Окаянной Луною укрыт, и отсюда мне видно, что может
Спеленать она край раз-другой и укутать сияньем совсем.
В гордый профиль гляжу ледяной, и во мне он неясно тревожит
Вещий ужас людей, оказавшихся в мире полночном ничем.
Я пою; моя песнь пропадает в глухом и пустом постоянстве.
Я смеюсь – этот смех без причины; он канет за песней моей.
Проплывает Луна надо мною, над миром, презреньем и лаской -
Серебром оделяет его, рассыпая удушливый тлен.
Не горит окоём. Гроб хрустален, реальность в том гробе уснула.
Молодильного яблока яд изукрасит убежище стен.
Тени ходят, как мысли, как люди, как звёзды – по бренному кругу.
Мир укутан Луной, ею проклят и я, проклинающий свет.
Стук часов в тишине: эталон бледной жизни, утратившей скрепы.
Разболтался бы винт, сопрягающий времени мерную ось!
Сжать бы глотку Луны, чтоб в конвульсиях билась, стенала, хрипела –
Пусть не сбросить на членах сведённых её серебрёных оков…
…но пробивший грудину кол вечности стыл и уныло недвижен.
Голодающей плотью распят, город дремлет, прозрачен и тих.
Под Луной беспристрастной бесстыдно ощеривши бельма свои,
Я – ничтожный! – лежу, упакованный в саван расшитый.