В эпоху Гая Леонида
Октавиана Ильича,
большой любитель Еврипида,
Менандра и рубить сплеча,
поэт лирического склада,
а вечерами сторож склада,
жил от оклада до оклада,
как все, как белка в колесе.
То ходуном ходил, не каясь,
то от стыда глаза не знал
куда девать, и, словно Каммингс,
заглавных букв не признавал.
Любил, когда сгущалась мгла,
он ради праздного веселья
оставить все свои дела
на понедельник воскресенья
или, уняв порочный пыл,
уединиться вдруг в Петрарку,
но более всего любил
бродить по утреннему парку.
И было что-то от весны
в его глазах, покуда пели
ему про ветреные сны
с ветвей рябины свиристели.
И были сами по себе
его стихи, спасибо веку —
уж он-то в них и кгбе,
и кгме и ку-ка-ре-ку…
Но спёкся, взяв на карандаш.
А по себе оставил чадо.
И краснощёкий век-торгаш —
Гаргантюа мясного ряда,
надев испачканный в крови
халат, явился. Руки в боки…
Поди такого прокорми!
И в небесах притихли боги,
на фантастический распад
взирая холодно и немо,
как будто город — сущий ад,
и ничего не значит небо.
И в сумерках под сенью лип
свободы ангел близокрылый,
спустившись
в некогда постылый
мир,
угодил как кур во щип.
Какая тихая страна.
Какая страшная отчизна.
Какая скушь. И чья вина,
что не понять
где пир, где тризна.
Где, если — пряник,
значит — плеть,
где, если — зяблик,
значит — клеть.
И вновь дамоклово нависли —
зачем, зачем, чтоб умереть,
должно пройти еще полжизни
среди чудовищных руин,
среди гнетущих то и дело
воспоминаний, где, давным-
давно забыв про лук и стрелы,
уютно спрятавшись под зонт,
золотокудрая босая
Диана вырезку несёт
домой с воскресного базара?
Жизнь обезумела: кто в лес,
кто по дрова, кто за границу,
кто чуть поближе, кто в собес,
кто из огня, как говорится,
да в полымя…
А наш поэт
в свою квартиру, как в буфет
погряз, и ладно бы с подружкой,
а то один, и до утра
сидит и чокается кружкой
пивной с почти погасшим бра.
Мы можем хохотать над ним
до коликов, и дикой жажды
не разделять с ним, но простим
его, ведь он писал однажды…