Мне нужны чьи-нибудь руки, способные проходить сквозь непроницаемую толщу времени между тем и этим миром, чтобы коснулись тебя и меня одномоментно, замкнули цепь. Хочу ощутить электричество твоей души и, если можно, коснуться твоего тела, тебе ведь выдали новое, верно? Новое, взамен расплющенного силой притяжения о твёрдые слои земного шара, но только это тело на шесть лет старше, верно? Всем выдают одного года сборки - тридцатитрёхлетнее? Не важно.
Я всё равно тебя узнаю:
всегда горячее худое, без жиринки даже в самых нежных местах, пропахшие табаком и мылом последние фаланги пальцев с красивым крупным ногтевым ложем, просторные ключицы, ложбинку высоко на затылке, и всё-всё, что не оставляло ни миллиметра между собой и мною, всегда горячее тело, словно ты температурил.
Помнишь золотые ниточки, соединившие наши зрачки, как сказал Сашка? Да, те, преломившиеся в наших радужках лучи заката, раздвинувшие повешенные хозяйственной соседской женой занавески и проникшие в кухню, где были мы, Сашка и ещё какие-то люди, сейчас не помню. По обыкновению, пили вино, много курили, а золотые ниточки свивались в корабельные канаты, и уже ничто в тот вечер не могло нас расторгнуть, потому что Сашка умел вязать морскими узлами человеческие судьбы, и мы должны были утонуть вместе в ленивом свердловском рассвете, и мы тонули, о, как самозабвенно мы тонули, как кинематографично мы уходили под воды быстротекущей жизни, проносившейся над нашими головами, спутанными волосами - твои русые с моими цвета воронова крыла -
а потом я вынырнула, а ты утонул в рассвете, уже не ленивом, а нервном, через несколько лет, в рассвете, сером, как асфальт.
Я сойду с ума - во мне всё кричит от предсказуемой невозможности этого - если сию же минуту не прикоснусь к тебе и не вдохну запах твоих волос и не смогу ощутить табачную горечь на твоих пальцах.