Красота - это страшная сила,
И нет слов, чтоб об этом сказать,
Красота - это страшная сила,
Но мне больше не страшно, и я хочу знать!...
("Аквариум")
...Может быть потому, что мы не ящерицы, мы и хотим узнать, что такое красота. Задача трудная, спору нет. Легче сказать: изящная, хорошенькая, смазливая, недурная собой…Но подобные, сами по себе пустые слова, требуют подтверждения в виде косметики, макийажа, соответствующей интонации, чтобы обрести некий стандартный смысл приятности, которая данная особа доставляет в данный момент данному субъекту. А красота предполагает…черт его знает, что она предполагает!
Рембо писал в т. н. «Письме провидца»: «Поэт определяет меру неизвестности, характерную для его эпохи.» Понятие красоты совершенно загадочно, оно расходится в неизвестности, тут наш умник прав. Красота, сформулированная Эдгаром По, иная, нежели у Бодлера. А поскольку Бодлер дал «меру неизвестного» для последующего символизма, имеет резон воззрение Бодлера. В отличие от «неизвестного вообще», неизвестное той или другой эпохи направляется символом или силуэтом. Возьмем два стихотворения из «Цветов зла». «Красота».
Я прекрасна, о смертные, как мечта из камня,
И каждая из моих грудей, что соблазняет самоубийц,
Созданная для любви поэтов,
Вечна и нема, точно материя.
Я царствую в лазури загадочным сфинксом,
Соединяя сердце снега и белизну лебедя,
Я ненавижу движение, которое искажает линии,
Я никогда не плачу и никогда не смеюсь.
Поэты перед моими позами,
Отраженными в надменных монументах,
Проводят дни в прилежных занятиях;
Так как, чтобы фасцинировать этих покорных влюбленных,
Я широко раскрываю дивные зеркала своих глаз,
Дабы вещи стали куда прекрасней.
Гимн красоте.
Проступаешь ли ты из глубокого неба или выходишь из бездны
О Красота! Твой взгляд, инфернальный и божественный,
Сулит безразлично благодеяние и преступление,
И этим ты напоминаешь вино.
В твоих глазах восходит заря и нисходит закат,
Твои ароматы тревожат, словно грозовой вечер,
Твои поцелуи — ядовитый фильтр, твои губы — амфора,
От которой бледнеет герой и смелеет ребенок.
Выходишь ли ты из черной пропасти или рождаешься среди звезд?
Судьба, как верный пес, бежит за тобой.
Ты сеешь бездумно радость и отчаянье,
Управляя всем, не отвечая ни за что…
Ты шагаешь по мертвецам, Красота, ты пренебрегаешь ими,
Ужас, среди твоих драгоценностей, очарователен,
И Самоубийство — один из твоих излюбленных брелков,
Самозабвенно танцует на твоем гордом животе.
Ослепленный эфемер летит к тебе, свеча,
Трещит, пылает, молвит: Будь благословен этот факел!
Любовник, задыхаясь, склоняется к своей красотке
С видом умирающего, ласкающего свою могилу.
Приходишь ли ты от неба или из ада, не все ль равно,
О Красота! О ужасающий, гигантский, невинный монстр!
Если твой взгляд, твоя улыбка, твоя поступь
Открывают некую бесконечность, которую я люблю и никогда не знал!
От Сатаны или от Бога, не все ль равно? Ангел или Сирена,
Не все ль равно, если с тобой — фея с глазами бархата,
С твоим ритмом, ароматом, сияньем, о моя единственная королева! —
Вселенная менее безобразна и мгновенья менее тяжелы.
Если первое стихотворение в какой-то мере напоминает мифическую Афродиту, равно как Идею Платона, о втором ничего подобного сказать нельзя. Бодлер в «Гимне Красоте» выразил одну из любимых своих мыслей: «небо иль ад — не все ль равно». С религией здесь связи нет. Всемогущая Красота обнимает две противоположности некой единой бесконечности, которая состоит из двух полюсов, но не имеет отношения ни к золотой середине, ни к среднему уровню вообще. Без присутствия Красоты мы не сможем обнаружить «безобразия», ибо это две стороны одной медали. Поэтому ученый естествоиспытатель, стремясь к «объективности», игнорирует Красоту: змей мешает определить функциональность дождевого червя. Змей, скорее, эстетический, червь, скорее, природный объект. Необходимо ли развитое знание прекрасного, чтобы найти красоту червя независимо от красоты змея или дракона? Сомнительно. Согласно платонизму, существует тонкое чувство «предустановленной Красоты», которую воспринимают антенны наших нервов независимо от размышлений, учений, расчетов. Кто не обладает данным чувством, вообще никакой красоты понять не сможет, кроме внушенной ему воспитанием и образованием. Бодлер расширяет сферу Красоты, приближая к ней ужас и самоубийство.
Поль Валери пишет не без резона, что в красивом объекте форма и материя совпадают до неразличимости. Вот ответ на вопрос о дождевом черве. Если какой-нибудь ювелир создаст оного червя из золота и драгоценных камней, он прибавит ему оригинальности, но не красоты и нисколько не придаст созерцанию золотого червя катарсиса(то есть радостного облегчения), необходимого свойства Красоты, благодаря которому «вселенная менее безобразна и мгновенья менее тяжелы.»
Бодлер практически определил «меру неизвестного» второй половины девятнадцатого века относительно красоты, намного опередив высказывания поэтов Парнасской школы и Теофиля Готье. Он внес нечто инфернальное и зловещее в это понятие, расширив тематику и эффект Красоты. Если ранее художники и поэты старались отделить искусство от жизни, то с Бодлером жизнь вошла в искусство своей самой негативной стороной, что их неожиданно сблизило. Вульгарные женщины, нищие, старики, пьяницы, бездельники, тряпичники, попав в сферу высокой поэзии, оживили ее и придали особый колорит, ибо публика устала от мифических героев, легендарных восточных завоевателей, крестовых походов, конкистадоров и прочего эпического реквизита, наполнявшего поэзию Парнаса.
Евгений Головин, "Там".
Идеи Бодлера из книги автобиографических эссе "Мое обнаженное сердце" были важным источником размышлений Ницше над проблемой декаданса. Более того, в силу исключительно своеобразного понимания музыки Р. Вагнера, Бодлер оказался для немецкого мыслителя, вступавшего в период нездоровья, своего рода экзистенциальным «двойником», смутным объектом идентификации воспаленного критического сознания. В последние месяцы сознательной жизни Ницше буквально «заболел» Бодлером, как в свое время «болел» Вагнером. Во власти этого наваждения ему случалось видеть во французском поэте самого себя, но гораздо чаще образ Бодлера сливался в его сознании с образом Вагнера.
Сергей Фокин, Санкт-Петербургский университет.
https://languagejournal.spbu.ru/article/view/4777
Ницше мы вспомнили тут не ради красно-коричневого словца: смерть Бога, о которой возвестил Заратустра, имеет непосредственное отношение к прoклятым французам. Гримасы Бодлера, в которых Жан Кокто увидел взгляд, доходящий до нас с медлительностью звездного света, это руины старого христианства. Проблема Бога, которая, разумеется, шире конфессиональных и, тем более, нравственных ориентиров и обозначений, встала перед человеческим субъектом в Новое Время. Бодлер, Рембо и Лотреамон – похожи на драгоценности, которые с проклятием человеческому роду изрыгнуло из пасти метафизическое существо Европы. Анормальность и перверсия, в органические ткани которой оделись эти трое, не были ни автономными, не авторскими – они родились из-под плетей христианства. Их носители сами происходили из этого источника («Разве не был я христианином. Я из расы тех, кто поёт о мучениях» - Рембо) и противостояли ему ("Моя субъективность и Творец - это слишком для одного мозга" – Лотреамон). Если Бодлеру, как замечает профессор Гуго Фридрих, из своего бунта еще удалось сотворить систему, то Рембо канул в хаос. Анонимная смерть Лотреамона же напоминает неудавшуюся улыбку Мальдорора, его растянувшийся в преждевременных родах взрезанный рот.
Нестор Пилявский.
http://pustoshit.ru/13_capital/pilyavsky.html
И з и д о р.
В автобиографии Дали есть эпизод, в котором юный Сальвадор находит
труп ежа и разворачивает его внутренности костылем, и это
один из случаев детского столкновения с мертвой плотью,
перевернувших сознание художника и, по его собственному признанию,
заставивших его смотреть на небо через плоть, чтобы
добиваться чистоты. Сила подобных эпизодов автобиографии Дали
заключается именно в том, что вдохновение в них рождалось как
внезапная вспышка.
По моему опыту, поэзия – контролируемое
безумие. Она отличается от психотической галлюцинации тем,
что поэт извлекает образы из высокочувствительного
подсознания, воплощает их и отступает. Пациент же не в состоянии
депатологизировать симптомы и лишен альтернативного мира, в
котором можно укрыться.
Анатолий Рясов. О романах Джереми Рида о Лотреамоне ("Изидор") и Антонене Арто ("В погоне за черными радугами").
Исидор Дюкасс - предтеча
постмодернизма.
Двадцатитрёхлетний Исидор берёт себе псевдоним Лотреамон — вдохновлённый, вероятно, персонажем Эжена Сю — и вносит издателю Лакруа задаток в 400 франков для публикации своих «Песен Мальдорора». Лакруа принимает деньги и печатает книгу, но затем отказывается её распространять. Как позже объяснит в письме сам Лотреамон, Лакруа «не хотел, чтобы книга увидела свет, поскольку она изображала жизнь в настолько мрачных тонах, что он боялся уголовного преследования». Но что в «Мальдороре» вызвало у издателя такой ужас?
Дело в том, что это была первая книга (без преувеличения), написанная исходя из принципа, что всё и вся должно быть подвергнуто сарказму; не только тяжёлый балласт прошлых веков — лёгкая мишень для насмешек, но также и труды тех, кто бунтовал против него — например, Бодлера, который презрительно описывается как «извращённый возлюбленный готтентотской Венеры», несмотря на то, что он, вероятно, был любимым поэтом Лотреамона и опредёленно главным примером для подражания. Этот сарказм не имеет границ: каждое явление — и целый мир — оказываются сброшены с пьедестала и погружаются в головокружительный словесный поток насилия от рук невозмутимого жонглёра — безликого писателя Лотреамона. Писателя, который самоустраняется даже более радикально и бесстрастно, чем всё же достаточно склонный к театральным жестам Рембо.
Умереть в двадцать четыре года в арендованной комнате на улице Фобур- Монмартр «без каких-либо сведений», как говорилось в его свидетельстве о смерти — это одновременно более безрассудное и действенное стирание своей личности, чем отказаться от писательства и стать торговцем оружием в Африке.
Роберт Калассо. Перевод Роман Шевчук.
https://batenka.ru/aesthetics/reading/
Вот ещё интересно за Дюкасса, Natalie Sholukho. Лестница Дюкасса: одна жизнь, один шедевр.