За небоскрёбами воспоминаний
уже не виден дом пятиэтажный
с распахнутым окном, где две колонки
на подоконник выставлены вместо
цветов домашних в глиняных горшках.
Но музыка доносится оттуда,
где двор на двор действительно похож.
Она звучит всё явственней, покуда
в кастрюле не пыхтит на кухне борщ,
и рыба не шипит на сковородке,
и чайник не дерёт лужёной глотки.
Какой жилец мне душу теребит,
покуда дремлет четырёхконфорочный
уставший быт
перед открытой форточкой?
Уймись, жилец, и музыку уйми!
Назначь свиданье рыженькой соседке.
Вскружи ей голову и потоми
примерным поведением в беседке,
вокруг которой всё покрыто сплошь
листвой, что шелестела на осине
ещё вчера. Но голос мой похож
на голос вопиющего в пустыне,
куда уплыли караваны дней.
И недоумевают вновь соседи:
«Какого чёрта музыкой своей,
раскрыв окно, он делится со всеми».
Ему ещё почти семнадцать лет.
Ещё не разбазарено вниманье
на женщин, на часы, на расписанья
и не закончен университет.
Ещё деревья под его окном
не зашумели на очередном
собранье по решению проблемы
досуга, приводя себе в пример
один столичный неформальный сквер.
А за моим окном другая осень.
Там существа, которые, по Дарвину,
от обезьян недопроизошли,
спасают свои собственные шкуры;
и воскресенье начинают рьяно
с того что, себе на спину взвалив
огромный тюк из тряпочек, в которые
они молчали, все как по заказу
с утра пораньше держат путь к порогу
кибитки по приёму вторсырья.
У них ужасно озабочен вид.
Они ступают очень осторожно.
А над кварталом музыка звучит,
напоминая о жильце, о том, что
он под чужую не плясал дуду,
не превращался в грязную подстилку
и крутит до сих пор свою пластинку
в блатном пятиэтажном Катманду.