Старый лагерь устал, погрузился во мрак.
И куда-то однажды уехал.
Лишь оставил в жилзоне опустевший барк,
Вахту, бур, да в рабочке два цеха.
Ни души из седельцев, воронье, тишина.
Лишь на вахте скрипучие клетки
Утром ранним ворчали, что идет старшина,
По периметру старой запретки.
Деревянный наган у него в кобуре,
Портупея, шинель с орденами.
Он приходит сюда каждый день на заре,
На плацу зарубиться с ворами.
«Я повыведу блоть»! Мент визжал как свинья.
И рванув свой наган из кармана,
Он плевался слюною, как районный судья
С губ стреляя безумно и пьяно.
Мент в ШИЗО, как побитая псина забрел.
Чтобы встретится там с заключенным.
Портупею свою на веревку расплел,
Завязав ее в узел казенный.
Ты не злись на меня! Он шептал в тишине.
Худо было вольняшкам и зекам.
Я ломал тебе жизнь твою, ради тебя,
Чтоб на волю ушел человеком.
Старый мент влез на нары и петлю затянул,
И допив самогон из бутылки.
В угол зло деревянный наган отшвырнул,
И шагнул с нар скривившись в ухмылке.
Старый лагерь в лесу умирал не спеша.
В БУР пустой залетали вороны
На ремне портупейном висела душа,
А на ней из бумаги погоны.
Не помню где я видел такого надзирателя спятившего с ума который шарахался в замызганной шинели с медалями вырезанными из консервных банок, с деревянным пистолетом, быть может в Минусинске или Абакане или где-нибудь под Иркутском возле Половинки или еще дальше, но отчетливо помню его пустые глаза и слюни из бесзебого рта, когда он стрелял из своего деревянного пистолета. А ведь то же, когда-то, наверняка решал чью-то судьбу или того хуже вершил судьбами заключенных ломая их и калеча.
Песня написана специально для Виктора Терехова (Нью-Йорк - Омск).
Евгений Ермаков Алтай
27.03.2022 год