Полз за бортом, переливаясь кожей
с чешуйками зелёно-синих крон,
пейзаж береговой. Был непохожим
сам на себя от взгляда к взгляду он:
то, сбросив кожу, каменно-ребристой
громадой наклонялся над водой,
то опускался к пене серебристой -
её черпал песчаною рукой
и выпускал обратно на свободу,
как рыбку-недомерку, снова в воду,
то вновь карабкался куда-то вверх
в тщеславном рвении быть выше всех.
Вокруг лежало Средиземноморье -
Европы корабельное подворье:
Химера, Ликия, чуть дальше Троя,
где "Илиады" боги и герои
на эти же ступали берега,
но в столь уже далёкие века,
что из глубин их лишь одни руины,
подставив небу мраморные спины,
на шум прибоя сходят иногда
там, где когда-то были города,
зачем-то лишний раз напоминая,
что жизнь, вообще, короткая такая.
Плыл за старбордом берег Бирюзовый
(от Мармариса до Кемера так
он называется). Турецкий флаг
пытался, от усилия багровый,
поймать жар-птицу солнца, но никак
не мог, не обжигаясь, сжать в кулак.
Распахивало солнце крылья снова,
сжигая облака. На левый лаг
клонился от жары многопудовой
корабль наш. Под тяжестью её
плыл поручней железный окоём.
Переливалось море за бортом
зеленовато-синим серебром
в жемчужных нитках волн и в золотом
колье из тысяч мелких солнц слепящих,
мерцающих и таящих в воде.
Всё было настоящим в настоящем,
и будущее начиналось здесь.
Мы прятались под палубный навес,
дававший некое подобье тени,
выдавливали крем защитный весь
на плечи, руки, икры и колени,
чтоб их спасти от жалящих небес.
Мы предавались неге праздной лени,
болтая обо всём на свете без
каких-нибудь на то ограничений.
Корабль открыл нам бухточку - там, где
не смог бы зной нас отыскать в воде.
Ныряли мы в неё с форштевня вниз
под взрывы смеха, уханья и брызг.
Играли с солнцем в прятки мы весь день,
в союзники беря то лёд, то тень,
то воду из теплеющих бутылок,
то эту бухточку, где лишь затылок
доступен был для салочек жары,
как ею часть навязанной игры.
Почти что незаметно, еле-еле
качаясь на невидимых качелях,
мы что-то незатейливое ели
и пили кисловатое вино,
не очень утончённое, быть может
(по греческой традиции расхожей
мы клали лёд в него), и нас оно,
в отличие от чувств и мыслей, толком
не опьяняло, а служило только
напитком прохладительным, который,
сопровождая наши разговоры
под мерное урчание мотора,
нам открывал всё новые просторы.
Фотограф-турок на моё плечо
твою ладонь мне клал, и горячо
мне было от руки твоей - смущённо
смеялись мы. Всё прочее никчёмным
казалось по сравненью с этим, в чём мы
тогда не сомневались.
Всё ещё
та фотография, теряя счёт
годам, хранит и воскрешает снова
тот день, тот зной, тот берег Бирюзовый,
то море в ожерелье золотом,
тот горизонт, залитый серебром,
казалось, не темнеющим от кожи
невзгод и непогод.
Тот день не прожит -
он вечно будет оставаться днём,
когда ещё казалось всё возможным.
Закрыв глаза, всё это вижу, и
жар дня того опять растёт в груди,
лишь в миллиметре от твоей руки -
тому, что было после, вопреки.