Ночь поглощала всё вокруг, словно откусывая по кусочку от пространства леса. Шаг за шагом неумолимо и безвозвратно кралась на мягких лапах темнота. И едва ли робкие женские ноги могли двигаться тише той поступи. Ели смыкались над головой, ещё чуть-чуть, ещё немного, обойти моховое болото и легко пронестись по тропинке между старых вязов. Корни вгрызались в почву, пытались взять у земли ещё, что-то большее, что-то сверх того, что было необходимо, но алчность владевшая деревьями не терпела упрёков, впиваясь и требуя соков жизни, воды из самых недр, тёплого нектара жаждали они.
Как же хорошо понимала кира! Сколько всего есть у тебя, а всё ж будешь просить больше и больше. И много дадут, а гордыня не даст поблагодарить, когтить будет немилосердно руку дающую. И не подумает, а вдруг сила иссякнет, источник высохнет, да и закончится поток извечного довольства? Кирой величали, дары носили, гроздями виноградными устилали ложе ей. И хватала, клыками рвала сочные куски, избалованная, счастливая и от того горя не знавшая. Вздыхаешь теперь, дитя алых шелков. Венцы каменные снять просят теперь. Как носить такой венец изобилия не дающей? Давно ли кир всемогущий за руку вёл в рощи юных ив? Давно ли полночью летней убегали к воде, считать кувшинки да миловаться под луной? А сейчас эта луна щерится, злобно смотрит на слёзы женские. Извечная, столетиями взирает на представление, и всякий раз одно оно. А вдруг её, кирино, радостью закончится?
Забудь, брось богатые одежды, скрой лицо тряпицей и крадись теперь. Помощи проси у вечного и тайного. Хорошо просить будешь, великая мать откликнется. А коль нет, не обессудь, на волю рода отдайся. Слыхала она, да все слыхали, как бегают девицы ночами к вязам, куда бегают, про то никто не знает, шепчутся, лес сам выведет, если чаяние верное. Просят о доле сладкой, о муже добром и доме крепком. Дитя вымаливают… Горький смешок на сухих губах. Много чертополоховой браги выпила, чтобы отважиться, но дрожь никак не уймётся. Горько. У матери их семеро, всех родила, всех выносила и выкормила, трёх девиц нежных пташек да четырёх воинов могучих. Счастье для родителей такое потомство. Никого не было в городе сильнее её братьев, а сёстры мудры и прекрасны, как голубки воркуют своим детям древние песни. И она, жемчужинкой отцом прозванная, самая младшая, самая нежная, сияла, всеми вокруг любимая.
У кира была жена. Тогда казалось, старая, а сейчас смотришь назад и понимаешь, теперь и мне двадцать пять. А десять лет тому, великая мать, как смотрел он на неё, ровно на зарю солнечную! Мимо пройдёт, кивнёт, за руку возьмёт или просто улыбается. Все подружки вздыхали, завидовали. И ивы эти, как ветвями их гладил владыка её ножку, до судорожных вздохов. Как тут вдохнуть, когда воздуха нет, он весь там, плотный и горячий на маленьком кусочке кожи, пылает от касания. Жена его пропала, ровно и не было. Что с ней было, тогда и не думалось, а сейчас кого не спроси, глаза прячут, отговариваются, под нос ворчат да и сбегают. Как правды доискаться, великая мать? Быстро он прибежал, легконогой кошкой её звал, пёрышком лилейным по шее гладил, на ухо шептал. И не послушалась отца, согласилась! Косо смотрела соседка, да кому до неё было дело? Слились в один два сильных рода, могучие кланы ныне под одним крылом! Слёзы материнские, дремучую тоску отца видела, да замечать не хотела, глаза закрывала и огненные его очи овладевали маленьким сердцем. Пой ещё, пой зимородок, не останавливайся. Всё мечталось, пусть закончится пир, только бы эти перья да эти слова, только бы не закончилась ночь.
Остановилась, вдохнула темноту. Мхом пахло, да вот же он, светится во мраке, словно путь указывает. Страшно! Ещё браги, ещё, покуда не притупится страх. Ох, ночь, как тогда наступила, так и поныне не закончилась. Девы просят о добром муже, а она просила, чтобы кир не останавливался. Священный союз, всё получишь, что просишь от него. Время побежало, ветром полетело вперёд. Владыка не останавливался, на священном ложе доказала она свою невинность, а он свою неутомимость. Рассвет встретил прохладой осени и криками за окном «Кира! Кира!». И стала жемчужинка кирой. Лучшие шкуры были в её покоях, ароматные дрова в очаге, пихта и можжевельник. Ласкал кир свою киру, шелками нежными окутывал белое тело, самоцветами украшал чело. И был со своей милой всякий день, как обитал в столице. Вместе были они и в лесистых холмах, и в тёплых нагретых солнцем реках, и в маленьких гротах близ самого дворца, и всякий раз хотелось им ещё и ещё любить. Сладка была жизнь, как забродивший виноград, пьянила, звала себя попробовать. Слушать сказки о дальних берегах и неведомых тварях, украшать лицо и тело для своего господина, всю себя дарить его поцелуям, сладко есть и пить, спать в тепле и неге.
Когда супруг первый раз спросил о детях, смеялась. Земля одарила её всем, что возможно, будут дети, любимый, скоро будут. И спустя год снова спросил он, и тогда уже кира не знала, что сказать, лишь руками развела и виновато потупилась - у всех в роду были дети, много детей… И первый раз муж кричал, звонкую оплеуху отвесил и велел идти с глаз долой. За слезами и пути было не видно, но сердце вело её к тем ивам, обнять могучее дерево, за ветвями до земли спрятаться, там утешения искать. Никто не увидит киру плачущей, как девчонка. Ива шелестела, гладила дрожащие плечи, шептала слова на неведомом языке. Так и ночь пришла, и печаль перестала быть такой невыносимой. И снова ночь провожала её в дальний путь. Кралась в свои покои как нашкодившая служанка, волосами закрывала кожу, владыкиными перстнями рассечённую.
Горела лучина и на постели сидел, улыбаясь, кир. Долгие речи вёл, про святые узы, про род её плодовитый. Тогда бы понять, не ты ему была нужна, не отцовская жемчужинка, а лишь утроба плодородная, да тогда не поняла. А если и поняла, что бы изменилось? Поцелуями покрывал глаза, слёзы целовал и лицо израненное. Да кто бы не простил? Она и простила. И поил её чем-то пурпурным, отчего сердце таяло и плясало. Дымили в камине неведомые травы и туман от них застилал все мысли и тревожил молодое лоно… А утром проснулась кира, хотела мужа любимого к сердцу прижать, а там конюх на месте мужнином. Кричать хотела, да испугалась, что слуги подумают. Только вскочила с ложа, заметалась, а что тут делать? И спросить-то не у кого… Скрипнула дверь и вошёл бодрой поступью улыбающийся повелитель. Палец ко рту приложил, обнял, и стал гладить её как маленькую, да нахваливать. Лебёдушкой звал, умницей, говорил, как у конюха много детей, а значит, он и им сделает. Дико было, боязно, отвращение брало и живот скручивало, как же так, выходит, тебе меня мало…
Спрашивала у слуг, а куда пропала прежняя жена господина? Сгинула, говорят, в горах, да и след простыл, не знаем, госпожа, никто не знает…
Но и тогда она всё ещё жила. Сладко ела, горько пила, румянила лицо, скрывая бессонные ночи, то с конюхом, то с поваром, а то и с заезжим трубадуром. Сначала хотела сбежать куда глаза глядят, да кир всё не уезжал, а ночи были заняты его стараниями. Пурпурный напиток теперь требовался всё чаще и чаще, и даже поутру она убегала подальше, к молчаливой реке, смыть свои слёзы и свой позор. А однажды, спрятавшись по обыкновению, под покровом плакучих ветвей, увидела, как ведёт её ненаглядный к тому самому месту задушевную подругу. Как не закричала, как не кинулась душить мерзавку, сама не ведала.
И мстить начала милому, как могла, стали ей привычны прежде отвратительные действа. Сама падала в объятия красивых юношей, хоть и в лицах их искала милые черты. Пока не услыхала у милой ивы болтовню двух девчушек. Внимала, как добраться, да как представиться, что взять с собой да чем расплатиться…
Как шла, сама не ведала, вело что-то, ноги сами путь находили, а сердце стучало в ушах отдаваясь. И вот уже вязы столпились вместе, жадные корни хищные сплели, как суставными сочленениями оплели вход. Мох оброс вокруг узкой черной двери, больше похожей на пещерный лаз и лишь клочья паутины шевелились на ночном ветру, как крылья мертвых стрекоз, убитых жестокими людьми. Сжала зубы, и шагнула внутрь, не смея самой себе в страхе признаться. Только и услышала, что за спиной сомкнули крючья и суставы сухих корней. Пути назад больше не было.
Голос раздался одновременно извне и изнутри. Как будто он звучал в её ушах, не на родном языке, однако кира явственно поняла, что её приветствуют и приободрилась.
- Чего ты хочешь, жемчужная моя?
- Дитя! Дай мне понести и родить дитя!
- Ты не можешь понести, венценосная, супруг твой проклят, не дано ему продолжить свой род-
- Я отдам всё, что ты скажешь!
Внезапно во мраке загорелся свет. На деревянном столе пылала крохотная, но очень яркая лучина и озаряла скудное убранство. Неподалёку от стола примостились два убогих табурета, чуть поодаль стоял силуэт. Кира не смогла бы описать, что видела. Это была мрачная тень, напоминающая высокого человека в чёрном плаще. И позади этой пугающей фигуры воздух сгущался, терял свою плотность и прятал нечто, что, наверное, никому из живущих не стоило и видеть.
- Любую цену отдашь, прекрасная?
- Всё, что пожелаешь
- Тогда дай, что с собой принесла.
И кира протянула руку с золотым фиалом идеальной огранки. Даже в непроглядной темноте сияли на нём алмазы самой чистой воды, как роса дрожит на вороньих перьях поутру. Вороньих? А откуда ей это ведомо? Нахмурилась, подняла очи ясные и увидела, как смотрит на неё лицо хищного ворона, клювом скалится из-под низкого капюшона. На лбу его знаки горят на незнакомом языке, горят и всё вокруг заполняют колдовскими письменами. Вскрикнула, хотела руку одёрнуть, но уже держали её запястье чёрные птичьи когти. Себя не ведая, ничего не чуя, лишь ужас древнее самой великой матери – и смотрела… Лапы страшные, как руки человечьи, гладили узкое запястье, и на тонкой коже проступали пламенеющие символы. И уже возился в дрожащую плоть чёрный коготь, рылся там, словно ища что-то. И с торжествующим клёкотом выдернул кусок дрожащей плоти из опустошённой запретным знанием киры…
Словно и не с ней это происходило. Может, сон кошмарный приснился? Да откуда ж берутся такие кошмары, матушка? Как в зеркало видела – вот берёт у неё чудовище принесённый фиал, кладёт его резную чашу, льёт туда неведомые эликсиры, шепчет что-то, долго шепчет. А в оконечности бросает в зелье кровоточащую плоть. И туман, как призрак, холодный и молочный стелется из роскошного кубка, своею волей к ней тянется и лишь в ушах слышно
- Пей, пей, милая, так надо, пей.
И пила неведомый доселе напиток, много пила, захлёбывалась не то слезами, не то варевом колдовским и слышала смех в ушах. Пей, кира, наследник скоро придёт.
Утро застало киру на берегу реки. Лежала, как безвольная кукла, тряслась и рыдала, смотрела на водную гладь и молила её к себе забрать за содеянное. Да не успела с головой погрузиться, как вытащили набежавшие дворовые. В покои привели, вином пурпурным отпоили, и погрузилась она в беспокойный и долгий сон…
- Возвестите народу, государь, ваша супруга ожидает дитя!
И муж был с ней нежен как раньше. Целовал кирины руки, сам собирал для неё лучшие гранаты в саду, лучшие яблоки. Самые роскошные шкуры носил к её ногам, лишь бы не мёрзла, лишь бы дитя любимое выносила. Не налюбоваться было на супругу, румянее утренней зари, прекраснее садовых холеных роз, распускалась она в заботе могучего владыки. И вот наконец, настал долгожданный день, когда пришёл час появиться на свет наследнику великого княжества. Столпились за дверьми и кир и его могучие воины, и вслушивались в каждый звук и ждали - когда раздастся недовольный детский плач. Скорее бы, ох скорее.
А она в родильном бреду и себя не помнила, то мужа звала, то ночного ворона о помощи молила, то великую мать спрашивала, отчего же к ней за помощью не пошла. Боль раздирала изнутри, скручивала в тугой узел внутренности и нестерпимо горело некогда потревоженное запястье. Что-то кричали повитухи, но не было сил повиноваться. Великая мать, забери к себе, силы мои иссякли, кровь мою дитя забирает, силы мои и молодость, всё к нему уходит, доколе же страдать, матушка? Видела в бреду лесные топи, по которым бегут свирепые волки и единственным глазом стережёт их внимательная луна. Туманы над болотами слагались в картины, и страшное существо узрело её сознание на самой границе сна и яви… То был карлик, но и для карлика был он страшен, скособоченный, весь выкрученный то ли лихой судьбой, то ли пытками. Один глаз маленький и заплывший, другой огромный, выпученный, ровно у рыбы взаймы взят, вкруг себя озирался. Так не может смотреть человек, только птица… ворон… Нос огромный книзу загибался, точно птичий клюв, скрывая узкий как расщелина, кривой клыкастый рот. Уши прилегали к неровному лысому черепу, и оканчивались копьевидными наростами, как у летучей мыши. Одна рука в суставе была скрючена и колесом лежала сбоку от туловища, вторая как будто была когда-то сломана, а теперь срослась в локте в противоположную сторону. А ноги, всемогущая земля, как же так может быть? Кривые и короткие, они заканчивались как тюленьи плавники, но разделённые надвое чем-то, отдалённо напоминавшем пальцы… Кажется рядом всхлипнуло, и тяжесть покинула тело. Громкий крик вырвал из забытья и послышались её собственные тихие слова:
- Дайте.
Шёпот нескольких человек, опущенные глаза. Кира взяла на руки ребёнка и увидела призрак из тумана, но здесь, во плоти, он показался ей в родовых муках, а после покинул материнскую утробу, и смотрит теперь её единственным видящим вороньим глазом… Теперь они оба задыхались в собственном вое – колдовское дитя от голода и желания припасть к груди, а породившая его женщина от неизбывного ужаса и отчаяния.
К тому времени, когда в опочивальню зашёл владыка, она уже выпила столько макового молока, что не чувствовала даже течения мыслей в своей голове, а страх всё так и не покинул истерзанное тело.
- Вы так напугали нас, почтенная супруга! Да и не порадовали, коль уж говорить начистоту. Ну тише, тише, будет вам плакать. Забота о вас – моё первейшее дело, и теперь, я понимаю, как мало отдавал тому сил. Но всё в прошлом, милая! Теперь я позабочусь о вас и мне поможет вот этот святейший человек.
Из-за спины кира вышел невысокий сгорбленный человек. На голове его не было волос, а лицо покрывали рубцы, пятна и морщины. Грубая холщовая хламида очевидно была неприятна для кожи, но человек носил её часто, судя по тому, как истрепалось это рубище. Человек присел на уже перестеленную после родов кровать, и начал гладить руки женщины. Он тихо увещевал её, мягко журил, и за пурпурный напиток, и за травяные курения, и за конюха, и за всех прочих. Кира лишь смотрела него и не могла остановить слёз. Когда, наконец, настало молчание, она смогла чуть слышно произнести
- Но ведь это муж мне велел…
- Бедняжка, видимо, маковое молоко и ранние излишества совсем повредили ваш рассудок! Необходимо очистить ваш разум и тело от этой скверны. Я верю, что вы чисты под всем этим слоем грязи. Вы светлая душа, и все вместе, мы смоем с неё эти отвратительные пятна! Ваше дитя было плодом не королевской крови, но исчадием дурных деяний. И чтобы более такого никогда не повторилось, я исцелю ваше лоно от всяких следов непотребства! Вам необходимо будет немного потерпеть, это неприятно, но после вы вкусите истинного блаженства.
И он отошёл от ложа затем, чтобы вновь вернуться с небольшим узелком в руках. Развязав тесёмки из сыромятной кожи, человек извлёк на свет стальной бутон нераспустившейся розы на тонкой ножке.
- Посмотрите, как она прекрасна! И была подарена мне, чтобы исцелять таких как вы, милая, заблудших и неприкаянных.
Человек приподнял одеяло и завозился под ним, что-то нащупывая. Кира гневно вскрикнула, когда он дотронулся до самого тайного её места. Сил вскочить и сопротивляться не было, но она готова была отдать и последние крохи, чтобы не позволить к себе прикоснуться. Человек грустно покачал головой и вздохнул, поглядев на повелителя, кивнул в сторону испуганной женщины. Кир понял намёк без пояснений. Он широко улыбнулся и обнял дрожащую жену и начал рассказывать ей о том, как будет счастлив, когда это всё закончится, как будет любить ещё сильнее, за её силу и мужество.
- Помнишь то место, под ивами, где всё началось? Там я понял, что ты звезда, упавшая с неба мне в руки, что ни за что тебя больше не отпущу, моя жемчужинка. Мы снова отправимся туда вместе, моя ясная, рука об руку начнём нашу новую, чистую жизнь, и в ней не будет места пороку, никогда, милая, я всем сердцем желаю этого! Выпей вот это, моё сердце, и ты ничего не почувствуешь.
Кира чувствовала, как льётся в рот пурпурное вино, и, захлёбываясь, не успевала сказать, как же ты поишь меня тем, от чего отговаривал твой человек? Руки мужа нежно обнимали, свивая вокруг слабого тела непроницаемый капкан, и больше не было даже шанса воспротивиться. Грубые руки отшельника схватили за бедро, по-хозяйски врываясь в её тело. Бутон вошёл внутрь, и что-то щёлкнуло внутри искусственного цветка. Роза распустилась внутри женского тела и лепестки её оказались отточенным лезвиями. Святой человек читал слова на тайном языке, гладил её тело, жадно оглядывая каждый кусочек кожи и прикасаясь свободной рукой ко всему, до чего мог дотянуться. Но кире уже не было до этого дела, потому что он вращал орудие внутри неё, разрезая в лоскуты внутренности жертвы. Так продолжалось какое-то время, и когда мольбы стихли, слёзы перестали ручьями стекать по бледным щекам и жемчужинка перестала испытывать боль, мучитель наконец закончил своё дело. Не глядя на окровавленное ложе, властитель заспешил к выходу.
- Отец, совершите всё необходимое, чтобы бедняжка покоилась с миром.
- Несомненно, сын мой, теперь она чиста и с небес будет благословлять весь ваш славный род!
Хлопнула дверь, и, подождав для верности, человек облизнул сухие горячие губы. Теперь пришло его время потешиться.
- Где я, матушка?
- А где ты хочешь быть, моя кроха?
- Не знаю, наверное там, где не делают больно.
-Никто не смеет причинять боль моим дочерям. Уйдём сейчас или желаешь проститься?
-Я должна идти к мужу, должно быть, он очень страдает без меня!
- Ну что ж будь всюду, где захочешь быть, и помни, отныне тебе всегда будет хорошо, что бы ты ни увидела. До встречи, жемчужинка.
Кира бежала изо всех сил. Какое счастье, что всё закончилось! Теперь всё будет очень, очень хорошо! Они придумают, что делать, они полюбят искалеченное дитя, ведь это же плод их любви! И она станет любить мужа ещё сильнее, ведь он всегда был так добр с нею!
Ворвалась гонимая ночным ветром в его покои и встала в пороге… Он был не один. Женские ножки высовывались из-под одеяла и слышался заливистый смех.
- Будешь моей кирой, отвечай, будешь?
- Как же я могу, а ваша супруга?
- Будет каяться до самой смерти за свои прелюбодеяния, ты же знаешь.
- И всё же, она была моей подругой
- Тогда я заставлю тебя передумать!
Находиться там ещё хоть миг было невыносимо, и она вслепую понеслась прочь. Мимо стражи и слуг, минуя чьи-то покои, пока наконец, не увидела свою спальню. Робко постучала, и, не услышав ответа, вошла внутрь. На ослепительно белых простынях лежало её тонкое нежное тело. Ноги спущены сна пол, а сзади пристроился человек. Святой человек. Крик её, наверное, был слышен на небесах.
- Будь ты проклят, изменник! Будь ты проклят во веки веков и род твой до скончания всех времён! Пусть тело твоё сожрут проказа и чумные крысы! В оплату за моё бедное тело, за мою опороченную плоть, за мои страдания, сгори в пламени всех вулканов! Проклятие на моего венценосного мужа! Никогда, никогда у тебя не будет детей, и пусть все хвори земные падут на тебя, клятвопреступник! И на меня проклятье… На бесплодную утробу, на глупость, на гордыню, на слепоту и беспечность… говорили отец и мать, а я не слышала, пропадали жёны, а я не видела… Горько взвыла печальная душа, и хлынул с неба дождь, как водопад на город обрушился, лил бесконечной водяной стеной, очищая, вымывая грязь и копоть и обещая грядущую радугу…
И она пошла к ребёнку. Что же теперь с ним, раз её не пощадили? Ни в одной комнате, ни в одних покоях не нашла новорожденного чудовища и спустилась в подвалы. В одной из камер была слышна возня и крики, там и нужно было искать. Матушка земля, да за что же так? Уродца приковали к металлическому столу, сунули в рот тряпку и резали, резали живую плоть, говоря между собой.
- Может придушили б сначала?
- Ему демон отец, души нет там, так пусть хоть плоть страдает за то, что родился. Сейчас узнаем, как там демоны внутри устроены. Несите того художника, он без ног не убежит, нужно зарисовать эту требуху для моего трактата.
Слёзы призрачной матери капали на несчастное дитя. И ребёнок вдруг обратил к ней свой взор. Женщина не знала, как утешить и подарить желанный покой, потому обняла маленькое чудовище, коснулась губами лба и стала напевать песенку, что пела мать, много лет назад, когда мир был ещё добр к ней. Всё стихло, как и не было звуков в мире. И справа заискрилось янтарное пламя, и каким-то неведомым образом кира поняла, ребёнок покинул этот мир и теперь вот он, рядом с ней. Не имея красивого тела, обратился в волшебные искры летящего пламени…
- Прощай…
Только и услышала напоследок, перед тем, как огоньки исчезли в ночи.
С тяжким вздохом, ведомая болью и долгом, отправилась к матери и отцу. В последний раз целовала родные руки и лица, благословляя братьев и сестёр, шепча о любви их детям и обещая хранить свой род, покуда время не остановит свой бег…
И, гордая, если не в жизни, то в смерти, отправилась к чёрному ворону в тёмные чащи, уже не боясь ничего, ибо всё в этом мире уже испытала.
- Прекрасная владычица, я жду вас, пожалуй, слишком долго!
- Зачем ты так поступил со мной, колдун? Ты не дух тьмы, теперь я это ясно вижу, так зачем всё это? Я бы озолотила тебя, будь ты честен, так отчего же?..
- Я же предупреждал, прекрасная, твой супруг проклят. В дальних пустынях предал он страшной смерти древнего жреца и его семью. Жрец проклял весь его род, потому и не будет у кира потомства, нельзя смыть такое проклятие. Но ты хотела, любой ценой. И я слепил этот плод из его фиала и твоей плоти. А вышел он таким, потому что ни одна душа не захотела прийти в это тело, лишь душу шакала уговорил я для этого. Ты сказала, что дашь любую цену и я взял твою боль. Так что, как видишь, все получили, что хотели.
Кира грустно кивнула и растаяла еловых чащах. Предъявлять было больше нечего и говорить было больше не о чем. Напоследок решила посмотреть, а как там её тело.
Удивительно, как мудро устроена природа, где-то есть скалы, а где-то ущелья. В гористой долине было ущелье мрака, туда и сбросили тело жемчужной женщины, как и всех до неё. И так будет, покуда не переведутся на земле жестокие владыки и хорошенькие дурочки…
А она посмотрела в рассветное небо и растворилась навек в солнечных лучах…
… Где-то в далёком городе проснулась от страшного сна молодая женщина
- Кира, милая, почему не спишь?
- Да так, дорогой, кошмар приснился…