ЧАСТЬ 1. ГЛАВА 2
ОТЕЦ МОЕЙ МАМЫ ТАМАРЫ ДМИТРИЕВНЫ ПЛОДУХИНОЙ(В ЗАМУЖЕСТВЕ ИВЛЕВОЙ)
ПЛОДУХИН ДМИТРИЙ АЛЕКСЕЕВИЧ, ЕГО БАБУШКА КРЯНШИНА( КРЯНШИХА).
Муж Симы, мой дед Дмитрий Алексеевич Плодухин, родился 23-его февраля 1903-его года, умер 23-его июня 1985-ого года. До последнего часа был поджар, красив, осанист, только росточком не удался. Не знаю его роста, но 1м 65см в нем все-таки было. Мне кажется, что мы с ним одного роста (во мне 1м 66 см).
Мой сын Максим после поездки с моей мамой в Саранск спросил: «А почему мой прадедушка моложе, чем мой дедушка?» Дмитрию в это время было далеко за семьдесят. Он летом почти ежедневно ходил в лес с шагомером. Однажды я пошла с ним и еле выдержала, хотя мне было лет семнадцать, а ему больше шестидесяти. Дед собирал грибы, ягоды и все, что попадется под руку. Как-то хвалился красивыми часами. Бутылок сдавал за лето на бешеные деньги, выручку раздавал своим детям, если в этот момент не состоял с ними в ссоре. Но целью деда были не бутылки и даже не грибы - целью было определенное количество шагов.
Тут будет уместна небольшая справка.
Бутылки раньше действительно были своеобразной стеклянной валютой. Одна бутылка стоила 12 копеек (из-под шампанского еще дороже). Бутылка обезжиренного кефира стоила 22 копейки, бутылка молока 30 копеек, а пустая молочная бутылка 15 копеек. Буханка черного хлеба 14-18 копеек, батон 13 -23 копейки, один килограмм картошки 10 копеек. На рубль можно было пообедать в ресторане, а на 25 - 30 копеек в столовке. Месячная квартплата в благоустроенной квартире укладывалась примерно в 3 рубля, один киловатт электроэнергии стоил 4 копейки, проезд в городском транспорте 5 копеек, билет в кино 25 копеек днем, 35-50 вечером, 10 копеек детский билет. Билет в театр 40-50 копеек.
По ценам можно понять: если у тебя есть 20 пустых бутылок в день, можно не работать вообще. (Учительская минимальная ставка в это время - 1966-67-ой год - была примерно 45 рублей – она зависела от образования, стажа, места работы.)
Дед Дмитрий перед смертью написал мне письмо - хотел увидеться, прислал в подарок маленькую пластмассовую елочку, которую украсил электрическими фонариками собственного изготовления и крошечными игрушечками. Елочка стояла на какой-то конструкции и кружилась. Нет- нет! Вспомнила, это было не так! Он прислал елочку маме и написал: «Отдай Татьяне, она победнее.» Я оскорбилась, елочку не взяла, но родители наряжали ее каждый год и мой сын имел возможность ей полюбоваться. Сегодняшние ребятишки даже не взглянули бы на дедову елочку - эка невидаль! Фонарики! Их сейчас полно всяких разных! Разве только крутится, и то рывками, со скрипом. Елочка у меня до сих пор лежит где-то на антресолях, рука не поднимается выбросить.
Про мои отношения с дедом рассказывать не охота, но придется, хотя бы коротко, чтобы было понятно, почему я после двенадцати лет только один раз ездила в Саранск.
Бабуся умерла, когда они с дедом уже не жили вместе. Дмитрий женился второй раз на бездетной женщине гораздо моложе себя. Она была некрасива, не образована, но по-своему гениальна. Звали мы ее тетя Шура. Она очень хорошо принимала нас: всегда улыбалась, кормила вкусно и обильно. Дед кричал: «Шурка! Давай лепи беляши!» Мы с сестрой с удовольствием ели эту вкуснятину, но после трапезы выйти из-за стола сразу не удавалось: «Ешь! Кому сказал! А то в лоб дам!»
В дедовом доме с низким потолком царила скука. Однажды мы с сестрой на спор объелись пельменями. Когда смотрю шоу на поедание чего-нибудь, вспоминаю, как ты пихаешь в себя этот пельмень, а он не лезет.
Единственной отрадой были книжки. Их было довольно много - стеллаж от пола до потолка. Я в один из приездов прочитала «Собор Парижской Богоматери», «Отверженные» В.Гюго, начало «Майн Камф» - ее до войны перевели и напечатали для распространения среди партийных работников. Я слышала, что расовая теория изложена в последних главах книги, в начале тоже, наверное, что-то есть, потому что я смутно помню рассуждения о создании нового совершенного человека, о том, что нельзя размножаться бесконтрольно. В принципе в этой мысли нет ничего крамольного. В тридцатые в СССР никто и помыслить не мог, какими методами станут внедрять в жизнь эти идеи.
Мама рассказывала, что тетя Шура, когда на деда находило, могла принести топор, встать на колени, распахнуть на груди блузку, опустить голову и с пафосом воскликнуть: «Руби, Митрюнчик! Руби! Не жалей меня дуру!» Она управлялась с дедовым невыносимым норовом, хотя по первости бита была неоднократно. Потом научилась: то убежит и выждет, пока супруг остынет, то спектакль устроит типа того, с топором. Ее призом за жизнь с дедом была квартира для любимого племянника. К чести дедовых детей надо сказать, что никто из них не претендовал на наследство - понимали, что жизнь у тети Шуры не сахар. Сами они не ходили к отцу, не общались с ним годами, хотя, кроме моей мамы, все жили в Саранске.
Моя мама к деду периодически ездила. В своей семье она была рулевым, на работе директрисой, а при своем отце превращалась в послушную испуганную девочку. Мне кажется, что если бы дед захотел оттаскать ее за волосы, она бы даже не сопротивлялась. Зная, как доставалось моей матери, ее братьям и сестрам от отца, я понимаю, почему маминой жизненной сверхзадачей было неподчинение. Вся воля Тамары Дмитриевны работала на то, чтобы избежать верховенства над собой. Не поддаваться никогда и никому ни при каких обстоятельствах! Она и мне до сих пор, находясь почти в овощном состоянии, сопротивляется: я ей градусник ставлю, а она крадется к нему пальчиками, чтобы выдернуть. Если руку отодвинуть - заново начинает подбираться к своей цели.
Когда дед умер, моя мать кричала, рыдая взахлеб: «Гад! Сволочь! Всю жизнь нам испортил! Мать мою угробил! Ненавижу!» Ее словно прорвало. Пружина, натянутая столько десятилетий, лопнула. Потом, когда у мамы начались проблемы с памятью, она могла подойти ко мне и сказать: «У меня была очень хорошая добрая мать….а отец был сволочь!!!»В этом было столько обиды и боли, что я начала проводить с ней душеспасительные беседы о прощении - говорила, что все грешны, что отец дал ей жизнь и так далее. И вот однажды мама сказала: «Отец таким стал после войны, а до войны было лучше.»
Дедушка мой Дмитрий Алексеевич все дисциплинарные вопросы решал кардинально: строил своих детей в шеренгу и зачитывал приговор: сколько ударов ремнем полагается провинившемуся. Маме доставалось редко - она на рожон не лезла, могла и в ноги упасть, моля о прощении. Труднее всех было ее младшей сестре Нине - гордости у нее было на десятерых. Когда дед бил ее, она никогда не плакала и терпела, сцепив зубы. Дед из-за этого входил в раж, и тете Нине доставалось еще больше.
Дмитрий Алексеевич, лупцуя своих отпрысков, считал, что учит детей уму-разуму. Он воспитывал их не только ремнем: с дошкольного возраста играл с детьми в шашки, приучил к обливанию холодной водой, зарядке. Каждое утро дети вытряхивали на улице свои простыни.
В шахматы мама играть не умела, а вот в шашки обыгрывала меня даже тогда, когда плохо понимала, что вокруг творится. Она могла одновременно съесть у меня штук пять шашек, правда, часто путала, кому принадлежат белые, а кому черные фигуры. По мере того, как болезнь прогрессировала, мама стала играть хуже меня и однажды, проиграв, опрокинула в гневе доску. Я, чтобы не расстраивать ее, прекратила это занятие. Сейчас, когда я пишу эти строчки, мама сидит напротив и устанавливает рядком шахматы на доске. Это такая у нее забава.
Дед окончил техникум и учился в политехническом институте. Мама не помнит, получил он диплом или нет. Работу он менял несколько раз. Какое-то время был инженером, до ареста работал председателем сельского райисполкома в Новотроицке. Ему вместе с семьей для проживания выделили дворянскую усадьбу. Бывшая хозяйка усадьбы жила в этом же селе в незавидной халупе. Как-то она встретила Симу, гулявшую на улице с шестимесячной дочкой. Они постояли, поговорили о том - о сем, а ночью девочка внезапно умерла. Сима сказала мужу, что ее ребенка сглазила барыня, и что она не останется здесь ни минуты. Дмитрий не хотел уезжать. Еще бы! Такой домина и такая работа! Бабуся сгребла в охапку детей и вернулась в Саранск. Пока дед провожал ее, дом сгорел вместе со всем добром.
Дмитрий Алексеевич работал еще в Саранском мясосовхозе на какой-то должности. Ему там дали квартиру. Из квартиры деда поперли из-за его характера. Сослуживцы что-то у него спрятали - пошутили. Дед полез в бутылку, разбушевался, ну его и уволили. А квартиры ведомственные тогда были: не работаешь - освобождай жилплощадь. Что там на самом деле произошло, мама не рассказывала, потому что сама знала эту историю по оброненным в разговорах взрослых фразам.
После совхоза Дмитрий Алексеевич с семьей переехал в Саранск, в родительский дом своей матери Екатерины Семеновны, а его мать, ушла жить к дочери Вере, дедовой сестре. В доме осталась бабушка Кряншина, на улице ее кликали Кряншихой.
Судя по маминым рассказам, это была замечательная бабушка. Она врачевала травами и умела собирать переломы. Ее даже приглашали в Саранскую больницу для помощи при закрытых переломах и для выхаживания послеоперационных больных. Кряншиха рассказывала внукам, что в их семье у детей был ежедневный урок: надо было сложить наощупь разбитую в чулке бутылку. В чулок, кажется, наливали что-то для клейкости. Не помню. Врать не буду. Моя мама очень гордилась свой прабабушкой, говорила, что переломы, которые она лечила, заживали гораздо быстрее. Все, что мама знала о травах, было от Кряншихи.
Кряншиха дожила почти до ста лет. Погибла трагически: замерзла, когда возвращалась с иордани. Она по-видимому не рассчитала свои силы - река с прорубью для крещенского купания протекала далеко за городом. Ее тело нашел внук, мой дед Дмитрий. Лошадь остановилась и заржала у заметенного снегом трупа.
Кряншиха содержала всю семью: Сима училась в очередном институте, Дмитрий еще не устроился на следующую работу. Она выращивала и продавала табак. Занималась этим всю жизнь, и мой дедушка начал курить еще в дошкольном возрасте. Кряншиха часто просила его: «Митька, ступай, прикури мне цигарку вон из того табачку.»
Дед курил до последнего дня, но он сам набивал папиросные гильзы, их тогда несложно было купить. Не знаю, чего дед намешивал, но аромат его самодельных папирос окутывал сладковато-пряным дурманом, он даже отдаленно не напоминал запаха папирос моего отца. Папа курил «Казбек», он перекладывал папиросы из пачки в портсигар, прижимая их резиночками.
Я нашла такой портсигар в интернете. Сейчас он продается за 4 тысячи рублей. На крышке папиного портсигара красовался Медный всадник - памятник Фальконе Петру Первому.
Дмитрий Алексеевич не раз при мне говорил, что курить полезно: «Вон Черчилль, изо рта сигару не выпускал и дожил до девяноста лет.»
Дед обладал роскошным голосом. Его коронным номером была Песня Варяжского гостя из оперы «Садко» Н. А. Римского-Корсакова. Когда он пел «О скалы грозные дробятся с ревом волны», я замирала от вибраций. Мне казалось тогда, что в нашем маленьком домике у Лукояновского военкомата вибрировали и стекла, и стаканы. Может быть, так и было. Сейчас уже не у кого спросить. Моя мама и ее младший брат Слава унаследовали дедов талант.
Дмитрий Алексеевич был артистом по жизни. В моей богемной юности таких на сленге музыкантов называли «понтяра» - любил пустить пыль в глаза, но музыку и вообще искусство любил искренне. И тянуло его к себе подобным. У него была какая-то артисточка, ради которой он хотел бросить бабусю, но артисточка сама его бросила, укатив из Саранска в неизвестном направлении. Дед изменял бабусе в открытую, мог даже потребовать у нее одеяло, чтобы подстелить своей любовнице в саду. Не хотела я это писать, да видно из песни слова не выкинешь - кобель он был, и подлостей бабуся от него видела немало.
Вот, например, как бабуся лишилась собственности на дом. Дед просто выкрал у нее документы, перевел все на себя и выставил супругу и мать своих детей,на улицу. Бабуся получила от государства комнату у вокзала, я уже говорила. Там по тем временам было хорошо: ванная, унитаз, керогаз на кухне. (Надо же…пишу и в нос ударил запах, керосина…вспомнила.) В общем, бабуся не пропала.
Не понимаю, как она могла терпеть дедовы выкрутасы, любила что ли так сильно? Ведь при советской власти ей сразу дали бы какой-нибудь угол, и жила бы она спокойно со своими ребятишками.
Сима не была бунтаркой. Покорность - вот какое слово всплывает во мне, когда я ее вспоминаю. Покорность всему: мужу, судьбе. Хотя, возможно, я не права, потому что моя мама говорила, что они с дедом часто спорили о политике. Значит, она все-таки могла сказать что-то против.
Вот выдержка из письма моей мамы к брату Спартаку.
«…а наш папочка обижал его (дедушку Михаила Петровича Ушакова, отца Симы) и мать нашу. Он приводил Маруську, свою любовницу, в наш сад, а у матери требовал то одеяло, то посуду. «А не дашь – по морде дам»,- это его фраза.
А когда строились, отец ругался с плотниками. А мы жили у Горшениных. Так вот. Если бы не Михаил Петрович, жить бы нам вечно у Горшениных.
Отец поругался с плотниками. Они взяли и ушли.»
Потом мама пишет, что плотники рассказали всем саранским мастеровым о конфликте, и когда дед нанимал новую бригаду, они приходили, выпивали магарыч и больше не появлялись.
«А первая бригада дом старый сломала, столбы на крышу поставила и начался скандал - что-то не угодили. Так целый месяц стройка стоит. Отец и драться хотел с плотниками, да они все с топорами, боялся. Зато на матери свое зло срывал. Вызовет ее в наш сад, прутиком или ремешком играет. Мать возвращалась вся в синяках. Дядя Яша тогда даже плакал. Ты этого ничего не видел, так как жил у Веры. Вот дедушка Михаил Петрович стал разговаривать с плотниками и сам платить. Так и построились. А когда вошли в дом, дедушка ушел. Наш папочка не разрешал за дедушкой ухаживать. Я все эти издевательства видела, но мала была, всего не понимала.»
Дедушка Михаил Петрович дал на постройку этого дома своей дочери Симе две тысячи рублей (сруб уже был), продав свой дом на улице Крестьянской за четыре тысячи. Оставшиеся две тысячи отдал сыну Володе, тот купил дом «на улице, где церковь, напротив Церковного переулка.».
Михаил Петрович, хоть и был добрейшей души человек, но страдал запоями.
Из маминого письма Спартаку.
«Дедушка пил редко, но запоями. Как запьет, так на неделю, а то и больше. Пьяный плакал. Жил то у Володи(сына), то у Симы. Везде его обижали.»
Пить нехорошо. Жить с человеком пьющим каторга. Но! Ведь это очередной Король Лир! Зачем он свой дом продал и деньги детям отдал? Жил бы в своем доме , как вздумается! Хочешь, пей, не хочешь, не пей. Свою старость надо оберегать, подходить к ней подготовленным материально, чтобы быть независимым как можно дольше!
Тема беспомощной старости сейчас для меня особенно болезненна, потому что именно такая старость ждет меня, если я ослепну и потеряю память, как мама. Я ни за какие коврижки не пошла бы жить в семью сына. Зная по маме все неприглядные проявления, ожидающие рано или поздно стариков, я не хочу никого обременять собой. Вот тут и вспомнишь про хорошие теплые светлые Дома Престарелых с ласковым персоналом и медицинской помощью. Доступные простому человеку Дома престарелых в нашей стране похожи на средневековые ночлежки. Вот в такой и пойду. Буду изучать жизнь с новой позиции - посмотрим, как она выглядит, когда взираешь на нее из выгребной ямы. А может и не пойду. Может, повезет и я не ослепну до конца и разум в голове останется хоть какой-нибудь.
У нас на улице живет старушка, мамина ровесница, тетя Нюра. Она похоронила пару лет назад сына-алкоголика. Ей помогает соседка - то еды принесет то в магазин сбегает. Другой сосед топит ей печку. Я вижу иногда, как тетя Нюра ходит без цели между домами, здороваюсь, но не помогаю. Считаю, что мне своих забот хватает. Клянусь: когда останусь одна, возьму шефство над какой-нибудь старушкой. Сейчас мама находится в таком состоянии, что отойти от нее сложно. И пойти с ней куда-то тоже невозможно.
Возвращаюсь к маминым предкам.
О пакостях деда Дмитрия я, возможно, напишу еще по ходу воспоминаний, а сейчас расскажу о его мучениях, об аресте, о войне.
Деда посадили. Моя мама говорила, что его взяли за то, что «больно Ленина любил цитировать». В то время надо было цитировать Сталина, а если уж Ленина вспоминаешь, так чтобы его цитаты не противоречили цитатам из трудов Сталина.
Арестовали Дмитрия ночью. Он в это время работал инженером-механиком в райкоме партии (Это после пожара в Новотроицке.) Кроме него взяли друзей: первым Сашу Клюканова, потом через две недели деда и потом Горкушу.
Дед то ли имитировал сумасшествие - артист все-таки. То ли ему и имитировать ничего не надо было, действительно крышу снесло - он ведь был идейным коммунистом, а тут такое! Короче, он оказался в сумасшедшем доме, но когда началась война, оклемался и его послали строить подземный объект для правительства под Куйбышевым. На стройке через какое-то время стали набирать добровольцев на фронт. Дед пошел, служил в штрафной роте.
Его друг Клюканов не захотел становиться штрафником, решил идти по этапу в тыл. Когда дошли до места – до республики Коми,- их расстреляли. Про судьбу Горкуши мама не рассказывала.
Я с детства знала, что дед был в плену, а недавно узнала на сайте «Память народа», что в плен он попал подо Ржевом. Вот запись с сайта: Плодухин Дмитрий Алексеевич, 1233с.п.371сф, год рождения 1903, запись №254, призван РВК г. Саранска ул. Карла Либкнехта, д.65, жена Ушакова Серафима Михайловна, дата выбытия 18.08.42, Русев (местечко подо Ржевом).
Я подсчитала, сколько времени он находился в плену, получилось 2 года 8 месяцев.
Дед оказался в лагере военнопленных. Его там приметил немец и взял к себе в работники. Как вся эта эпопея окончилась, кто деда освобождал, я никогда ни от кого не слышала.
После победы дед вернулся, привез домой трофеи: аккордеон и кое-какие тряпки: шляпки, казакины - была такая одежка модная. И то слава Богу, что не оказалось у него способностей к мародерству. Кое-кто привозил и столовое серебро, и всякие ценные побрякушки, а он музыкальный инструмент тащил через всю Европу.
Однажды дед жестко спросил: «Знаешь, как нас в тюрьме пытали?» Он рассказал, что их подвешивали на крюки за связанные руки, а еще загоняли какое-то количество человек в специальную комнату и наливали им воды по пояс. Они стояли там какое-то время. Кто-то умирал, и продолжал стоять рядом мертвый. Потом воду откачивали и люди оттуда вываливались. После этого «мясо от костей отставало, сапоги с мясом снимали».
Наверное, дед рассказал мне это после каких-нибудь моих восхвалений политики партии и правительства, я ведь с детства идейная была.
Я запомнила его сидящим за столом и что-то печатающим на машинке - это уже было в квартире, которую он получил после сноса дома - того самого, который с такими приключениями строили. Раньше в Советском Союзе, государство давало людям благоустроенные квартиры, если по какой-то причине ломало их дома.
Мама говорила, что дед опровергал Ньютона, отправлял куда-то свою писанину, ему отвечали. Не думаю, что это было серьезно - так, пенсионерское занятие, голова просила интеллектуальной работы. Хотя дочь тети Нины, моя двоюродная сестра Наташа Горбунова, утверждала, что переписка была серьезная - дед ей показывал письма.
У маминого брата Спартака тоже была забава: он писал книгу «Весь мир бардак, все люди ****и». (Пардон.) А я вот корябаю воспоминания - наследственное графоманство.
Я нашла в маминых записках текст, напечатанный дедом на машинке. Он отвечал моей маме на просьбу рассказать что-то о Саранске, об их улице. Мама тогда заразилась идеей написать родословную семьи. Она даже ездила в поисках истока семьи Ушаковых. Вот текст письма деда Дмитрия Алексеевича, напечатанный на машинке.
«Охотно помог бы вам, ребята, да ведь не было на нашей улице ничего такого ни до революции, ни после, чем можно было бы бахвалиться. Разве что-то такое вроде «Вечера на хуторе близ Диканьки» или «Пошехонье». Это можно. Да ведь это осилить надо.
Ботевградская улица до революции называлась 4-ая Богословская. Тогда большинство улиц в городе носили церковные названия: Троицкий переулок, Рождественская, Успенская, Покровский переулок, Тихвинская. Так как церквей в Саранске было всего тринадцать, а улиц все же больше, то к церковным названиям прибавлялись еще числительные: 1-ая Казанская, 2-ая Казанская и т.д. Богословских улиц было четыре. Они шли от Богословской церкви, что теперь около поликлиники.
В народе нашу улицу называли Бутырками - так она называлась раньше. Переименовали ее с появлением железной дороги и укрупнением почты. Тогда многие неказистые названия упразднили, но мужики отказываться от Бутырок не желали, богохульничали и подвыпивши частенько затягивали : «Монашенка Федора пердит у забора ОГЛУШИИИИИТЕЛЬНО!»
А хор подхватывал: «Оглушительно, оглушительно, оглушительно.»
- «Наш поп Ермила, обмакнув хрен в чернила, пишет сукин сын красиво УДИВИИИИТЕЛЬНО!»
Хор: « Удивительно, удивительно, удивительно.»
Таланты на Бутырках были, и голоса хоть в соборный хор: у Петрухи Горшенина тенорок, у дяди Яши Денисова басок, Колька Лапша - так тот с присвистом подлаживал. А уж Ектинью они пели дай Боже! Старухи, не разобравши, крестились, а разобравши плевались.»
Дед в Бога не верил, бабуся тоже. Но бабуся не верила молча, а дед устраивал атеистические вакханалии.
Симе долгие годы помогала с детьми и по хозяйству родственница, Дашенька. Своей жизни у нее не было - ни детей, ни мужа. Она полностью отдавала себя семье Симы и Дмитрия, помогла вырастить почти всех детей. У Дашеньки был сундучок с иконками. Мама рассказывала, что Дашенька иногда открывала этот сундучок, доставала иконки, целовала их и плакала. Дед ее иконы изрубил топором. Дашенька после этого ушла. Куда ушла? Никто так и не узнал. Она была уже старушкой, моя мама не могла простить своему отцу этого поступка, со слезами и бессильным гневом вспоминала об этом всю жизнь.
Дед был брезглив. Сергей (сын Спартака, мой двоюродный брат) рассказывал, как уже немолодой дед решил помочь ему на даче. Он взялся чистить туалет типа сортир: надел противогаз, взял черпак и …наблевал полный противогаз.
С уличным туалетом была история и у моей мамы. В детстве она провалилась в выгребную яму. Тот, кто знает, что это за мерзость – уличный туалет, которым пользуется большая семья, - понимает, что выгребная яма пустой не бывает никогда. Мама провалилась по горло. Она бы и глубже провалилась, но начала барахтаться и кричать. Дед ее вытащил, рывком сорвал одежду и сразу облил водой из бочки с ног до головы. Мама моя отделалась испугом. Не было даже раздражений на коже. В этом случае брезгливость деда не остановила.
Атлетическая грудь Дмитрия была покрыта густой растительностью - он всегда ходил дома в одних трусах. Тогдашние трусы походили на современные шорты - широкие и длинные, их в народе называли семейными. В растительности на дедовой груди примостились зубочистки. Я как-то подошла и осторожно вытащила их. Все засмеялись и объяснили, что зубочистки здесь находятся не случайно - это их всегдашнее место.
В этот же летний визит в Саранск произошел инцидент, после которого меня не привозили к деду много лет.
Мы с сестрой слушали пластинку. Звук «плыл», то есть нечисто звучала мелодия. Так было иногда, если проигрыватель не исправен или по каким-то другим причинам. Мы с сестрой стали рассуждать об этом, а дед заявил, что это не техника виновата, а «сейчас вся музыка такая». Я начала с ним спорить. Мы стояли на балконе. Дед поднял на меня руку. Я сказала, что если он меня ударит, я выпрыгну с балкона. Я знаю - я бы выпрыгнула. Дед убежал в комнату, а когда вернулась откуда-то мама, крикнул: «Забирай свою сумасшедшую дочь и чтобы ноги вашей здесь не было!» Маме не надо было дважды повторять. Мы быстренько подхватились и убрались. Кажется, пошли к кому-то из маминых друзей.
До этого, когда мне было 10 лет, был еще один случай, когда дед все-таки меня излупил. Я не могла позволить сделать это с собой во второй раз - с двенадцати лет я начала сопротивляться всяческим побоям.