«Дух отцов воскрес в сынах»
Жуковский
На холмах Грузии лежит ночная мгла;
Шумит Арагва предо мною.
Мне грустно и легко; печаль моя светла;
Печаль моя полна тобою...
Пушкин
Зов гор.
Рассказ (автобиографический).
Пересекая границу России в сторону Грузии, через военно-осетинской дорогой, я оказался на своей Родине – в посёлке Кулаши, в 20 км. от города Самтредиа, на берегу самой буйной реки – Риони, которая берёт свои воды с ледника Эдена, орошая Колхидскую низменность. И полной грудью вдохнув родной горный воздух, вспомнил державинские слова: и дым отечества нам сладок и приятен. Никто меня не встречал, двухэтажный дом после смерти родителей пустовал, пока я служил, и, увидев перекосившуюся изгородь, защемило сердце. Да, это был родной дух, свободный, прав был великий словесник Даль: душа в темнице (во плоти), дух на свободе. Облегченно вздохнул: вот и мои родные пенаты. Соседка моя, тетя Фрося, которая, пережив своих детей, продолжала жить, вот никак Мойры не решались обрезать её «нить жизни», а наоборот, продолжали плести её, вот, уже более века. Через свой забор, истоурившись, смотрела на меня, как на чужака, хотя, должна была помнить, ведь, мы с мальчишками часто воровали из её курятника яйца. Сидели в малиннике и ждали, когда курица начнет кудахтать, значит, снесла яйцо, мы его тут же забирали. Желток был необыкновенно желтым, а не бледно-желтым, что нонче в магазеях продают. Долго же я отсутствовал, учеба, служба, более тридцати лет, да и не особенно баловал я своих близких приездами-то, да еще эта сраная война на С.Кавказе по прихоти умалишенных «вождей» наших, отняла долгое время, и приезжал-то наскоком, ненадолго, мол, еще живой. Наконец-то, нам выдали «кровные» деньги за боевые участия, оказалось, что наша кровь-то совсем дешево стоит. Дух смуты, который витал над Русью веками, после распада Союза молниеносно распространился на другие народы, прочно завладев умами, и порой думалось: чё людям-то мирно не живется, а? Вот я, за свою полувековую жизнь, какой же след оставил на этой грешной земле, а? да никакой, кроме 30 летней службы, двух детей, трёх маленьких внуков, а что, мало? Конечно, жена – однокурсница по ЛГУ, которая была недовольна моей службой. Конечно, была любовь, которая, настолько многолика, что пойди, пойми её, была или не было. Так живут миллионы, по привычке, и счастливы, и тут прав великий Поэт: привычка свыше нам дана, замена счастию она. Вообще-то, я очень влюбчивый, любвеобильный, как Гимер, и эта страсть с годами не убывает, мне нравятся женщины, общение с ними, конечно, и секс, (дурацкое слово, великий русский Поэт называл это восторгом - Нимфа плод понесла восторгов влюбленного бога), который является кульминацией удовольствия в отношениях. Не считаю себя лихим сердцеедом, из средневековья рыцарем доном Жуаном, искателем чувственных наслаждений, но женщин я люблю и не могу согласиться с уважаемым Платоном, моль, любовь – это стремление к бессмертному, а вот она зубная боль в сердце, как утверждал Гейне, пучина, омут, вот это более практично, доступней нашему понятию, и мне часто приходилось заглушать муки сердца, как говорил Гамлет – любить, разлюбить, что в нашей никчемной жизни имеет место. Как-то одна барышня, с которой я временно расставался, произнесла: всегда нужно надеяться, надежда, мол, умирает последней, на что я, кажется, грубо ответил: надежды - сны бодрствующих, говорил Платон.Но, увы, Надежда — самая живучая в мире тварь. Все сдохнут, а она подождет, чтобы умереть последней.
Я приехал налегке, так как вопрос по моей отставке еще не был решен, с небольшим чемоданчиком для белья и приборов личной гигиены, положив его на крыльцо, заглянул в тайник под второй ступенькой, где были ключи, но ключей там не оказалось. И я в растерянности сел на скамейку в беседке в саду, в тени орехового дерева. Стоял полуденный зной, видно было, кто-то поливал огород, сад, раньше, наверное, утром. Я подошел к колодцу, кое-как вычерпал воды с помощью дырявого ведра, и начал умываться. Во двор спешила женщина средних лет в ситцевом платье, с довольно-таки стройным станом, плотно облегающее её фигуру платье, которое соблазнительно выделяло её еще стоячие грудки.
– С приездом, Михаил, - переливчатым голосом, тихо и застенчиво прошамкала женщина, протягивая мне ключи от дома.
– Вы простите меня, барышня, но я вас не припоминаю, - сострил я по привычке, - вы, пожалуй, всё тут знаете лучше меня, приступайте.
– Я Фарида, соседка ваша, я часто захожу сюда, прибираю, поливаю сад, а сама преподаю в школе историю, неужто не припоминаете?
- Теперь вспомнил, - артистично стукнув по лбу, улыбнулся я, - супруга Теймураза, который был настоящим джигитом в поселке, я прав?
- Он погиб два года назад, утонул в реке, когда внезапно налетела шамра, - грустно произнесла она, открывая дверь. Вот, дурья-то башка, сморозил какую-то чушь на собачьем меху, ведь, язык ворота ума, говорил кто-то из древних софистов, точно не помню, наверное, Сенека, а я эти ворота открыл не во время, как никитинский мужик, слишком рано развязал язык, досадно. На удивление, в доме было чисто, всё было на месте, как всегда, рожденная в глубине души печаль, как кровоточащие «точеные стрелы» Овидия, вонзилась в сердце, и я устало сел на кожаную тахту на веранде, где в детстве спал. Фарида с пониманием относилась к моему состоянию.
- Я принесу продукты, приготовлю обед, Миша, а ты отдохни, приходи в себя, - произнесла она, и я рассеяно протянул ей портмоне.
- Тут деньги.
– Нет необходимости, обед почти уже готов, я щас приду, а ты пока отдыхай, - ответила Фарида и ушла. Я спустился в отцовский погреб, хотелось выпить, потянуло холодом и плесенью, Дубовые бочки с коньяком и вином по-прежнему стояли в ряд. Помню, я сам когда-то, будучи мальчишкой, надевал на них металлические обручи, осваивая профессию бондаря, и неплохо получалось. Вдруг всё прошлое больно хлынуло, обуяв память - кладовую души, которая ослушалась, медленно заполняя пустоту, хотелось плакать. Вернулась Фарида, принесла бозбаш, лаваш, овощное рагу, по моему виду поняла, насколько мне одиноко. Выпили.
- Тебе, наверное, хочется пойти на кладбище, сходи, повидайся с ними, поговори, может, легшее станет,- плача, тихо сквозь слёзы прошамкала она. Если хочешь, я пойду с тобой.
- Хочу, - коротко ответил я. Кладбище находилось на окраине поселка, и служило сонмищем усопшим и для мусульман, и для христиан, было разделено только обычной дорогой. Я за годы оперативной службы, за годы войны, потерял много хороших, верных товарищей, был свидетелем их гибели, похорон, но тут рассудок совершенно подвел меня, Разум – подлец! Оправдает что угодно, как то говорил уважаемый Достоевский. Я, упав на могилу родителей, обросшую клевером, громко зарыдал, как мальчишка, просил прощения у них, надеясь, что они меня слышат. Может быть, самое счастливое время у меня было мое детство, не знаю, как у других, это мое сугубо личное мнение, хотя, и счастье тоже изменчиво, временно, что я был счастлив всю жизнь, это тартюфство, относительно других, может и быть, хотя, сомнительно, когда всё течёт и всё изменяется, как говорил философ. У каждого из нас своя доля в этой жизни, заложенная фатумом, который постоянно тяготеет над головой.
- Мы потом наведем здесь порядок, Миша, - тихо произнесла Фарида, вытирая слёзы, - тебе следует отдохнуть. Оная весть о моем приезде быстро обошла моих друзей детства, и один из них, поселковый эскулап, окончивший Тбилисский мединститут, Олег, выглядел очень сильно постаревшим, с лысиной, пелунь, и, обняв меня, тихо произнес: возвращение блудного сына, - взятое из Евангелие. Вообще-то, если честно признаться, мне было не до веселья, хотя, знал, непременно пригласят в гости, чтоб отпраздновать мое возвращение. Была тут и моя соседка тетя Фрося, которая еще находилась в полном здравии, и принесла дюжину куриных яиц: помню, как ты со своими шаловливыми дружками воровал яйца, - выпрямляя спину, прошамкала она, рассмешив всех. Да, люди, среди которых жили мои предки и я в детстве и юности, помнили меня, и что может быть дороже этой памяти? да ничто! я был родом отсюда. Я постепенно приходил в себя, проводил время у реки, смотрел, как туман стелется, принося прохладу. Среди приезжих на отдых, можно было определить по белому цвету кожи, которая выделялась среди местных. Мы с Олегом поехали на рыбалку, поставив сеть у подводных скал, как в детстве, поймали крупного усача - чанари, мурца.
- Олег, я хочу в горы, а когда у тебя отпуск?- спросил я, хлебая уху. Побродить по снежным горным склонам, отдохнуть в нашем «домике» у орлиной скалы со снежной шапкой, любоваться голубым небом, его бирюзовым цветом, что вечно, эта красота не меняется, так же, как звёздное небо, эти гряды снежных великанов - стражи гор, которые никогда не расстаются со своими белоснежными шубами,- пафосно продолжал я.
- А ты на совсем приехал, али на побывку? - вдруг спросил Олег.
- Написал рапорт, чтоб уволиться по выслуге лет, но по рапорту решение не принято, так что я пока нахожусь на побывке, а там видно будет,- неохотно ответил я. Вернувшись с рыбалки с уловом, Олег зашел домой, чтоб его супруга Анна приготовила нам кушанья из рыбы, и тут я вспомнил старый отцовский способ приготовления рыбы в собственном соку. В огромный чугунный казан уложили рыбу и, закрыв плотно крышкой, зарыли в землю, а сверху развели костер. Вы даже не можете себе представить, какой вкус. Подошла и Фарида, тут мне снова померещился запах духов дикого жасмина, дурманящий, обвораживающий запах, который, пройдя по жилам, подстегнул вожделение, и тут я вспомнил грибоедовские слова досады: ах, Амур проклятый! Энтот шаловливый мальчик, почему-то, облюбовал мою грудь, сидит себе и вонзает в меня свои стрелы, и какая точность – прямо в сердце, будто, оно казенное. День начинал вечереть, во дворах зажглись «лампы Ильича», слышен был хоровод девиц иннаби, их вздохи – тихие позывы еще не разбитых сердец, кто-то громко играл на скрипке, озвучивая полонез Огинского, вечер был тихий, но было жарко, спасал туман, который, медленно спускаясь с гор, стелился над поселком, неся прохладу. После горячей рыбы, выпитого коньяка, становилось еще жарче.
- Может, нам всем идти искупнуться, а?- нарушила тишину Анна. Все молча, встали и побрели на берег реки, где пенистое сильное течение свой «гнев» обрушивало на берег. На берегу было немного людей – любителей вечерних купаний, подальше, на каменистом берегу, группа молодых людей коротала время у костра, один из них лениво бренчал на гитаре и под нос пел песню собственного сочинения. Мне купаться не хотелось, и я присел на камень, смотрел на луну, звездное небо с мерцающими огнями, и блеск их холодных лучей искринками отражался на поверхности воды. Под предлогом: «нам завтра на работу», Олег с Анной ушли. После купания Фарида лежала рядом у камня, где я сидел. Вот она-то, рионская наяда, - подумал я, любуясь её стройной фигурой.
- Прохладно, Фарида, ты замерзнешь, выжала бы купальник, и надень, пожалуйста, платье, - предложил я.
- А ты отвернись, - прошамкала она, и её голос, будто, прозвучал из глубины тартара. Тут меня обуяло странное состояние, сердце начало колошматить, а Амур, который сидел на груди, неустанно подмигивал, соблазняя меня.
- Дудки, вот хрен тебе, пацан, на этот раз ты меня просто так не возьмешь, приехал на побывку и наследил, что не к лицу горцу, - будто, отвечая ему, подумал я, не поддаваясь похотливому желанию, ведь, я ничего не знаю о ней, а влезать в её сердце ворожбой, как мужлан, не хочу.
- Спокойной ночи, Миша, завтра забегу, - открывая калитку, тихо произнесла она. Я еще долго сидел в беседке в саду, снова воспоминания вихрем нахлынули, нет, не оттого, что не поддался соблазну крылатого мальчика, память напоминала о многом и не давала покоя. Интересно, что все мы живем на дереве жизни, на своем суку, а когда покидаем его, то начинаем рубить свой сук, другие кричат: да не руби ты сук-то, все равно придется возвращаться, иначе жить невозможно, мы, махнув рукой, продолжаем рубить, сколько срубленных суков, подумать страшно, и мы навсегда лишаемся своего сука-домика, становимся вечными анахоретами. Каждый из нас имеет свой выступ, и редко кто удерживается на острие своего выступа, не сорвавшись, что губительно. Это я пофилософствовал малость, думаю, что поступил честно, подавив свое желание в отношении Фариды, и вообще-то, мне не до флирта, хотя, она мне нравится, но мало ли что. Утром, когда Никта поспешно собирала утренние сумерки, меня разбудил громким пением соловей. За горами обозначилось ярко-красное зарево, заревом восхода даль небес объята, если немного перефразируя Надсона. Рождался новый день. Спустившись во двор, я прошел на задний двор, где росло инжирное дерево, помню, в детстве я не слезал с него, пока не уплетал все спелые плоды, из которых сочился мёд. Странно, что теперь мне ничего не хотелось. Поселковый пастух, перекинув кнут-арапник через плечо, стоя на дороге, окрикивал жильцов домов и дул в самодельную дудочку из тростника, чтоб они выпустили животных, а затем стадо гнал на пастбище до вечерних сумерек. Впопыхах перед работой прибежал Олег, сообщил, что сегодня у начальства попросит краткосрочный отпуск, и поедем в горы, велел подготовиться. Я хотел взять из сейфа двустволку, которую сам подарил отцу, но ключа от сейфа не мог найти, в последний раз я его открывал два года назад, когда вернулся из Ингушетии, где участвовал в «зачистках», надо бы у Фариды спросить, хотя, я не любил охотиться, но в горах ружье нужно. Поржавевший висячий замок в сарае легко поддался, тут было снаряжение, сети и прочая необходимая утварь.
Все равно сегодня не поедем, - подумал я, - наверняка, завтра спозаранок, а интересно, Фарида со мной поедет? я даже не успел спросить, есть ли у нее дети? На кухне на полках хранилась всякая приправа, кофе, сушеные листья чая, и я, откушав кофей, снова вышел в сад. Дневное светило уже набирало силу, уже с утра становилось жарко. По дороге к моему дому спешила Фарида, на этот раз она была одета в платье из парчи с короткими рукавами.
- Я договорилась с плотником Тимуром, он починит забор, - поздоровавшись, произнесла она,- но только без денег.
- Как без денег?- удивился я,- любая работа стоит денег, мы не согласны, - заартачился я.
- Не упрямься, Миша, у него много столбиков для забора и штакетник, ведь, забор следует восстанавливать только со стороны дороги, а с другой стороны река и ров, - не сдавалась кареглазая ореада.
- Только за оплату,- жестко повторил я, - пусть начинает, когда я поеду в горы, кстати, ты не желаешь побродить по горным тропам, а? поедут и Олег с Анной. Она не ответила и только пожала плечами, садясь на скамейку в тени. Первым тишину нарушил я.
- Ты, случайно, не знаешь, где ключи от сейфа, я хотел почистить ружье и подготовить его.
– Щас посмотрю, кажись, я их положила за икону, - вставая, ответила она. Наконец-то, спозаранок, пока стояла прохлада, мы вчетвером с рюкзаками по горной дороге начали восхождение, шли на северо-восток к Чхалтинскому хребту, или еще как его называют местные, к Жургу, остался позади рукав реки Ингури с висячим мостом, и мы взяли курс к орлиной скале, где часто жили вместе со своими отцами, поэтому, эту местность знали с детства. Продукты и воду взяли только на дорогу. Там, внизу, в ущелье бил источник и, смешиваясь с талыми водами, образовывал водопад, орошая скалистые склоны, разделяясь, падал вниз, образуя горную речушку, где водились хариус, форель, пеструшка. Мы зажгли промасленные факелы, и зашли в большую расщелину, где были лежаки из сухих прутьев.
- Когда огонь горит в очаге, то здесь будет светло, а так как лето, готовить еду будем на костре, топить очаг будем перед сном, чтоб теплее было, надеюсь, вы не замерзнете в спальных мешках, - расчехляя ружье, наставлял я. Да, чуть не забыл, тут часто обходит свои владения Пан, не обращайте внимания на его крик, там внутри есть казаны, котелки, займитесь, пожалуйста. Пока я прикреплял сетку недалеко от берега, привязав концы к стволу дерева, со словами: ловись рыбка, Олег спустился еще ниже, и сразу же послышались выстрелы. Олег был хорошим охотником, а я не люблю охотиться. Рыбы и дичи было много, и мы после ужина разожгли очаг, от которого было тепло, Олег, залезая в спальный мешок Анны, травил байки. Я сидел у очага, а факел продолжал гореть, и я смотрел на живые языки пламени в очаге, которые колебали свет факела, и вспомнил отрывок из «скорбных элегий» Овидия: я замечал, что пламя сильней, коль факел колеблешь.
Мы провели несколько прекрасных, незабываемых дней у орлиной скалы, любовались птенцами кекликов и тем, как орел, отрывая куски мяса, кормил своего орленка.
- Почему он один?- спросил вдруг Анна.
- Нехватка корма, не думаю, просто второй оказался хилым, слабаком, и братец его приговорил, жизнь питается жизнью, тут уж ничего не поделаешь - ответил я.
- Тут недалече берег серой бабы,- вдруг заговорил Олег, - якобы, там у овдовевшей женщины было два сына, и в результате трагических событий она превратилась в серый камень, но есть и другие легенды, и они все противоречивы.
- Как Ниоба, которая имела много детей и высмеивала богиню Лето, и её сын Аполлон поразил стрелами её сыновей, а Артемида дочерей, она с горя превратилась в камень, наверное, тут такая же история, впрочем, никто точно не знает,- вставил я.
- А наверху, на скалах цветы растут?- спросила Анна.
- Да, магнолия, мавровшиня, есть белые и красные цветы, - неуверенно ответил я.
- Хочу сорвать их, - закапризничала Анна.
– Не глупи, Анна, - резко перебил её Олег,- у нас нет ни снаряжения, ни специальной обуви, даже веревки, глупая и рискованная затея, тем более, вершина окутана туманом, лучше нам щас спуститься к подножию, пока прохладно. Мы покидали «орлиную скалу», мне стало невыносимо грустно, с тоской вспоминал я, некрасовские слова: душа объята унынием; и мне было жаль тех тридцати пяти лет моей жизни, которые, по воле судьбы, я провел, будто, на чужбине, но горы меня приняли, это меня успокаивало. Конечно, мне жалко было и сорокапятилетнюю Фариду но, со смятением в душе, думал, а что я мог ей дать? как у великого Поэта: я, сколько, ни любил бы вас, привыкнув, разлюблю тотчас, супружество нам будет мукой? Это я по памяти, но вряд ли я смог бы её полюбить, так как все островки сердца для этого продажного чувства были закрыты и я не испытывал перед ней и перед собой никакого стыда, что я мог влюбиться, влюбить её в себя. Ведь, стыд – страх перед ожидаемым бесчестьем, утверждал Платон, а любовь не уживается со страхом, предупреждал Сенека и я рад, что этого мне удалось избежать, но все-таки, в её хрупкой женской душе зажглась лучинка надежды, а надежды - сны бодрствующих, говорил Платон…
Эпилог.
«Дай сердцу волю, заведет тебя неволю»
В.И. Даль.
Ты прости меня, кареглазая Фарида,
Сама посуди: что же я мог тебе дать?
Ты прекрасна, как горная ореада,
Зачем в томительных муках меня ждать.
Давай, заглушим муки сердца навсегда,
Влюбиться, любить, поверь, не свобода,
Это значит, пройти все круги ада,
Спуститься в Лету, стать пленницей Аида,
Не это ль страстной любви награда?
Гордился бы тобою мудрый Нерей,
Сотканная прибоем моря нереида,
И я спустился бы в царство теней
За Эвридикой фракиец Орфей,
И остался бы в плену у Никты навсегда.
Я не успел наскочить на «колесо Фортуны»,
Любовь больше не посетила, остались сны,
И всю жизнь я провел в сладком сне,
Так и не улыбнулось счастье мне.
Молю тебя, ты только меня прости,
Ты просто не смогла бы меня спасти
От одиночества, от тяжелых оков,
От мук, от проклятия лживых богов…
Молю тебя, хоть во сне ко мне явись,
В моем израненном сердце отзовись…
Конец. 07 - 09.01.2023г. м.м.Б.