Вчерашнее помню.
Сегодняшнее вижу.
Завтрашнее выдумываю.
И пологие разговоры —
дело не моего ума,
потому что под селевыми потоками шлягеров
и телелавинами сериалов
очередной день
постепенно сменяет
ночная тьма.
В спины друзей
я уже не кричу: «Эй,
погодите! Я не виноват, что задумался».
Они разбрелись.
Каждый ушёл дорогой своей.
И я окончательно в жизни своей запутался.
И, вглядываясь в прошлое,
а не куда-то совсем далеко,
я увидел любимую в оконной раме,
державшую голову высоко,
как на репродукции Модильяни.
За чугунной оградой
стая деревьев с подрезанными ветвями
угомонилась — подрезанных крыльев ничтожен размах.
Звёзды на проводах
засиделись стрижами.
И обо всём этом
мне захотелось сказать не в двух словах,
а своими словами.
А своими словами
говорить поначалу боязно.
Да вы же знаете: цитаты надёжны вполне.
Но когда мои мысли достигли призывного возраста,
неплохую службу они сослужили мне.
Тогда я и понял,
что прошлому, сидя в глубоком кресле,
лишнего не припишешь.
Не свалишь всё в одну груду.
Да и, признаться, невесело жить, если
я вчерашнее выдумаю,
сегодняшнее не увижу,
завтрашнее забуду.
Не потому ли я в кресле уютном не дрых,
не прогибался, надеясь на лучшую долю,
а продирался тайгой наставлений чужих
не наобум, а конкретно на вольную волю.
Весело было тогда.
Казалось, эта тайга
не кончится никогда —
ни сегодня, ни завтра, ни через пару лет,
но в одно прекрасное время.
Нет, в одно счастливое время.
Нет, в одно обычное время.
Нет...
И, вглядываясь в прошлое,
а не куда-то совсем далеко,
туда, где я ещё чей-то надёжный кореш,
я увидел в окне любимую.
И мне захотелось ей помахать рукой
и прокричать: «Любимая, а помнишь,
в широком поле рослые стога
покрыты были серебристым снегом.
А ты, решив, что это облака,
мне говорила: мы шагаем небом.
Я упрекал тебя за этот вздор.
Но, оглядев подробнее простор,
не находил упрёку подтвержденья.
А ты смеялась звонко, от души
и говорила — ну-ка, докажи
ненарушимость силы притяженья.
Нет, я не верил собственным глазам,
ведь мир серьёзный был не здесь, а там
внизу на сваях железобетонных,
среди людей трусливых и бедовых.
Но, улыбаясь кучевым стогам,
ты радовалась небу, а не полю...»
Что было дальше, я, признаться, помню
довольно смутно и боюсь, со временем,
и этого не вспомню.
Свет в окне
погас. Я помахал рукой луне,
которая в нём тут же отразилась.
Мелькнула мысль — здесь тьма и пустота,
зачем я здесь?
Тревожные места.
Я закурил.
На улице светало.
Напоминая водолаза шлем,
луна за крышу дома погружалась,
и голубые крохотные звёзды
исчезли в небе, словно пузырьки.
И я, забыв случайно, по ошибке,
что в жизни есть занятия полезнее,
на портативной пишущей машинке
задумал достучаться до поэзии.
Потому, что море высказывается штормом,
Потому, что дерево высказывается листвой.
Потому, что небо высказывается громом.
Потому, что степь высказывается травой.
А я — человек,
который по-своему слышит и видит
море,
дерево,
небо,
степь,
который знает — молчанье не самый удачный выход
из состоянья, в котором хочется петь.
И пускай кто-то посмеётся — тоже мне состояние,
на него не купишь даже папирос.
Я проигнорирую это чужое к себе внимание
потому, что знаю,
потому, что видел всерьёз —
«Бывает, кто-нибудь выстроит ряд из шести-семи слов,
обычно загадочных.
Если поэма никого не взволнует — ничего не произойдёт,
но если слова поэта заденут за живое,
все в полной тишине отходят от него,
охваченные священным ужасом». —
Меня не пугал Борхес.
И хотя я плохо разбирался в терминологии
серьёзных разговоров, из урочища споров крутых
уже тогда я не уходил на пологие
рассуждения, возненавидев их.
И только стихов я не писал, не занимался морокой
ни на свой, ни на чужой лад,
потому что писал ночь с красивой, словно рассвет,
концовкой,
потому что писал день с красивой концовкой, словно закат.
1985