В слове «патриотизм» нет ничего худого. Само по себе оно даже излучает свет, как и слово «любовь», к примеру. Тем более, что патриотизм по определению и есть любовь, любовь к родине. Тот, кто хочет уязвить, развенчать чувство патриотизма, приводя себе в помощь знаменитое выражение английского публициста и поэта Сэмуэла Джонсона «Патриотизм – последнее прибежище негодяя», тот явно не читал Джонсона и не знает, что это выражение направлено не против патриотизма, а против негодяев, поскольку те, действительно, частенько прикрывают свои преступления этим благородным символом. Кстати, 100 лет спустя после Джонсона, уже в 19-м веке американский писатель Амброз Гвиннет Бирс еще и усилил афоризм Сэмуэла. Бирс заявил:
«В знаменитом словаре д-ра Джонсона патриотизм определяется как последнее прибежище негодяев. Мы берём на себя смелость назвать это прибежище первым». Но и тут понятно, что Бирс выступает не против патриотизма, а против негодяев.
Против патриотизма как такового умудрился выступить наш Лев Николаевич. Он поместил афоризм Джонсона в свой сборник «Круг чтения» без комментариев, и поэтому многие считают, что именно Толстой является автором этого высказывания, прозвучавшего у великого писателя как вызов, как приговор патриотизму.
Но давайте вспомним, почему Толстой определял патриотизм как безусловное зло. Его аргумент был предельно прост: любая война есть столкновение двух патриотизмов, из которых один ничем не лучше другого.
Вот слова Толстого:
«Эгоизм частных людей находится под контролем и государственной власти, и общественного мнения. Совсем иное с государствами: все они вооружены, власти над ними нет никакой, и главное то, что общественное мнение, которое карает всякое насилие частного человека, восхваляет, возводит в добродетель патриотизма всякое присвоение чужого для увеличения могущества своего отечества… Во имя патриотизма воевали русские с французами, французы с русскими, и во имя же патриотизма готовятся теперь немцы – воевать на два фронта. Но не только войны, - во имя патриотизма русские душат поляков и немцы славян».
Аргумент Толстого прост, но не глуп. Легко возразить, сказав, что патриотизм может являться двигателем мирного труда и не обязательно приводит к войне. Но сложно спорить с тем, что редкая наступательная война не оправдывается патриотической риторикой. Можно ли обвинить Толстого в наивности, самому не впадая в цинизм?
Словам Толстого суждено было сбыться спустя всего несколько лет после его кончины, с началом Первой мировой войны, которая сопровождалась всплеском небывалого патриотического подъема во всех странах-участницах – как в России, Франции и Великобритании, так и в их противниках. Зигмунд Фрейд писал, как он поначалу разделял всеобщее ликование, и даже иронично добавлял, что его «либидо было поставлено на службу Австро-Венгрии», но быстро разочаровался, желая скорейшего выхода из войны. На лекции, произнесенной через полгода, он уже говорит о том, что война «смывает с нас позднейшие культурные наслоения и вновь выпускает на свет живущего в нас первобытного человека. Она снова заставляет нас быть героями, не желающими верить в собственную смерть, она указывает нам, что чужаки – наши враги, чьей смерти надо желать или добиваться».
Аналогичным образом описывает свои впечатления Стефан Цвейг. Ощущение всеобщего братства и единства, патриотического подъема сменилось ощущением массового психоза, которому поддавались близкие люди и друзья. «Стало невозможно разумно разговаривать с кем бы то ни было. Самые миролюбивые, самые добродушные как одержимые жаждали крови. Оставалось одно: замкнуться в себе и молчать, пока других лихорадит, и в них бурлят страсти. Это было нелегко. Ибо даже в эмиграции – чего я отведал предостаточно – не так тяжело жить, как одному в своей стране».
И в Российской империи происходили те же процессы. Сначала бурлил подъем патриотических чувств, а потом на смену пришли усталость и разочарование, которые активно и успешно эксплуатировали большевики в предреволюционной пропаганде.
После революции 17-го года понятие патриотизма критически осмыслялось как в Советской России, так и в эмиграции, которая была настроена патриотически и в большинстве своем враждебно к советской власти. Ленин воспринимал термин «патриотизм», как и прочие понятия, в контексте экономических отношений: Патриотизм, по Ленину, это такое чувство, которое связано с экономическими условиями жизни именно мелких собственников. Крупная буржуазия более интернациональна. Нам, говорит Ленин, пришлось с этим столкнуться в эпоху Брестского мира, когда Советская власть поставила всемирную диктатуру пролетариата и всемирную революцию выше всяких национальных жертв, как бы тяжелы они ни были. За патриотизм или против патриотизма? Для нас это – вопросы второстепенные или даже третьестепенные, но мелкую буржуазию они ослепляют абсолютно. Нам пришлось рождать Советскую власть против патриотизма. Пришлось ломать патриотизм.
Эта логика понятна, если вспомнить о том, что целью революции были не преобразования в отдельно взятой стране, а детонация мировой революции. Напомню: до 1936 года Конституция СССР говорила о «пути объединения трудящихся всех стран в Мировую Социалистическую Советскую Республику – МССР. Ради этого в 1919 году был образован Коминтерн. Его инициатор и идеолог Ленин писал: «Мы утверждаем, что интересы социализма, интересы мирового социализма выше интересов национальных, выше интересов государства».
Я думаю, что такому развенчанию патриотизма, такой ломке патриотизма Толстой не был бы рад. Он был за диктатуру всемирной любви, а не за диктатуру пролетариата. Любовь к всемирной революции он, пожалуй, назвал бы вредоносным извращением, болезнью патриотизма, поскольку такая любовь еще более чревата войнами. По аналогии с панкреатитом, этакую болезнь он, предположу, назвал бы патриотитом. К сожалению, в той или иной форме, острый или вялотекущий, патриотит живет во многих людях и поныне.
В сегодняшней России серьезный, содержательный разговор о патриотизме вряд ли возможен, хотя из высочайших уст мы уже слышим утверждение патриотизма в качестве скреп, и даже в качестве единственной нашей национальной идеи, вокруг которой все мы должны сплотиться. Ну, коли так, то мы тем более обязаны «тщательнЕе», как говорил Жванецкий, разобраться: в чем смысл, в чем корень здорового патриотизма, способствующего выздоровлению страны и нормальному ее росту.
Мне лично близка позиция нашего философа Владимира Соловьева. В то время как славянофилы вынашивали планы освобождения Константинополя от турок, Владимир Соловьев, их главный оппонент, видел смысл патриотизма в способности критически осмыслить недуги своей Родины. Полемизируя со славянофилами, он писал:
«Россия обладает, быть может, великими и самобытными духовными силами, но для проявления их ей, во всяком случае, нужно принять и деятельно усвоить те общечеловеческие формы жизни и знания, которые выработаны Западною Европой. Наша внеевропейская или противоевропейская преднамеренная и искусственная самобытность всегда была и есть лишь пустая претензия; отречься от этой претензии есть для нас первое и необходимое условие всякого успеха». И, спустя 12 лет, продолжает мысль: «Народ, если хочет жить полною национальною жизнью, не может оставаться только народом, только одною из наций, - ему неизбежно надо перерасти самого себя, почувствовать себя больше, чем народом, уйти в интересы сверхнациональные, в жизнь всемирно-историческую. Для народа, имеющего такие великие природные и исторические задатки, как русский, совсем не естественно обращаться на самого себя, замыкаться в себе, настаивать на своем национальном «я», и еще хуже – навязывать его другим. Это значит отказаться от истинного величия и достоинства, отречься от себя и от своего исторического призвания».
Вообще, если патриотизм есть желание блага для своей страны, то он приносит добрый плод лишь в том случае, если само понимание блага является правильным. Патриотизм сам по себе ни плох, ни хорош. Но если благо понимается неправильно, то патриотизм может привести страну к катастрофе, считает Соловьев:
«Если нет для нас сомнений в том, что мы должны жить и действовать для блага своего отечества, - в нашем случае, России, - то этим еще нисколько не решается самый главный и важный вопрос: в чем же благо моего отечества и что я должен делать, чтобы служить ему. Только при крайнем слабоумии и невежестве или же при крайней недобросовестности можно утверждать, что естественное стихийное чувство патриотизма само по себе достаточно, чтобы давать должное направление патриотической деятельности. На самом деле патриотизм, как и всякое натуральное чувство, может быть источником и добра, и зла. Вся история свидетельствует, что государства и народы как спасались патриотами, так от «патриотов» и погибали. Сверх силы непосредственного чувства нужно еще патриотическое сознание, различающее истинное благо отечества от кажущегося и ложного».
Для Соловьева казнь Христа стала самым страшным проявлением патриотизма: «Ставить выше всего исключительный интерес и значение своего народа требуют от нас во имя патриотизма. От такого патриотизма избавила нас кровь Христова, пролитая иудейскими патриотами во имя национального интереса. Умерщвленный патриотизмом одного народа, Христос воскрес для всех народов и заповедал ученикам своим: «шедше научите все языки». Что, христианство упраздняет национальность? Нет, - сохраняет ее. Упраздняется не национальность, а национализм. Озлобленное преследование и умерщвление Христа было делом не народности еврейской, для которой Христос был ее высшим расцветом, а это было делом узкого и слепого национализма таких патриотов, как Киафа»
Тот же принцип Соловьев применяет и к нравственным оценкам своего исторического прошлого, которое не нуждается непременно в идеализации. Задачи истинного патриотизма, мол, не возвеличивать это тяжелое и мрачное прошлое, а стараться об окончательном искоренении из нашей жизни всех остатков и следов пережитого озверения.
Певцом государственного патриотизма стал, пожалуй, единственный из русских философов – Иван Ильин. В молодости он самоотверженно изучал Гегеля, защитил по нему диссертацию, даже издал в 1918 году двухтомник «Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека». По-видимому, мощный интеллект Гегеля, который обожествлял государство, глубоко проник в Ильина. Будучи высланным из России в 1922 году, он стал активным антикоммунистом и основным идеологом Белого движения. Вместе с тем в его учении политика вне патриотизма, якобы – беспредметна, нелепа и гибельна, а патриотизм вне государства – нежизнен, немощен и бесформен. Государство – есть положительно-правовая форма родины. Фактически в этом учении сакрализуется уже не сам патриотизм, а государство, как материализация духовных стремлений. Не случайно в последние годы Ильин становится популярным в России, особенно среди государственников, среди самих государственных деятелей. Ильина горячо возлюбил Никита Михалков и цитирует Владимир Путин. И уже не вспоминают, что он был значительно терпимее к немецкому фашизму, чем к большевизму, восхваляя Германию и лично Гитлера в начале 30-х годов. После войны Ильин, правда, относился к фашизму более сдержанно, в большей степени оправдывая, чем восхваляя.
Идейно непримиримым соперником Ильина был Николай Бердяев. Взгляд Ильина, мол, как и взгляд Гегеля, на государство есть языческая реакция, возврат к языческой абсолютизации и языческому обоготворению государства. Одним из величайших деланий, совершенных христианством в истории, было ограничение абсолютности государства, противопоставление бесконечной природы человеческого духа абсолютным притязаниям земного государства, земного царства. Душа человеческая стоит больше, чем все царства мира. В Евангелие сам Христос устанавливает принципиальное различие Царства Божьего и царства кесаря и отводит царству кесаря подчиненную и ограниченную сферу. К этим мотивам в христианстве Иван Ильин особенно глух. Государство есть подчиненное, ограниченное и служебное средство в деле осуществления Царства Божьего. Государство не есть носитель абсолютного добра, абсолютного духа, и оно может стать враждебным абсолютному добру, абсолютному духу. Против зла земного града восставали древние пророки, Блаженный Августин. Истина, ограничивающая абсолютность государства, запечатлена кровью христианских мучеников. Государство должно и может ограничивать проявление зла в мире, пресекать известного рода обнаружения злой воли. Но государство по природе своей совершенно бессильно побеждать зло и такого рода задачи не имеет. Оно относительно по своей природе.
В книге «О рабстве и свободе человека», написанной незадолго до Второй мировой войны (я ее прочел в 70-х) Бердяев говорит о нравственной слепоте в защите государством своих истинных или мнимых интересов. «Произошел радикальный разрыв между моралью личной, особенно моралью евангельской, христианской, и моралью государственной, моралью царства, моральной практикой «князя мира сего». То, что почиталось глубоко безнравственным для личности, почиталось вполне нравственным для государства. И никто не мог никогда толком объяснить и оправдать, почему несомненные пороки и грехи для личности – гордость, самомнение, эгоизм, ненависть, кровожадность и насильничество, ложь и коварство – оказываются добродетелями и доблестью для государства».
Что касается готовности бороться с врагами, как обязательного атрибута патриотизма – сложность в том, что врагами могут стать не только те, кто вторгается в страну с оружием, чтобы ее завоевать. Врагом может быть названа одна из противоборствующих сторон на другом конце света, а то и внутри самой страны, и в этом случае патриоты будут призваны бороться с инакомыслящими соотечественниками. История нашей страны в ХХ веке продемонстрировала, куда может привести пафос борьбы с внутренними «врагами народа». Тем не менее, подобный подход и сегодня более чем востребован. Похоже, что в странах, где нет сосуществования и соперничества различных политических сил, поддерживающих друг друга в тонусе, а есть партия власти, марионеточная оппозиция и «Пятая колонна», понятие патриотизма неизбежно монополизируется первыми двумя составляющими. Правящие элиты в любой стране норовят оставить за собой монополию на патриотическую вывеску.
Гитлер любил свою страну, защищал то, что считал ее интересами, и воевал с теми, кого считал ее врагами. В этом смысле он подпадает под классическое определение патриота. Однако патриотизм Гитлера не сделал его добродетельным человеком, а привел к катастрофе, кроме других стран, и его собственную. Нравственный дальтоник с мегафоном и патриотическим знаменем – опасное существо. Поэтому, когда с нами говорят о патриотизме, нужно понять, что именно называют этим словом и убедиться, что нами не манипулируют.
Что качается интересов государства, любая страна находится в движении, и интересы ее, которые провозглашает государственная власть, в разное время видятся по-разному. История нашей страны знает несколько крутых поворотов в ХХ веке.
«Про Китай и про Лаос говорились прения, но особо встал вопрос про отца и гения. Кум докушал огурец и закончил с мукою: «оказался наш отец не отцом, а сукою», - пел Александр Галич о разоблачении культа личности Сталина. Что же в таких случаях делать патриоту? Держать нос по ветру перемен? Тогда он конъюнктурщик, а не патриот . Придерживаться собственного понимания того, что есть благо для страны? Но если его понимание блага пойдет вразрез с официальным, он неизбежно будет обвинен в отсутствии должного патриотизма, а может быть и вовсе объявлен врагом и даже уничтожен из самых что ни на есть патриотических побуждений.
Круг замкнулся. Поэтому в моем сообщении нет заключения. Да и возможно ли оно? Каждому искать свой ответ, у каждого своя «песня о Родине». Спаситель сказал: «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу». Когда перед нами встает вопрос: где кесарево, а где Божие, мы никогда не можем быть слишком уверены в ответе. Быть может, Иисус хочет, чтобы нам было всегда не по себе, скажу я с некоторой долей шутки.
Думать, сомневаться, ставить под вопрос стандарты и шаблоны – это тот путь, которым я стараюсь идти сам, и которого желаю каждому прочитавшему эту статью. Предлагаю судить вам: что за патриотизм клокочет нынче на телевизионных политических шоу, которые брызжут ненавистью едва ли не ко всему миру. И почему благоволит этому патриотиту нынешний кесарь.