Знаешь, до нашей свадьбы я думала, что во мне очень много любви. А оказалось, что её – этой любви – так, на самом донышке. С голоду не умрёшь, но и богатый пир не устроишь, продержаться бы до получки.
Я думала, что с лёгкостью зацелую тебя и заобнимаю наших детей. Ведь это так легко и приятно – целовать и обнимать. Но вот я запираюсь в ванной, включаю воду, чтобы не слышать плаксивое «мам-мам», и читаю про синдром затроганности. Меня пинают изнутри и дружески кусают снаружи, и всё моё тело – открытая рана. Ты хочешь поддержать меня объятиями, а я скалю зубы, как раненый зверь: «Дотронешься – укушу». Мне больно быть собой.
Я думала, что с лёгкостью вознесу нашу жизнь на небоскрёб поэзии. Но, рассказывая заплетающимся языком десятого бармалея и слушая краем уха нескончаемые парадигмы греческого языка, я просто хочу на первый этаж нормальности из погреба сумасшествия. Ты обнимаешь мою душу словами: «Ещё чуть-чуть, и станет полегче». Но вся моя душа – оголённый нерв. «Ты имеешь в виду Царство Небесное?» – переспрашиваю я, как мне кажется, с очевидной иронией. А ты, пишущий в эту минуту проповедь, серьёзно киваешь головой. И я плачу, потому что это – святое и правильное – так диссонирует с моими примитивными до невозможности желаниями: спать всю ночь без пробуждений, два часа одиночества в неделю и новое платьишко, которое всё равно некуда надеть.
Я – пустой сосуд в апофеозе своей немощи. Кособокий глиняный кувшин с пересушенной поверхностью. Ещё одно усилие, ещё одна бессонная ночь, ещё одна детская истерика – и всё, останутся только разбитые черепки...
«Моя фарфоровая вазочка», – говоришь ты, украшая меня букетом белых роз. И во мне (откуда? из какого сору?) вновь появляется вода любви.
«Счастье», – вздохнёт незамужняя девушка, торопящая время до заветной встречи.
«Счастье», – вздохнёт бабушка, помнящая запах младенца и объятия молодого мужчины, как давний сон.
«Счастье», – вздохнёт женщина, чьё будничное недовольство исцелилось болезнью ребёнка или войной.
«Счастье», – повторю за ними я, утирая слезы.