Тимуру Волчанскому
Над горькими полями удушье детских слез,
лежит в колючей яме уклончивый вопрос:
мой добрый и веселый, как Облако, тяжелый,
зачем так редко снишься, не пишешь и не злишься?
Никто не отзовется. Ты вымотан и зол.
А может, ты Синица. А может, ты Щегол.
Тупая позолота на голосе Земли —
ее царапал кто-то, а слопать не могли.
Вдали над куполами сгущается снаряд,
в гробу на юной Маме изношенный наряд.
А ты такой безродный, далекий, сумасбродный
над Родиной паскудной завидный Улялюм —
в опале всенародной счастливый и свободный,
голодный, стыдный, злобный — и я тебя люблю.
Теперь какое дело? Земля отяготела,
Вода ушла под Землю и клянчит Небо внутрь.
Все вышло как попало. Сама себя сломала
любовь моя. Деревья сосут сухую дурь.
То вороны мотором ворчат на свете скором,
то головы трясутся, теряются слова.
А ты сидишь и смотришь на воздух под балконом
и учишься несчастье прохожих целовать,
а то в тоске молебнов на содранных коленках
ласкаешь против шерсти персидского кота,
когда военнопленных расстреливает евнух
холодной черной масти без пламени стыда.
<...>
Я так тебя запомню: спит город беззаконный,
играется котенок у смерти на руках
и плачет Богоматерь на маленькой иконке —
в глазах твоих, зеленых, как тихая река.