chime
Of inner bells by spirits rung,
That tinkled many a secret sweet
Concerning how two souls should meet,
And whispered of Time's flying feet
With a most piquant silver tongue.
O golden day, -- a golden crown
For the kingly heads that bowed not down
To win a smile or 'scape a frown,
Except the smile and frown of Heaven!
Dear heads, still dark with raven hair;
Dear hearts, still white in spite of care;
Dear eyes, still black and bright and fair
As any eyes to mortals given!
Old parents of a restless race,
You miss full many a bonny face
That would have smiled a filial grace
Around your Golden Wedding wine.
But God is good and God is great.
His will be done, if soon or late.
Your dead stand happy in yon Gate
And call you blessed while they shine.
So, drop the tear and dry the eyes.
Your rainbow glitters in the skies.
Here's golden wine: young, old, arise:
With cups as full as our souls, we say:
"Two Hearts, that wrought with smiles through tears
This rainbow span of fifty years,
Behold how true, true love appears
True gold for your Golden Wedding day!"
____
Macon, Georgia, September, 1868.
Strange Jokes.
Well: Death is a huge omnivorous Toad
Grim squatting on a twilight road.
He catcheth all that Circumstance
Hath tossed to him.
He curseth all who upward glance
As lost to him.
Once in a whimsey mood he sat
And talked of life, in proverbs pat,
To Eve in Eden, -- "Death, on Life" --
As if he knew!
And so he toadied Adam's wife
There, in the dew.
O dainty dew, O morning dew
That gleamed in the world's first dawn, did you
And the sweet grass and manful oaks
Give lair and rest
To him who toadwise sits and croaks
His death-behest?
Who fears the hungry Toad? Not I!
He but unfetters me to fly.
The German still, when one is dead,
Cries out "Der Tod!"
But, pilgrims, Christ will walk ahead
And clear the road.
____
Macon, Georgia, July, 1867.
Nirvana.
Through seas of dreams and seas of phantasies,
Through seas of solitudes and vacancies,
And through my Self, the deepest of the seas,
I strive to thee, Nirvana.
Oh long ago the billow-flow of sense,
Aroused by passion's windy vehemence,
Upbore me out of depths to heights intense,
But not to thee, Nirvana.
By waves swept on, I learned to ride the waves.
I served my masters till I made them slaves.
I baffled Death by hiding in his graves,
His watery graves, Nirvana.
And once I clomb a mountain's stony crown
And stood, and smiled no smile and frowned no frown,
Nor ate, nor drank, nor slept, nor faltered down,
Five days and nights, Nirvana.
Sunrise and noon and sunset and strange night
And shadow of large clouds and faint starlight
And lonesome Terror stalking round the height,
I minded not, Nirvana.
The silence ground my soul keen like a spear.
My bare thought, whetted as a sword, cut sheer
Through time and life and flesh and death, to clear
My way unto Nirvana.
I slew gross bodies of old ethnic hates
That stirred long race-wars betwixt States and States.
I stood and scorned these foolish dead debates,
Calmly, calmly, Nirvana.
I smote away the filmy base of Caste.
I thrust through antique blood and riches vast,
And all big claims of the pretentious Past
That hindered my Nirvana.
Then all fair types, of form and sound and hue,
Up-floated round my sense and charmed anew.
-- I waved them back into the void blue:
I love them not, Nirvana.
And all outrageous ugliness of time,
Excess and Blasphemy and squinting Crime
Beset me, but I kept my calm sublime:
I hate them not, Nirvana.
High on the topmost thrilling of the surge
I saw, afar, two hosts to battle urge.
The widows of the victors sang a dirge,
But I wept not, Nirvana.
I saw two lovers sitting on a star.
He kissed her lip, she kissed his battle-scar.
They quarrelled soon, and went two ways, afar.
O Life! I laughed, Nirvana.
And never a king but had some king above,
And never a law to right the wrongs of Love,
And ever a fanged snake beneath a dove,
Saw I on earth, Nirvana.
But I, with kingship over kings, am free.
I love not, hate not: right and wrong agree:
And fangs of snakes and lures of doves to me
Are vain, are vain, Nirvana.
So by mine inner contemplation long,
By thoughts that need no speech nor oath nor song,
My spirit soars above the motley throng
Of days and nights, Nirvana.
O Suns, O Rains, O Day and Night, O Chance,
O Time besprent with seven-hued circumstance,
I float above ye all into the trance
That draws me nigh Nirvana.
Gods of small worlds, ye little Deities
Of humble Heavens under my large skies,
And Governor-Spirits, all, I rise, I rise,
I rise into Nirvana.
The storms of Self below me rage and die.
On the still bosom of mine ecstasy,
A lotus on a lake of balm, I lie
Forever in Nirvana.
____
Macon, Georgia, 1869.
| The two poems which follow "The Raven Days" have not |
| been included in earlier editions. All three are calls |
| from those desperate years for the South just after the Civil War. |
| The reader of to-day, seeing that forlorn period |
| in the just perspective of half a century, will not wonder |
| at the tone of anguished remonstrance; but, rather, |
| that so few notes of mourning have come from a poet |
| who missed nothing of what the days of Reconstruction |
| brought to his people. |
The Raven Days.
Our hearths are gone out and our hearts are broken,
And but the ghosts of homes to us remain,
And ghastly eyes and hollow sighs give token
From friend to friend of an unspoken pain.
O Raven days, dark Raven days of sorrow,
Bring to us in your whetted ivory beaks
Some sign out of the far land of To-morrow,
Some strip of sea-green dawn, some orange streaks.
Ye float in dusky files, forever croaking.
Ye chill our manhood with your dreary shade.
Dumb in the dark, not even God invoking,
We lie in chains, too weak to be afraid.
O Raven days, dark Raven days of sorrow,
Will ever any warm light come again?
Will ever the lit mountains of To-morrow
Begin to gleam athwart the mournful plain?
____
Prattville, Alabama, February, 1868.
Our Hills.
Dear Mother-Earth
Of Titan birth,
Yon hills are your large breasts, and often I
Have climbed to their top-nipples, fain and dry
To drink my mother's-milk so near the sky.
O ye hill-stains,
Red, for all rains!
The blood that made you has all bled for us,
The hearts that paid you are all dead for us,
The trees that shade you groan with lead, for us!
And O, hill-sides,
Like giants' brides
Ye sleep in ravine-rumpled draperies,
And weep your springs in tearful memories
Of days that stained your robes with stains like these!
Sleep on, ye hills!
Weep on, ye rills!
The stainers have decreed the stains shall stay.
They chain the hands might wash the stains away.
They wait with cold hearts till we "rue the day".
O Mother-Earth
Of Titan birth,
Thy mother's-milk is curdled with aloe.
-- Like hills, Men, lift calm heads through any woe,
And weep, but bow not an inch, for any foe!
Thou Sorrow-height
We climb by night,
Thou hast no hell-deep chasm save Disgrace.
To stoop, will fling us down its fouled space:
Stand proud! The Dawn will meet us, face to face,
For down steep hills the Dawn loves best to race!
Laughter in the Senate.
In the South lies a lonesome, hungry Land;
He huddles his rags with a cripple's hand;
He mutters, prone on the barren sand,
What time his heart is breaking.
He lifts his bare head from the ground;
He listens through the gloom around:
The winds have brought him a strange sound
Of distant merrymaking.
Comes now the Peace so long delayed?
Is it the cheerful voice of Aid?
Begins the time his heart has prayed,
When men may reap and sow?
Ah, God! Back to the cold earth's breast!
The sages chuckle o'er their jest;
Must they, to give a people rest,
Their dainty wit forego?
The tyrants sit in a stately hall;
They jibe at a wretched people's fall;
The tyrants forget how fresh is the pall
Over their dead and ours.
Look how the senators ape the clown,
And don the motley and hide the gown,
But yonder a fast-rising frown
On the people's forehead lowers.
____
1868.
Baby Charley.
He's fast asleep. See how, O Wife,
Night's finger on the lip of life
Bids whist the tongue, so prattle-rife,
Of busy Baby Charley.
One arm stretched backward round his head,
Five little toes from out the bed
Just showing, like five rosebuds red,
-- So slumbers Baby Charley.
Heaven-lights, I know, are beaming through
Those lucent eyelids, veined with blue,
That shut away from mortal view
Large eyes of Baby Charley.
O sweet Sleep-Angel, throned now
On the round glory of his brow,
Wave thy wing and waft my vow
Breathed over Baby Charley.
I vow that my heart, when death is nigh,
Shall never shiver with a sigh
For act of hand or tongue or eye
That wronged my Baby Charley!
____
Macon, Georgia, December, 1869.
A Sea-Shore Grave. To M. J. L.
By Sidney and Clifford Lanier.
O wish that's vainer than the plash
Of these wave-whimsies on the shore:
"Give us a pearl to fill the gash --
God, let our dead friend live once more!"
O wish that's stronger than the stroke
Of yelling wave and snapping levin;
"God, lift us o'er the Last Day's smoke,
All white, to Thee and her in Heaven!"
O wish that's swifter than the race
Of wave and wind in sea and sky;
Let's take the grave-cloth from her face
And fall in the grave, and kiss, and die!
Look! High above a glittering calm
Of sea and sky and kingly sun,
She shines and smiles, and waves a palm --
And now we wish -- Thy will be done!
____
Montgomery, Alabama, 1866.