– Не ходил бы ты в лес со своей молодой женой.
Третий день раздирает окрестности волчий вой.
Третью ночь горьким соком калинным кровит луна,
щерят пасти гнилые болотные духи сна.
Не ершись, не ретивься, попомнишь мои слова.
Не смотри ей в глаза, – говорила вещун-сова, –
раззадоришь в ней волчье, неласковое нутро,
затуманит рассудок звериная злая кровь.
– Истомилась я, милый, – ласкала вихры жена.
От медовых речей голова без вина хмельна.
Мне б с тобой на охоту, манящ и азартен лов.
Мне бы вдоволь напиться дыханьем степных ветров…
Не послушал вещунью. В полоне девичьих чар
сам подвёл кобылицу. Струится с небес парча,
отражается в перстне, ох, ярко горит алмаз,
ох, лоснится на солнце вишнёво-гнедая масть...
Сладок дух у погони, и время ему не друг.
Ночь садится на темя, сползает змеёй к бедру.
Зря отбились от свиты, сидели б давно в шатре
и не тщились бы гнилью болотной себя согреть.
В этой мари не то, что костёр, даже черви спят.
Только белый дурман, ядовит с головы до пят,
распустился, вздыхает и тянет свои персты.
Что ему? Он со смертью-старухой самой на ты...
Шевельнулись кусты, задохнулся костёр, зачах.
В свете полной луны, в бледных, стылых её лучах
волчья тень пронеслась, провалилась в крутой овраг.
Пара цепких зрачков осветила тягучий мрак.
Обернулся охотник – сама не своя жена:
«Ох, и зря ты, безумец, вещунье-сове не внял.
Больно падким до ласки, охочим до лести был,
не узрел ты, слепец, ни моей, ни своей судьбы» ...
Обернулась волчицей и сгинула в тех лесах.
Поселился с тех пор на поникших осинах страх,
зацепился за корни, за пни, просочился в земь,
никого не пускает. Лишь бродит там, глух и нем,
одинокий старик, – бел, печален, красив лицом.
Говорят, мол, отшельнику этому лет пятьсот.
Ищет, мол, волчий след на земле неживой, сырой,
да в ответ ему только унылого ветра вой.