ДЖЕЙМС МОРИС ТОМПСОН.
ПОЭТ И УЧЕНЫЙ.
В ТЕЧЕНИЕ последних сорока лет в Индиане рождались
выдающиеся люди. Генерал Лью Уоллес, Джеймс Уиткомб Райли, Хоакин
Миллер и Морис Томпсон входят в число выдающихся литераторов,
уроженцев «штата Хузьер».
Морис Томпсон считается принадлежащим и к Северу, и к Югу,
и его послужной список, возможно, оправдывает это двойное утверждение. Он родился в
Фэрфилде, штат Индиана, 9 сентября 1844 года, но
в детстве его родители переехали в Кентукки, а затем в Северную Джорджию.
Он вырос в последнем штате и был таким южанином в
мнение, что он поступил на службу и воевал в армии Конфедерации. Однако в
конце войны он вернулся в Индиану, где работал с
группой геодезистов железных дорог, в которой он проявил себя настолько эффективно, что
был повышен с подчиненного до руководящего положения в этой работе,
которой он занимался в течение нескольких лет . . После курса изучения права
он начал свою практику в Кроуфордсвилле, штат Индиана, в том же городе,
где жил генерал Лью Уоллес. Именно из этой секции он был
избран в законодательный орган в 1879 году .
Морис Томпсон не только литератор, но и
весьма способный ученый. В 1885 году он был назначен начальником Государственной
геологической службы. Он также был естествоиспытателем, уделявшим большое внимание
орнитологии. Многие из его стихов и самых восхитительных прозаических зарисовок
описывают жизнь птиц.
Г-н Томпсон много путешествовал по Соединенным Штатам, и его статьи
в различных периодических изданиях, а также его книги привлекли широкое
внимание своей оригинальной наблюдательностью и обширной информацией
, в то время как немногие современные писатели превосходят их поэтическим богатством и
дикцией.
Первая книга, изданная этим автором, называлась «Мозаики Хузьера»
и вышла в 1875 году. С тех пор он выпустил немало
томов, среди которых «Ведьмы Арчи»;
« Девушка из Таллахасси »; «Его вторая кампания»; «Песни ясной погоды»; «Любит
крайности»; «Путями и заметками о птицах»; «Книга спорта для мальчиков»; «
Банкир из Банкерсвилля»; «Сильванские секреты»; «История Луизианы»;
«Две недели безумия».
В 1890 г. г-н Томпсон опубликовал «Банкиров Бунвиля» и в том же
году стал штатным корреспондентом New York Independent.
* * * * *
ЦЕРЕС.;
(БОГИНЯ ЗЕРНА.)
Пшеница текла по щиколотку
По полю из стороны в сторону;
И окунаясь в изумрудные волны,
Летали ласточки широкими кругами.
Солнце, на мгновение вспыхнув
алым, Стреляло ровными лучами поперек мира,
Потом погасило свой огонь за холмами, И
розовые пары клубились над ним.
Сладкое, вкрадчивое спокойствие;;
Спокойствие всего в одном шаге от сна,
Такое, какое чувствует спокойный наблюдатель,
Видя, как в полночь мягкие звезды Проносятся
Сквозь великолепные пурпурные глубины и качают
Свои старые, спелые гроздья вниз на запад
Туда, где на неизведанных холмах
Боги собрали их для отдыха. ,;;
Такой покой витал над всеми
Сумрачными рощами и, просочившись сквозь
колючие изгороди, касался пшеницы, Так что
каждая травинка блестела от росы.
Был ли это сон? Мы называем вещи снами
, Когда это необходимо, или
верим в старые, взорванные мифы,
Сам дым которых уже давно развеялся.
Был ли это сон? Мои собственные глаза видели,
И Церера наткнулась на пшеницу
, Которая, как светлая вода, рябила вокруг
Золотых сандалий ее ног.
; С разрешения «Houghton, Mifflin & Co.»
* * * * *
ДИАНА.;
(БОГИНЯ ПОГОНКИ.)
У НЕЙ был лук из желтого рога
, Как старая луна ранним утром.
У нее были три сильные и хорошие стрелы,
Сталь, оправленная в пернатую кизиловую древесину.
Как чистейшая жемчужина, ее левая грудь сияла
Над изумрудным поясом ее юбки;
Ее правая сторона была связана хорошо сшитым шелком,
Чтобы ее тетива не разорвала ее.
Зрелые губы у нее были, и ясные серые глаза,
И волосы из чистого золота, вздутые Хойденом.
На ее лице, как сияющий туман
, Который с румянцем зари слегка поцелован.
Ее конечности! как совпадали и круглые и прекрасные!
Как свободна, как песня! как крепко, как вино!
И, приуроченный к музыке дикой и сладкой,
Как быстро ее ноги в серебряных сандалиях!
Единая сердцем и сильная рука,
Ветром она бродила по земле.
Ни один мужчина (ни король, ни лорд, ни простофиля) не
осмелился шептать о любви этой прекрасной девушке.
И горе тому, кто наткнется на
Нее, купаясь, подобно Актеону!
Так страшна его судьба, тот, кто слышал
Порхание купающейся птицы, В
то время, когда он пересекал ветреный лес,
Почувствовал внезапное ускорение своей крови;
Бросил быстрый взгляд и убежал
Далеко через зеленые, густые майские рощи;
Бойся, как бы ветер весны
не услышал шепот стрелы!
; С разрешения «Houghton, Mifflin & Co.»
Иллюстрация: (‡ украшение)
ТОМАС БЕЙЛИ ОЛДРИХ.
БЕЗ богатого воображения Стоддарда или разносторонности
Стедмана мистер Олдрич превосходит их обоих в тонком и художественном
мастерстве. Его драгоценные строки, изысканно острые, выражают единое настроение
или изящную эпиграмму с острой и изысканной красотой, которая
легко ставит его во главе наших современных лирических писателей.
Томас Бейли Олдрич родился в Портсмуте, штат Нью-Гэмпшир,
11 ноября 1836 года. В детстве его увезли в Луизиану, где он оставался
несколько лет, поскольку его отец был торговцем в Новом Орлеане. Вернувшись
в Портсмут, он готовился к поступлению в колледж, когда его отец
внезапно умер, из-за чего ему пришлось отказаться от этого замысла
и занять должность с немедленным вознаграждением, которую он нашел в конторе своего
дяди в Нью-Йорке. Однако это занятие оказалось настолько далеким
от его мыслей, что он отказался от него через
три года, чтобы устроиться читателем в нью-йоркское издательство
. Во время своей коммерческой карьеры он сотрудничал с текущей
прессой, а затем стал работать с различными периодическими изданиями в качестве
автора или редактора. Среди прочего, он работал над
«Домашним журналом» NP Willis, «Illustrated News» и «New
York Evening Mirror». Во время Гражданской войны он какое-то время служил
в Потомакской армии корреспондентом газеты. В 1865 году он женился и переехал в Бостон, где каждую субботу
редактировал «Еженедельник» .
Он оставался в этой газете до 1874 года. В 1881 году он сменил
Уильяма Дина Хауэллса на посту редактора «Атлантик Ежемесячник». С этой
должности он ушел в отставку в 1890 году, чтобы посвятить себя личной
литературной работе и путешествиям. Степень AM была присвоена ему
в 1883 году Йельским университетом, а в 1896 году - Гарвардским университетом.
Г-н Олдрич опубликовал один сборник стихов «Колокола» (1854 г.),
сборник детских стихов, до того, как
в 1858 г. появилась «Баллада о Бэби Белл и другие стихотворения», снискавшая ему репутацию поэта.
Другие тома его стихов, выпущенные в следующие даты, называются:
«Пампинея и другие стихотворения» (1861 г.), «Золотая ткань и другие стихотворения»
(1873 г.), «Цветок и шип» (1876 г.), «Прекрасная книга монаха Иеронима».
(1881 г.), «Мерседес и более поздние тексты песен» (1883 г.), «Башни Уиндема» (1889 г.),
«Юдифь и Олоферн, поэма» (1896 г.).
Среди прозаических произведений автора упомянем «С ума сойти,
романс» (1862), «Повесть о дурном мальчике» (1869), ставшие
сразу любимыми своей естественностью и чистотой духа, ;; «;Марджори
Доу и другие люди» (1873 г.), «Пруденс Палфри» (1874 г.), «Царица
Савская» (1877 г.), «Трагедия в тихой воде» (1880 г.), «От Понкапога до Песта
» (1883 г.) , «Трагедия сестер» (1890), «Старый город у моря»;
и «Два укуса вишни и другие сказки» (1893), «Неохраняемые ворота»
(1895). «Полное собрание сочинений» в восьми томах было опубликовано в 1897 году.
Мистер Олдрич считается светским человеком, а также
литератором, и его личная популярность равняется его литературной репутации.
Мы не можем лучше проиллюстрировать его компанейский характер и завершить этот
очерк, чем представить следующую картину инцидента, сделанную пером,
вырезанную из недавнего журнала
: «Маджори» заменено на «Марджори»
. Однажды во время визита в Англию мистер Олдрич был
гостем Уильяма Блэка с рядом других известных людей. Один
известный английский журналист, у которого не было времени следить
за личностью поэтов, познакомился с мистером Олдричем, и они стали
отличными друзьями. Они вместе отправлялись в длительные охотничьи экспедиции
и нашли друг другу более чем хороших компаньонов. Наступила последняя ночь
их пребывания, и после обеда мистер Блэк произнес короткую речь,
в которой изящно рассказал о поэзии мистера Олдрича. Лондонский
журналист ахнул и посмотрел на мистера Олдрича, который поднялся, чтобы
ответить, как будто никогда раньше его не видел. Когда поэт сел
, он наклонился над ним и сказал:
— Скажи, Олдрич, ты тот человек, который пишет книги?
— Да, — сказал мистер Олдрич. — Я рад, что вы этого не знаете, потому что я уверен, что я вам
понравился сам по себе.
Иллюстрация: ИССЛЕДОВАНИЕ ТОМАСА Б. ОЛДРИХА.
* * * * *
СЫН АЛЕКА ЙИТОНА;
Глостер, август 1720 года
. Ветер выл, ветер стонал,
И белые шапки рассыпались по морю;
-- Господи, -- простонал шкипер,
-- у меня не было с собой моего мальчика!
Уютно устроившись на корме, маленький Джон
Смеялся, когда проносилась шлюпка;
Но загорелая щека шкипера побледнела,
Когда он смотрел на злое небо.
— Был бы он рядом с матерью!
И глаза шкипера были тусклыми.
«Боже мой на небесах, если будет плохо,
Что будет с ним!
«Для меня мои мускулы, как сталь,
Для меня пусть случится что угодно:
Я могу сдвинуться с киля
До рассвета.
«Но он, он так слаб и мал,
Так молод, едва научился стоять;
О жалкий Отец всех нас,
я доверяю его в Твою руку!
«Ибо Ты, кто отмечает с высоты
Падение воробья;; каждый!;;
Несомненно, о Господи, ты
присматриваешь за сыном Алека Йетона!
Тогда, стой, руль! Прямо прямо он плыл
Навстречу свету мыса:
Ветер стонал, ветер стонал,
И черная, черная падала ночь.
Затем разразилась буря, чтобы сделать одного перепела,
хотя он был защищен от ветров и волн;
Те, кто мог рассказать о той буре,
Должны подняться из водяных могил!
Внезапно оно пришло, как внезапно ушло;
Не успела промчаться полночь, Утихли
ветры, утихли волны,
И звезды засияли над головой.
Теперь, когда утренний туман рассеялся,
Народ на берегу Глостера
Увидел маленькую фигурку, плывущую в
Сейфе, на сломанном весле!
Поднялся крик: «Крушение! крушение!
Тяните, товарищи, и не парьтесь!»;;
Они знали это, хотя это было лишь пятнышко
На краю смерти!
Долго дивились в городе
На Бога Его странный указ,
Который дал рослому шкиперу утонуть
И маленькому ребенку выйти на волю!
; По специальному разрешению Автора.
* * * * *
НА ЛИНН ТЕРРАС;
Весь день, чтобы смотреть, как голубая волна бьется и разбивается,
Всю ночь, чтобы слышать, как она падает на берег;;
В этом морском сне я принимаю такие глотки жизни,
я не могу просить большего.
За мной жизнь праздная и суетная,
Незаконченное дело и томительные часы;
Эта длинная волна мягко несет меня обратно в Испанию
И к башням Альгамбры!
Еще раз я останавливаюсь в Андалузском перевале,
Чтобы перечислить колокольчики мула, звенящие на высоте;
Внизу, на фоне тусклой травы эспарто,
Белеет миндаль.
Огромные ворота, морщинистые, насыщенно-серые и коричневые,
Приглашают мое воображение, и я брожу по
Тенистым фронтонам, зигзагообразным улицам городов, Знавших
первых в мире моряков.
Или, если я хочу, из этого тонкого морского тумана
Или там, с пышностью былых дней,
Венеция приветствует мои глаза.
Или какой-нибудь изможденный замок манит меня вверх по своей лестнице;
Я вижу вдалеке деревушки, покрытые красной черепицей,
И ловят в щелях окон кое-где
Синие проблески Рейна.
Снова миную Норвежские фьорды и фьельды,
И через пустоши унылые туда, где огни заката Озаряют белостенную
русскую цитадель,
Кремлевские купола и шпили.
И теперь я задерживаюсь в зеленых английских переулках,
У садовых участков роз и гелиотропов;
И теперь я встречаю внезапные проливные дожди
На каком-то одиноком альпийском склоне.
Теперь в Танжере, среди битком набитых базаров,
Я прогуливаюсь, и купцы у дверей Улыбаются
и манят меня: здесь драгоценности, подобные звездам,
И кривые ножи мавров;
Дамасские ткани, нити янтарных фиников;
Что бы Howadji; серебро, золото или камень?
Распластавшись на выжженной солнцем равнине за воротами
Стонут верблюды.
Все это мое, так как я лежу и мечтаю здесь,
Высоко на ветреной террасе, день за днем;
И мой детский смех, сладкий и чистый,
Звенит над заливом.
Для меня облака; корабли плывут для меня;
Для меня капризная чайка улетает;
И мой нежный восход луны на море,
И полые пещеры ночи.
; По специальному разрешению Автора.
* * * * *
ПОРТРЕТ ЭДВИНА БУТА СЕРДЖЕНТА В «ИГРОКАХ».
С разрешения автора.
КАКОЕ лицо, которое никто никогда не видел
И из памяти его совсем изгнало,
С глазами, в которых благоговение Гамлета
И тонкий свет кардинала Ришелье
Глядит из этой рамы. Хозяйская рука
Поставила мастера-игрока здесь,
В прекрасном храме; что он задумал
Не для себя. Нам дороже всего
Этот образ его! «Именно так
Он выглядел; такая бледность коснулась его щеки;
С той же грацией он приветствовал нас;
Нет, это человек, если бы он мог говорить!
Грустные слова, которые когда-нибудь будут сказаны;
Далеко падает день! О жестокое Время,
Чье дыхание сметает смертное,
Пощадите надолго этот образ его расцвета,
Чтобы другие, стоящие на месте
, Куда, кроме призраков, мы больше не приходим,
Могли бы знать, какое милое величественное лицо было
у нежного Принца Игроков!
; Клубный дом в Грамерси-Парке, Нью-Йорк, был подарком
мистера Бута основанной им ассоциации под названием
«Игроки».
Иллюстрация: (‡ украшение)
Иллюстрация: (‡ украшение)
РИЧАРД УОТСОН ГИЛДЕР.
«ПОЭТ, РЕДАКТОР И РЕФОРМАТОР».
Среди нынешних поэтов Америки немногие, пожалуй, заслуживают более
благосклонного упоминания, чем предмет этого очерка. Его поэзия
отличается чистотой чувств и тонкостью выражения. История
его жизни также должна стимулировать честолюбие молодежи,
которая в этот культурный век не воспользовалась преимуществами того
обучения в колледже, которое стало рассматриваться как одна из необходимых
предварительных условий для литературных устремлений. Возможно, это правильно,
чтобы публика не слишком навязывалась некомпетентными писателями.
И хотя это очень затрудняет путь тому, кто пытается взобраться на
стены и форсировать свой проход в мир букв, не имея этого
пропуска через врата, тем более показательно для «настоящего
гения», что он должен испытайте задачу в героическом усилии; и, если ему
удается их преодолеть, честь тем выше, и
лавровый венок возлагается с более неподдельным энтузиазмом на
чело победителя аплодирующей публикой.
Ричард Уотсон Гилдер не имеет звания
выпускника колледжа. Он получил образование в основном в
семинарии Бельвю, Бордентаун, штат Нью-Джерси (где он родился 8 февраля 1844 г.),
под опекой своего отца, преподобного В.М. Х. Гилдер. Г-н Гилдер
намеревался стать юристом и начал учиться на эту
профессию в Филадельфии; но смерть его отца в 1864 году
вынудила его отказаться от закона, чтобы заняться чем-то, что
принесло бы немедленное вознаграждение. Эта возможность была найдена в штате
Newark, штат Нью-Джерси, «Daily Advertiser», с которым он оставался
до 1868 года, когда он ушел в отставку и основал «Newark Morning Register»
с Ньютоном Крейном в качестве соредактора. В следующем году мистера Гилдера, которому тогда было
двадцать пять лет, призвали в Нью-Йорк в качестве редактора
ежемесячного журнала «Часы дома».
Его редакционные статьи в «Часах дома» привлекли внимание общественности, а
некоторые из его стихов были признаны заслуживающими высшей оценки. Д-р Г.
Холланд, редактор «Scribner's Monthly», был особенно привлечен к
восходящему молодому поэту, и когда в 1870 году он стал «Century Magazine»,
доктор Холланд выбрал г-на Гилдера своим помощником редактора. После смерти
доктора Холланда в 1881 году г-н Гилдер стал главным редактором. Под
его умелым управлением колонками популярность «Века»
неуклонно росла, а вклад его пера и особенно его
случайных стихов немало добавил к его высокому литературному положению.
Его поэтические сочинения время от времени издавались в
виде книг и состояли из нескольких томов стихов, среди которых «Новый
день»; «Поэт и его хозяин»; "Текст песни;" и «Небесная страсть».
Помимо своих литературных работ, г-н Гилдер был в некотором смысле
политиком и реформатором. Под словом «политик» мы не подразумеваем
«партизанский класс, охотящийся за добычей», но, как и Брайант, из патриотических
побуждений он был независимым поборником тех принципов, которые
он считает интересами своей страны и человечества в целом. Он
исходит из своей склонности честно участвовать в общественных делах. Его
отец до него был редактором и писателем, а также священником.
Таким образом, «он родился», как говорится, «с типографскими чернилами в
жилах». Когда ему было шестнадцать лет (1860 г.), он основал и напечатал
небольшую газету в Нью-Джерси, которая стала органом партии Белла и
Эверетта в этом районе. С этого дня он проявлял
живой интерес ко всем общественным делам, где, по его мнению,
на карту поставлено общественное благо. Именно это расположение вынудило его выступить вперед
в движении за улучшение условий многоквартирных домов
в Нью-Йорке. В 1894 году его вынудили стать председателем Комиссии по многоквартирным домам
, и благодаря его усердию была проведена тщательная инспекция
, продолжавшаяся в течение восьми месяцев, значительно улучшившая
комфорт и здоровье тех, кто живет в многолюдных многоквартирных домах. Нью
-Йорк. Влияние движения принесло много пользы и в
других городах.
Мистер Гилдер также проявляет большой интерес к образованию, и у наших колледжей
нет более верного друга, чем он. Его выступление на тему «Общественное мнение»
было произнесено по приглашению перед Йельским, Гарвардским университетами и университетами Джонса Хопкинса
. Мы цитируем абзац из этого обращения, в котором ясно
излагается его концепция общественного долга в том виде, в каком она должна преподаваться в наших
учебных заведениях:;;
«Кто поднимет знамя бескорыстного и справедливого
общественного мнения, если не учебные заведения, большие и
малые, частные и общественные, разбросанные по всей нашей стране?
Это ответственная пресса и лишенная сенсаций, но бесстрашная
кафедра; именно они должны различать; это должно установить стандарт
хорошего вкуса и хороших нравов, личных и общественных. Вместе они
должны взращивать бесстрашных лидеров, а также воспитывать и вдохновлять
тех, кто делает лидерство эффективным и спасительным».
Как видно из вышеизложенного, г-н Гилдер — человек возвышенных идеалов.
Он презирает притворство, лицемерие и всякое «нечестие поднебесной».
Ни к одному человеку он не относится с таким презрением, как к тому, кто использует свою должность или
положение для защиты или прикрытия нарушителей закона и врагов общества.
По его собственным словам, ;;
«Только тот презренный,
Кто легко продает свою честь как щит
Для подхалимских мошенников, чтобы скрыть их от солнца.
Еще слишком хорош для преступления, трус, Он дает
преступлению убежище. Скорей в рай
Раскаявшегося разбойника, а не Иуду с его ценою!»
* * * * *
СОНЕТ.
(ПОСЛЕ ИТАЛЬЯНСКОГО.)
_Из «Пяти книг песен». (1894.) The Century Co._
Я не знаю, люблю ли я ее слишком сильно;
Но то, что я знаю, это то, что когда к своему лицу
Она поднимает свою руку, которая покоится там, на мгновение,
Затем медленно падает; это я чувствую это прикосновение.
И когда она вдруг качает головой, с таким
взглядом, Я скоро ее тайный смысл проследить.
Поэтому, когда она бежит, я думаю, что это я участвую в гонке. Я
, как бедный калека, потерявший костыль , если ее нет;
и когда она уходит,
я не знаю почему, потому что это странное искусство;
Как будто я должен сам от себя уйти.
Я не знаю, люблю ли я ее больше, чем те,
Кто долго знал ее свет; но за розу,
которую Она прячет в своих волосах, я отдал бы свое сердце.
* * * * *
ЖИВАЯ МАСКА АВРААМА ЛИНКОЛЬНА.
_Из «За страну». (1897 г.) The Century Co.
ЭТА бронза сохраняет форму и форму
лица нашего великого мученика. Да, это он:
В этом челе вся мудрость, вся доброта;
Этот человеческий, юмористический рот; те щеки, которые держат
Как какой-то суровый пейзаж все золото лета;
Этот дух годится для печали, как море
для бури; одинокая агония
Эти молчаливые, терпеливые губы слишком хорошо предсказали.
Да, это тот, кто правил миром людей
, Как мог бы какой-нибудь пророк прежних дней;
Размышляя над бурей и дракой
С глубокомысленным взглядом и более чем смертным знанием.
Власть была его вне прикосновения искусства
Или вооруженной силы; его чистое и могучее сердце.
* * * * *
ШЕРИДАН.
_Из «За страну». (1897.) The Century Co.
ТИХО, как ребенок,
Который погружается в мягкий сон,
Ни боль, ни тревога не думали, что его заслуженный покой омрачат, Погрузили
в бесконечный покой нашу молнию войны.
Хотя его сила поразить
Быстро, как свет молнии,;;
Его единственная рука - армия, и его имя - воинство;
Не его любовь к крови, жестокое хвастовство воина.
Но в пламени битвы
Как славен он явился!;;
Как волна с белым гребнем, что разбивается и разрывает берег,
В то время как позади разбросаны обломки, а впереди летит ужас.
Это был он, его голос, его мощь,;
Мог остановить паническое бегство,
Лишь позорить безрассудное, многоликое отступление,
И превратить в вечерний триумф гнусное поражение утра.
Он был нашим современным Марсом;
Тем не менее тверда его вера, что войны
Скоро перестанут мучить печальную, окровавленную землю,
И мир воцарится навеки, как при святом рождении Христа.
Блаженная земля, в чей темный час
Восстань к высшей власти
Не ослепляющие мечом, чтобы играть роль тирана,
Но воины-патриоты, верные, чистые и благородные сердцем!
Из таких наш главный из всех;
И тот, кто сломал стену
междоусобиц надвое, больше не строить и не чинить;
И тот, кто в этот день сделал Смерть своим верным другом.
И вот над его могилой
Из вечного мрака
«Добро пожаловать!» голос его вождя звучит над пушечным
звоном;
И из троих остается только сказать «Прощай!»
; «чифтенский» заменен на «чифтенский»
* * * * *
ЗАКАТ ИЗ ПОЕЗДА.;
_Из «Пяти книг песен» (1894)._
НО тут улыбнулась заря, Улыбнулась
раз и повернулась к темноте,
Над далекой, колеблющейся линией деревьев, что шли
Вдоль края горизонта;
Подобно монахам в капюшонах, которые вслушиваются в
вечерний воздух
Призыв к молитве;;;
Улыбнулась один раз и медленно, медленно, медленно исчезла;
Когда, как изменчивый сон, длинный клин облаков,
Буро-серый,
Зарастал снизу шафраном, и, прежде чем я знал,
Межпространство было зелено-голубым;
Весь, бескрайний, западный, небесный берег, Нежный
, человеческий, безмолвный закат Улыбнулся еще раз.
О тебе, о любимом, думал я сейчас, Думая о том, не
поднялся ли твой глубокий лоб
В мечтах обо мне к небу,
Где у нашего дальнего дома-моря умирает солнечный свет;
Если бы ты стоял один,
Глядя, как день проходит медленно, медленно, как здесь,
Но ближе и дороже,
За лугом и длинной, знакомой линией
Чернеющих сосен;
Когда вот! та вторая улыбка;;;дорогое сердце, это была твоя собственная.
; Copyright, The Century Co.
* * * * *
«O СЕРЕБРЯНАЯ РЕКА, ТЕЧАЩАЯ К МОРЮ»;
_Из «Пяти книг песен» (1894)._
О, СЕРЕБРЯНАЯ река, впадающая в море,
Сильная, спокойная и торжественная, как твои горы!
Поэты воспели твою вечную силу,
Твой зимний день и летний закатный час;
Рассказывали, как ты богат, как широк, как глубок,
Какая торговля твоя, сколько мириадов пожинают
урожай твоих вод. Они воспели
Твои лунные ночи, когда каждая тень, отброшенная
С утеса или сосны, населена тусклыми призраками
Поселенцев, фей Старого Света или полчищами Диких
воинов, которые когда-то бороздили твои волны;
Ныне спешит на танец из потаенных могил;
Колышущиеся очертания твоих лесистых гор,
Твои многолюдные города, тянущиеся от лесных родников
По обеим сторонам, далеко до соленой магистрали,
Словно золотые монеты чередуются на цепочке.
Ты путь империи Севера,
Твои хвалы через землю путешествовали вперед!
Я слышу хвалу тебе, как тот, кто слышит крик,
Который следует, когда герой из разгрома Битвы восклицает
: «Вот, как он храбр,
Как благороден, горд и прекрасен!» Но та
, Кто знает его лучше всех: «Как нежно!» Так ты
Река любви для меня!
;;Сердце моего сердца,
Дорогая любовь и невеста;;не правда ли?;;
Среди своих сокровищ держи эту только что сорванную тростинку.
; Copyright, The Century Co.
* * * * *
«НЕТ НИЧЕГО НОВОГО ПОД СОЛНЦЕМ»;
_Из «Пяти книг песен» (1894 г.)._
НЕТ ничего нового под солнцем;
Нет новой надежды или отчаяния;
Только что начавшаяся агония Стара
как земля и воздух.
Моя тайная душа блаженства
Едина с поющими звездами,
И древние горы скучают
Не больно, что мое существо Марс.
Я знаю, как знаю свою жизнь,
Я знаю, как знаю свою боль,
Что нет одинокой борьбы,
Что безумен тот, кто
на свою беду обретет Отдельный бальзам, Единую
жалость и прикрытие;
Единственный великий Бог, которого я знаю,
Слышит одну и ту же молитву снова и снова.
Я знаю это, потому что у ворот
Неба я поклонился и закричал,
И я сказал: «Был ли когда-либо смертный
Так увенчан и распят!
Мою похвалу ты сделал моей порицанием;
Мое лучшее ты сделал моим худшим;
Мое добро ты обратил в позор;
Мой напиток — пламенная жажда».
Но едва моя молитва была произнесена
, Прежде чем я свернул с того места;
Я дрожал, я повесил голову,
Моя щека, стыдливая, горела;
Ибо там, где я склонялся
В моей хвастливой агонии,
я думал о твоем кресте и короне;
О Христос! Я вспомнил тебя.
; Copyright, The Century Co.
* * * * *
ДЕНЬ ПАМЯТИ;
_Из «Пяти книг песен» (1894)._
ОНА видела сверкающие на солнце штыки
, Гордо развевающиеся знамена; она слышала зов рожков;
Она видела, как падают изорванные знамена
На сломанные древки, как один за другим
проходят остатки могучей армии;
И на последнем
Цветы для могил тех, чья борьба была сделана.
Она слышала топот десяти тысяч футов
, Когда длинная очередь прокатилась по многолюдной площади;
Она слышала непрекращающийся гул
, Наполнявший теплый и пахнущий цветами воздух;
Пронзительный флейт, грохот и стук барабана,
Счастливый смех, веселье. О, славный и встречай
, Чтобы почтить таким образом мертвых,
Кто выбрал лучшую часть,
Кто за свою страну пролил кровь!
;;Мертвец! Великий Бог! она стояла там на улице,
Живая, но мертвая душой, разумом и сердцем;
Находясь далеко,
Его могила была сегодня украшена цветами чужими руками.
; Copyright, The Century Co.
* * * * *
ЖЕНСКАЯ МЫСЛЬ;
_Из «Пяти сборников песен» (1894)._
Я ЕСМЬ женщина; поэтому я не могу
Звать его, взывать к нему,
Лететь к нему,
Приказывать ему не медлить!
И когда он придет ко мне, я должен сидеть тихо;
Еще как камень;;
Все тихо и холодно.
Если мое сердце бунт;;
Раздавить и бросить вызов этому!
Должен ли я осмелеть,
Сказать ему одну милую вещь,
Всю жизнь свою броситься к нему,
Прильнуть к нему;
Что искупить
Достаточно за мой грех!
Это было ценой для меня,
Это был мой выигрыш;
Что он потерян для меня.
Не как любовник
, Если, наконец, он расстанется со мной,
Вырвав мое сердце из меня,
Неизлечимо больно;
Спокойный и скромный
Тогда я должен держать меня,
В себе свернуть меня,
Чтобы он не обнаружил;
Не показывая ему знака
Моим взглядом на него,
Чем он был для меня;
Как мое сердце обращается к нему , Идет
за ним, тоскует по нему,
Молит его любить меня.
Пожалей меня, приклонись ко мне,
Ты, Боже, надо мной!
; Copyright, The Century Co.
Иллюстрация: (‡ оформление)
ДЖОН ХЕЙ.
АВТОР «МАЛЕНЬКИХ БРИЧ».
КРОМЕ генерала Лью Уоллеса и Эдмунда Кларенса Стедмана, немногие
бизнесмены или политики оставили более яркий след в литературе
, чем герой этого очерка.
Джон Хэй родился в Салеме, штат Индиана, 8 октября 1838 года. Он
окончил Университет Брауна в возрасте двадцати лет, изучал право и
начал практиковать в Спрингфилде, штат Иллинойс, в 1861 году. Вскоре после этого
он был назначен личным секретарем президента. Линкольн, которую
он занимал на протяжении всей администрации последнего. Он также
был адъютантом и адъютантом Линкольна, за
что и получил звание полковника. Он также проходил службу у генералов
Хантера и Гилмора в качестве майора и помощника генерал-адъютанта. После окончания
войны г-н Хэй был назначен секретарем
дипломатической миссии Соединенных Штатов в Париже и работал в этом качестве с 1865 по 1867 год, когда
он был назначен временным поверенным в делах, где он служил в течение двух лет,
после чего был отстранен от должности. должность секретаря миссии в Мадриде,
где он оставался до 1870 года, когда он вернулся в Соединенные
Штаты и принял должность редактора в «Нью-Йорк Трибьюн».
После этого он ушел в отставку и переехал в Кливленд, штат Огайо, в 1875 году, где
занялся политикой, приняв активное участие в президентских кампаниях
1876, 1880 и 1884 годов. При президенте Хейсе он был назначен
первым помощником государственного секретаря, и эту должность он занимал. в течение
почти трех лет, и с тех пор поселился в Вашингтоне
. 17 марта мистер Хэй был назначен президентом Мак-Кинли
послом в Великобритании, где ему был оказан обычный радушный
прием, оказываемый британцами американским послам, многие из
которых в течение последних пятидесяти лет были людьми с высокими литературными способностями
. . Вскоре после прибытия г-на Хэя его призвали
выступить с речью на открытии памятника Вальтеру Скотту, в
которой он сделал честь своей стране и сохранил свою репутацию
оратора и литератора.
; «Секретарь» заменено на «Секретарь»
; «Британец» заменен на «Британия»
. Первыми опубликованными произведениями г-на Хэя как автора были «
Баллады округа Пайк и другие пьесы» (1871 г.), «Кастильские дни» (1871 г.), «Стихотворения»
(1890 г.) и (в совместно с г-ном Николаем), «Авраам Линкольн:
история», которая считается авторитетной биографией
г-на Линкольна. Впервые она была опубликована серийно в журнале «Century
Magazine» с 1887 по 1889 год. Полковник Хэй также был частым
автором первоклассных периодических изданий, и ему приписывают
авторство анонимного романа «Кормильцы».
вызвал такое волнение в рабочих кругах несколько лет назад.
Как и многие авторы, мистер Хэй стал популярным почти случайно.
Конечно, он не рассчитывал стать знаменитым, когда писал
стихотворение «Маленькие штанишки»; тем не менее, это стихотворение заставило его запомниться
более широкому кругу читателей, возможно, больше, чем что-либо еще, что он
внес в литературу. Следующий отчет о том, как это стихотворение
было написано, был опубликован после назначения г-на Хэя в суд
Сент-Джеймс в 1897 году.
Топика, штат Канзас,
и знает обстоятельства. «Дело в том, — говорит мистер Уильямс, — что
стихотворение «Маленькие штаны» и его восприятие американцами делают
его одним из самых юмористических произведений нашего времени. Это было написано как
бурлеск, и ни для какой другой цели. Брет Харт открыл
сентиментальную литературу в то время, когда «литераторы» Соединенных
Штатов были охвачены истерией. Под вдохновением его
гения быть добрым было обычным делом, быть добродетельным было глупо;
героическими были только игроки, убийцы и женщины с дурной славой. Преступность
достигла своего апофеоза. Джон Хэй считал, что насмешки помогут
вылечить эту истерию, и, веря в это, написал бурлеск «Маленькие
штаны». Желая сделать бурлеск настолько широким, чтобы его
мог постичь самый заурядный ум, он взял своим героем невыразимо жалкого
мальчишку, которого ни один ангел не тронул бы, разве что спуститься через стены в
Тофет, и сделал его объектом особого ангельского чуда.
«Ну, Джон натянул свои «Маленькие штаны», а затем откинулся на спинку кресла с
широко открытым ртом, чтобы присоединиться к смеху, который, как он думал, это вызовет
у его читателей. К его великому изумлению, люди восприняли
это всерьез и вместо того, чтобы высмеять Брета Харта с поля боя,
немедленно сделали Джона Хэя грозным соперником этого джентльмена».
Наряду с «Маленькими штанишками» стихотворение «Джим Блудсо», пожалуй,
больше всего способствовало репутации мистера Хэя. Оба этих выбора будут найдены
на последующих страницах.
* * * * *
МАЛЕНЬКИЕ БРИДЖИ.
Я НЕ особо увлекаюсь религией,
я никогда не появлялся;
Но у меня средний хват, сэр,
На горстке вещей, которые я знаю.
Я не претендую на пророков
И свободную волю и тому подобное;;
Но я верю в Бога и ангелов,
С тех пор как прошлой весной прошла одна ночь.
Я прихожу в город с репой,
И мой маленький Гейб идет;
Ни один четырехлетний ребенок в округе
Не смог бы превзойти его в том, что он красивый и сильный,
Пирт, бойкий и нахальный,
Всегда готовый ругаться и драться;
И я научила его глотать шутку
, чтобы его молочные зубы оставались белыми.
Снег сошел, как одеяло,
Когда я проходил мимо магазина Таггарта;
Я пошел за кувшином патоки
И оставил команду у дверей.
Они чего-то испугались и вздрогнули;;
Я услышал один небольшой шквал,
И хрен-на-раскол Над прерией
Шла упряжка, Бриджи и все такое.
Ад-раскол над прерией;
Я чуть не застыл от скира;
Но мы зажгли несколько факелов
И искали их далеко и близко.
Наконец мы наткнулись на лошадей и повозку,
Снег под мягкой белой насыпью,
Упсот, мертвый бит, но у маленького Гейба
Ни шкуры, ни волос не нашли.
И тут всякая надежда на меня испарилась, На
помощь товарищам моим,
Я в шутку плюхнулся на косточки мозга, Промежность
глубоко в снег, и молился.
* * * * *
На этом факелы погасли,
И я и Исрул Парр
Пошли за дровами в овчарню,
Что, по его словам, было где-то там.
Мы нашли его, наконец, и маленький сарай,
Где они запирали ягнят на ночь,
Мы заглянули и увидели, что они сбиваются в кучу, Такие
теплые, сонные и белые;
А он, Маленькие Бриджи, чирикал,
Так же мило, как ты видишь:
«Я хочу чашку тербакера,
И вот что со мной».
Как он git thar? Ангелы.
Он бы никогда не пошел в ту бурю;
Они в шутку сгребли и потащили его
Туда, где было безопасно и тепло.
И я думаю, что спасение маленького ребенка,
И привести его к себе,
Лучшее дело , черт возьми,
Чем слоняться вокруг трона.
* * * * *
ДЖИМ БЛУДСО.;
ИЗ «ПРЕРИ БЕЛЬ».
СТЕНА, нет; Я не могу сказать, где он живет,
Потому что он не живет, понимаете;
По крайней мере, он отвык жить,
как мы с тобой.
Где вы были в течение последних трех лет
, Что вы не слышали, как люди рассказывают,
Как Джимми Блудсо прошел в своих чеках
Ночь Красавицы прерий?
Он не был святым; эти инженеры
все очень похожи друг на друга;
Одна жена в Натчез-под-холмом,
И еще одна здесь, в Пайке;
Беззаботным человеком в разговоре был Джим,
И неловкая рука в ряду,
Но он никогда не провалился, и он никогда не лгал;
Думаю, он никогда не умел.
И это была вся его религия;
Хорошо относиться к его двигателю;
Никогда не проезжайте по реке;
Прислушиваться к пилотскому звонку;
И если когда-нибудь Prairie Belle загорится;
Тысячу раз он клялся,
Он будет держать ее носик на берегу,
Пока последняя душа не выйдет на берег.
У всех лодок есть свой день на Миссисипе,
И ее день наконец пришел;
«Мовастар» был лучшей лодкой,
Но «Красавицу» нельзя было обойти,
И вот она приплыла в ту ночь;
Самое старое судно на линии;;
С негром на ее предохранительном клапане,
И ее печь набита канифолью и сосной.
Огонь вспыхнул, когда она очистила бар,
И прожгла дыру в ночи,
И быстро, как вспышка, она повернулась и направилась
к тому берегу справа.
Бегали и ругались, но Джим закричал, Сквозь
весь адский рев:
«Я буду держать ее носик у берега,
Пока последний галут не прибудет на берег».
Сквозь горячее черное дыхание горящей лодки
был слышен голос Джима Бладсо,
И все они верили в его сквернословие,
И знали, что он сдержит свое слово,
И, конечно, ты родился, они все ушли
Прежде, чем падали дымовые трубы; ;
И призрак Бладсо поднялся один
В дыму Красавицы прерий.
Он не был святым; но , судя по рассудку
, я рискнул бы с Джимом,
«Вместе с некоторыми благочестивыми джентльменами
, Которые не пожали бы ему руки.
Он видел свой долг;
И пошел на это, а потом;
И Христос не будет слишком суров
к человеку, который умер за людей.
; Copyright, Houghton, Mifflin & Co.
* * * * *
КАК ЭТО ПРОИЗОШЛО;
Я прошу прощения, Элси,
И улыбаюсь, что хмурится,
Что затмевает свет твоего прекрасного лица
, Как грозовая туча днем,
Я действительно не мог с этим поделать,;;
Прежде чем я подумал, это было сделано, ;;
И эти большие серые глаза сверкнули ярко и холодно,
Как сосулька на солнце.
Я думал о лете
, Когда мы были мальчишками и девчонками,
И бродили по цветущим лесам,
И веселый ветер кудрями ее резвился.
И ты казалась мне той самой девочкой, которую
я целовал в ольховой дорожке,
я целовал девчушки в губы, и увы!
Я вызвал женский гнев.
Прощать не так уж и много;;
Почему твои губы были такими красными?
Светлые волосы упали золотым дождем
С гордой, вызывающей головы.
И красота, что сверкнула в прекрасных глазах
И играла вокруг нежного рта,
Пронеслась над моей душой, как теплый сладкий ветер
, Что дует с ароматного юга.
И где же все-таки вред?
Я верю, что мы созданы для веселья,
И вся юность, не отданная любви
, Напрасно растрачена,
И рассыпана по низким жизненным трудам,
Как золото в песках пустыни,
Быстрые поцелуи любви, и вздохи, и клятвы
, И рукопожатие цепляющихся. .
И когда ты состаришься и одинок,
В волшебной святыне памяти Увидишь
на своих тонких и изможденных руках,
Как самоцветы, эти мои поцелуи.
И когда ты будешь размышлять вечером
При звуке какого-то исчезнувшего имени,
Призрак моих поцелуев коснется твоих губ
И воспламенит твое сердце пламенем.
; Copyright, Houghton, Mifflin & Co.
Иллюстрация: (‡ украшение)
Иллюстрация: ИЗВЕСТНЫЕ ЗАПАДНЫЕ ПОЭТЫ.
ЮДЖИН ФИЛД • БРЕТ ХАРТ
ДЖЕЙМС УИТКОМ РАЙЛИ
ХОАКИН МИЛЛЕР • УИЛЛ КАРЛТОН
(ЦИНЦИННАТУС ХЕЙН)
Иллюстрация: (‡ декорация)
ДЖЕЙМС УИТКОМ РАЙЛИ.
«БОЛЬШОЙ ПОЭТ».
Ни один поэт современности не добился большей популярности
в массах, чем индиец Джеймс Уиткомб Райли, который недавно
получил звание национального поэта и чье временное влияние на
людей равняется, если не превышает, любого живого поэта
. В произведениях этого автора кристаллизовались определенные
черты жизни, ценность которых с течением времени будет возрастать. Читая
«Старую плавательную дыру», почти чувствуешь, как прохладная освежающая вода
касается измученной жаждой кожи. А такие стихотворения, как «Вокзал Григгсби»,
«Воздушные дни», «Когда на Панкине морозы», «Этот
мой старый возлюбленный» и другие, проникают прямо в сердце читателя
смесью приятных воспоминаний, нежность, юмор и искренность,
которые наиболее восхитительны по своему эффекту.
Мистер Райли особенно любит деревенских жителей. Хотя сам он
не вырос на ферме, он настолько проникся ее
атмосферой, что его читатели с трудом поверили бы, что он не был
настоящим Бенджамином Ф. Джонстоном, простодушным фермером из округа Бун,
которому он почтил авторство своего раннего стихи. Каждому мужчине
, который был деревенским мальчишкой и «занимался прогулкой» со школьным учителем
, чтобы пойти поплавать, или порыбачить, или вить птичьи гнезда, или украсть арбузы,
или просто полежать на траве в саду, многие стихи Райли
кажутся эхо его собственного опыта, принося яркую и приятно
мелодичную ретроспективу прошлого.
Не менее известны «Детские стихи» мистера Райли. В его стихах есть безыскусное
захватывающее напевание, мало чем отличающееся от звона «
Мелодий Матушки Гусыни». Особенно прекрасны в своей верности детской жизни
и легком ритме пьесы, описывающие «Маленькую сироту Элли»
и «Оборванца».
; "ритм" заменен на "ритм"
. И Маленькая Сиротка Элли говорит, когда пламя синеет,
И "фонарный фитиль трещит, и" ветер у-у-у!
И ты слышишь, как утихают сверчки, и луна становится серой,
И молниеносный жук в росе весь сдавлен;
Ты лучше позаботься о своих родителях и о своем учителе, любящем и дорогом, И лелеяй
их, и люби тебя, и осуши сиротскую слезу,
И бедные и нуждающиеся толпятся повсюду, Э-э,
сожравшие мухи. Я достану тебя , если
ты;;не;;_смотри_;;вон.
Джеймс Уиткомб Райли родился в Гринфилде, штат Индиана, в 1853 году. Его
отец был квакером и ведущим адвокатом этого места и хотел
сделать из своего сына адвоката; но мистер Райли говорит нам: «Всякий раз, когда я
брал в руки «Блэкстоун» или «Гринлиф», мои мысли начинали приходить в голову,
и мой отец вскоре убедился, что его надежды на то, что я достигну
величия в баре, обречены на разочарование». Ссылаясь на свое
образование, поэт далее говорит: «Я никогда не учился в школе, и то,
что я получил, я думаю, мало помогло мне. Я никогда не мог овладеть
математикой, а история была для меня скучной и бесплодной вещью; но я
всегда любил читать наугад и естественно тяготел к
театральному. Я не могу вспомнить, когда я не был декламером, и я начал
рифмовать почти сразу, как только научился говорить».
Первым занятием Райли было рисование вывесок у патентованного знахаря
, с которым он путешествовал в течение года. Оставив эту работу, он
организовал компанию художников-вывесок, с которыми путешествовал по
стране, устраивая музыкальные развлечения и рисуя вывески. Говоря
об этом, он говорит: «Все члены компании были хорошими музыкантами
, а также художниками, и мы использовали нашу музыку для стимулирования торговли. Мы
держались на этом в течение трех или четырех лет, заработали много денег, получили массу
удовольствия и не причинили вреда ни себе, ни другим. Конечно, в
этот период рисования вывесок я все время писал стихи, и,
наконец, после последней поездки графической компании я получил место
в еженедельной газете в Андерсоне». В течение многих лет Райли пытался
опубликовать свои стихи в различных журналах, «пересылая их из
одного журнала в другой, — говорит он, — чтобы быстро получить их снова». Наконец,
он послал несколько стихов поэту Лонгфелло, который
горячо поздравил его, как и мистер Лоуэлл, чьи «Диалектические
стихотворения Новой Англии» мистера Райли «Чушьи рифмы» имели поразительное сходство. С
этого времени его успех был обеспечен, и вместо того, чтобы охотиться на
издателей, он был более чем занят удовлетворением их нетерпеливых
требований к своему перу.
Методы работы мистера Райли свойственны ему самому. Его стихи
сочиняются в пути или на улицах, и, как только они
обдуманы, он тотчас же останавливается и переносит их на бумагу. Но он
должен работать так, как им движет настроение или муза. Его нельзя водить. По этому
поводу он говорит о себе: «Для меня почти невозможно хорошо выполнять
заказы. Если я согласился закончить стихотворение в известное время,
я вообще не могу этого сделать; но когда я могу писать, не задумываясь о
будущем, я лажу намного лучше». Далее он говорит, говоря о
диалекте письма, что это не его предпочтение. Он предпочитает
признанную поэтическую форму; «Но, — добавляет он, — диалектический стих
естественен и приобретает дополнительное очарование от самой своей обыденности. Если нужна правда
и изображение природы, а диалект есть прикосновение к природе,
то его нельзя игнорировать. Я слежу за природой так близко, как только могу,
и стараюсь, чтобы мои люди думали и говорили так, как они делают в реальной жизни, и
такой успех, которого я достиг, связан с этим».
Первыми опубликованными произведениями автора были «Старая плавательная дыра»
и «Еще стихи Левена», появившиеся в 1883 году. С тех пор он
издал ряд томов. Среди самых популярных можно упомянуть
«Армазинди», которая содержит некоторые из его лучших диалектных и серьезных
стихов, в том числе знаменитую поэму «Леонени», написанную и
опубликованную в молодости как одно из утерянных стихотворений По, и которым
он обманул даже биографов По, настолько точно он подражал
стилю автора «Ворона»; «Соседские стихи»; «Наброски
в прозе», первоначально опубликованные как «Девушка-босс и другие истории»;
«После», включающее шестьдесят два стихотворения и сонета, серьезные,
патетические, юмористические и диалектические; «Pipes O'Pan», содержащая пять
очерков и пятьдесят стихотворений; «Стихи детства»; «Летающие острова
ночи», причудливая и гротескная драма в стихах; «Зеленые поля и
бегущие ручьи», состоящая из ста двух стихотворений и сонетов,
диалектических, юмористических и серьезных.
Поэт никогда не был женат. Он живет в Индианаполисе, штат Индиана,
со своей сестрой, где его окружение очень приятно
; и он не менее любим
соседскими детьми, чем известный детский поэт Юджин Филд в своем
доме. Преданность мистера Райли своим престарелым родителям, последние дни которых
он сделал самыми счастливыми и яркими в их жизни, неоднократно
отмечалась в текущих заметках поэта. Мистер Райли
лично встречался с американцами, пожалуй, больше, чем любой другой
из ныне живущих поэтов. Он постоянно «на ходу». Примерно восемь месяцев
из каждых двенадцати в течение последних нескольких лет он был на
лекционной платформе, и мало кто из наиболее интеллигентного класса
людей в ведущих городах Америки не воспользовался ими
в то или иное время . , к удовольствию послушать
его неподражаемую декламацию своих стихов. Свои короткие
летние каникулы, «бездельничьи дни», как он их называет, он проводит с
родственниками, и именно в таких случаях гениальный поэт проявляет
себя с лучшей стороны.
* * * * *
МАТЬ МАЛЬЧИКА.;
ИЗ «СТИХОВ ЗДЕСЬ ДОМА».
МОЯ мать, она так добра ко мне,
Если бы я был так хорош, как мог бы,
я не мог бы быть так хорош; нет, сэр!;;
Не может _любой_ мальчик быть таким же хорошим, как _her_!
Она любит меня, когда мне радостно или грустно;
Она любит меня, когда я хороший или плохой;
И, что самое смешное, она говорит, что
любит меня, когда наказывает.
Мне не нравится, когда она меня наказывает.;;
_Это_ не больно, но больно видеть, как
Она плачет.;;Нет, я плачу; И
мы оба плачем и снова становимся хорошими.
Она любит меня, когда
кроит и шьет Мой маленький плащ и всякую одежду;
И когда мой папа приходит домой к чаю,
Она любит его больше, чем меня.
Она смеется и рассказывает ему все, что я сказал,
И хватает меня, и гладит меня по голове;
И я обнимаю ее, и обнимаю моего папу,
И люблю его почти так же сильно, как мама.
; С разрешения компании Century Co.
* * * * *
МЫСЛИ О ПОСЛЕДНЕЙ ВОЙНЕ;
ИЗ «СТИХОВ ЗДЕСЬ ДОМА».
Я БЫЛ за Союз, ты, против него.
«Груши, как для меня, каждая сторона была победителем,
Глядя на сейчас, и все в нем.
Пошли обедать.
Le' ''s kind o' jes' сели вместе
И позаботились о партнерстве;
Поговорите, скажем, например, о погоде,
Или о чем-то подобном.
Война, вы знаете, все сделано и закончилась,
И не изменился ни один пункт компаса;
И на севере, и на юге здоровье jes' великолепное
Как 'перед шумом.
Старые фермы и старые плантации по-
прежнему занимают свои старые позиции.
Вернемся к старым ситуациям
и старым амбициям.
Ле' 'сбросил с себя эту вину', адский
хлесткий язык и хвастовство в коленной куртке
И возвращайся домой, в вечную
Каму, которую мы так хотим.
Мир как бы подходит моей диете;
Когда женщины готовят для меня,
они не слишком много пирога и
Дурин в армии.
; С разрешения компании Century Co.
* * * * *
НАША НАЕМНАЯ ДЕВУШКА;
ИЗ «СТИХОВ ЗДЕСЬ ДОМА».
НАША нанятая девушка, она Лизабут Энн;
И она может приготовить лучшие блюда!
Она кладет тесто в нашу форму для пирогов,
И наливает что-то хорошее и сладкое;
А потом все это посолит
корицей; И тогда она остановится
И наклонится и сдвинет его, так же медленно,
В старой кухонной плите, так что он не будет помоями
И весь пролит; nen печет его, так
что это пирог с заварным кремом, первое, что вы знаете!
И она скажет:
«Убирайся с дороги!
Им пора работать, пора играть!
Возьми свое тесто и беги, дитя, беги!
Э-э, я не могу готовить!
Когда наша нанятая девушка «сходит с ума»,
Ань говорит, что люди должны ходить по мелу
, когда _она_ рядом, э-э, если бы они это сделали!
Я играю на нашем крыльце и разговариваю
с оборванцем, который не косит нашу лужайку;
И он говорит: «Ух!», и он опирается на
Свою старую косу и моргает глазами,
И обнюхивает все вокруг, и говорит: «Я лечу!
Если мой старый нос не врет мне,
Он пахнет грушами, как я пахну пирогами с заварным кремом!
И он скажет: «Убирайся
с дороги!
Им пора работать, пора играть!
Возьми свое тесто и беги, дитя, беги!
Э-э, она не умеет готовить!
Wunst наша наемная девушка, когда она Приготовила
ужин, и мы все et,
И была ночь, и "Ма" и "я
" и "Па" пошли туда, где собрались "Светские";;
А когда мы приходим домой и видим
свет в кухонной двери, и мы
Услышим maccordeun, папа говорит: "Lan'-
O'-Милостивый! кем может быть _her_ кавалер?»
И я вошел, а Лизабут Энн
Вуз поджарила кукурузу для Оборванца!
_Лучше_ скажи:
«Убирайся с дороги!
Им пора работать, пора играть!
Пойми намек и беги, дитя, беги!
Э-э, мы не можем не ухаживать!
; С разрешения The
Century
Co.
ИЗ «СТИХОВ ЗДЕСЬ ДОМА».
О Тряпичный Человек! Он работает на Па;
И он самый хороший человек, которого вы когда-либо видели!
Он приходит в наш дом каждый день,
Поит лошадей и кормит их сеном;
И он открывает сарай, и мы все смеемся
, Когда он выгоняет нашего маленького старого шатающегося теленка;
И если наша нанятая девушка говорит, что может;
Он доит корову Лизабут Энн.;
Разве он не ужасно хороший оборванец?
Тряпичный! Тряпичный! Тряпичный человек!
Ну, Тряпичный Человек, он так хорош,
Он колет дрова и рубит дрова;
А еще он копает лопаты в нашем саду и
делает почти все, что не умеют делать мальчики.;;
Он вскарабкался на наше большое дерево
и стряхнул с меня яблоко;
И еще "н" тоже для Лизабут Энн;
И еще "н" тоже для Человека в лохмотьях.;;
Разве он не ужасно добрый оборванец?
Тряпичный! Тряпичный! Тряпичный человек!
И Человек в лохмотьях, он знает большинство рифм,
И говорит им, если я буду хорошим, иногда:
Знает о великанах, и о грифонах, и об эльфах,
и о кальмаро-сквидах о самих пожирателях!
И, стоя у насоса на нашем пастбище,
Он показал мне дыру, которая есть у Ванков,
У тех, кто живет глубоко в земле, и может
Превратиться в меня, э-э, Лизабат Энн!
Разве он не забавный старый оборванец?
Тряпичный! Тряпичный! Тряпичный человек!
Человек в лохмотьях однажды, когда он
Вуз сделал небольшой поклон мне,
Говорит: «Когда ты такой большой, как твой папа,
Эйр _you_ идет, чтобы держать хороший магазин, как у него; ;
Быть богатым купцом и носить красивую одежду?
Э-э, каким воздухом ты собираешься стать, черт его знает?
И он посмеялся над Лизабут Энн,
и я сказал: «Я собираюсь стать оборванцем!;;
Я собираюсь стать милым оборванцем!»
Тряпичный! Тряпичный! Тряпичный человек!
; С разрешения The Century Co.
Иллюстрация: (‡ оформление)
ФРЭНСИС БРЕТ ХАРТ.
JAMES MAURICE THOMPSON.
POET AND SCIENTIST.
DURING the past forty years Indiana has been prolific in producing
prominent men. General Lew Wallace, James Whitcomb Riley, Joaquin
Miller and Maurice Thompson are among the prominent men of letters who
are natives of the “Hoosier State.”
Maurice Thompson is claimed as belonging to both the North and South,
and his record, perhaps, justifies this double claim. He was born at
Fairfield, Indiana, September 9th, 1844, but his parents removed to
Kentucky during his childhood and subsequently to Northern Georgia.
He grew up in the latter state, and was so thoroughly Southern in
sentiment that he enlisted and fought in the Confederate Army. At the
end of the war, however, he returned to Indiana, where he engaged with
a Railway Surveying Party in which he proved himself so efficient that
he was raised from a subordinate to the head position in that work,
which he followed for some years. After a course of study in law,
he began his practice in Crawfordsville, Indiana, the same town in
which General Lew Wallace lived. It was from this section that he was
elected to the legislature in 1879.
Maurice Thompson is not only a man of letters, but is a scientist of
considerable ability. In 1885, he was appointed chief of the State
Geological Survey. He was also a Naturalist devoting much attention to
ornithology. Many of his poems and most delightful prose sketches are
descriptive of bird life.
Mr. Thompson has traveled much in the United States, and his writings
in various periodicals as well as his books have attracted wide
attention for their original observation and extensive information
while they are excelled by few modern writers for poetic richness and
diction.
The first book published by this author was entitled “Hoosier Mosaics”
which appeared in 1875. Since then he has issued quite a number of
volumes among which are “The Witchery of Archey;” “The Tallahassee
Girl;” “His Second Campaign;” “Songs of Fair Weather;” “At Loves
Extremes;” “By Ways and Bird Notes;” “The Boy’s Book of Sports;” “A
Banker of Bankersville;” “Sylvan Secrets;” “The Story of Louisiana;”
“A Fortnight of Folly.”
In 1890 Mr. Thompson published “Bankers of Boonville” and the same
year became a staff writer for the New York Independent.
* * * * *
CERES.;
(THE GODDESS OF GRAIN.)
THE wheat was flowing ankle-deep
Across the field from side to side;
And dipping in the emerald waves,
The swallows flew in circles wide.
The sun, a moment flaring red,
Shot level rays athwart the world,
Then quenched his fire behind the hills,
With rosy vapors o’er him curled.
A sweet, insinuating calm,;;
A calm just one remove from sleep,
Such as a tranquil watcher feels,
Seeing mild stars at midnight sweep
Through splendid purple deeps, and swing
Their old, ripe clusters down the west
To where, on undiscovered hills,
The gods have gathered them to rest,;;
A calm like that hung over all
The dusky groves, and, filtered through
The thorny hedges, touched the wheat
Till every blade was bright with dew.
Was it a dream? We call things dreams
When we must needs do so, or own
Belief in old, exploded myths,
Whose very smoke has long since flown.
Was it a dream? Mine own eyes saw,
And Ceres came across the wheat
That, like bright water, dimpled round
The golden sandals of her feet.
; By permission of “Houghton, Mifflin & Co.”
* * * * *
DIANA.;
(THE GODDESS OF THE CHASE.)
SHE had a bow of yellow horn
Like the old moon at early morn.
She had three arrows strong and good,
Steel set in feathered cornel wood.
Like purest pearl her left breast shone
Above her kirtle’s emerald zone;
Her right was bound in silk well-knit,
Lest her bow-string should sever it.
Ripe lips she had, and clear gray eyes,
And hair pure gold blown hoyden-wise.
Across her face like shining mist
That with dawn’s flush is faintly kissed.
Her limbs! how matched and round and fine!
How free like song! how strong like wine!
And, timed to music wild and sweet,
How swift her silver-sandalled feet!
Single of heart and strong of hand,
Wind-like she wandered through the land.
No man (or king or lord or churl)
Dared whisper love to that fair girl.
And woe to him who came upon
Her nude, at bath, like Acteon!
So dire his fate, that one who heard
The flutter of a bathing bird,
What time he crossed a breezy wood,
Felt sudden quickening of his blood;
Cast one swift look, then ran away
Far through the green, thick groves of May;
Afeard, lest down the wind of spring
He’d hear an arrow whispering!
; By permission of “Houghton, Mifflin & Co.”
Illustration: (‡ decoration)
THOMAS BAILEY ALDRICH.
WITHOUT the rich imagination of Stoddard, or the versatility of
Stedman, Mr. Aldrich surpasses them both in delicate and artistic
skill. His jewelled lines, exquisitely pointed, express a single mood
or a dainty epigram with a pungent and tasteful beauty that places him
easily at the head of our modern lyrical writers.
Thomas Bailey Aldrich was born at Portsmouth, New Hampshire, November
11, 1836. In childhood he was taken to Louisiana, where he remained
a number of years, his father being a merchant at New Orleans. After
returning to Portsmouth, he was preparing for college when his father
suddenly died, making it necessary for him to relinquish this design,
to take a position of immediate remuneration, which he found in his
uncle’s counting house in New York. This pursuit he found so far
removed from the bent of his mind, however, that he gave it up after
three years to take a situation as a reader in a New York publishing
house. During his mercantile career he contributed to the current
press, and afterwards became attached to various periodicals as
contributor or in an editorial capacity. Among others, he worked on
N. P. Willis’ “Home Journal,” the “Illustrated News,” and the “New
York Evening Mirror.” During the Civil War he was for a time with the
Army of the Potomac, as a newspaper correspondent. In 1865, he married,
and removed to Boston, where he edited “The Weekly Journal” every
Saturday. He remained with this paper until 1874. In 1881 he succeeded
William Dean Howells as editor of the “Atlantic Monthly.” This
position he resigned in 1890 in order to devote himself to personal
literary work and travel. The degree of A. M. was conferred upon him
in 1883 by Yale, and in 1896 by Harvard University.
Mr. Aldrich had published one volume of verse, “The Bells” (1854),
a collection of juvenile verses, before the “Ballad of Baby Bell
and Other Poems” appeared in 1858, and made his reputation as a poet.
Other volumes of his poetry issued at the following dates are entitled:
“Pampinea and Other Poems” (1861), “Cloth of Gold and Other Poems”
(1873), “Flower and Thorn” (1876), “Friar Jerome’s Beautiful Book”
(1881), “Mercedes and Later Lyrics” (1883), “Wyndham Towers” (1889),
“Judith and Holofernes, a Poem” (1896).
Among the prose works of the author we mention “Out of His Head, a
Romance” (1862), “The Story of a Bad Boy” (1869),;;which became at
once a favorite by its naturalness and purity of spirit,;;“;Marjorie
Daw and Other People” (1873), “Prudence Palfrey” (1874), “The Queen
of Sheba” (1877), “The Stillwater Tragedy” (1880), “From Ponkapog to
Pesth” (1883), “The Sisters Tragedy” (1890), “An Old Town by the Sea;”
and “Two Bites at a Cherry and other Tales” (1893), “Unguarded Gates”
(1895). “Complete Works,” in eight volumes, were published in 1897.
Mr. Aldrich is said to be a man of the world as well as a man of
letters and his personal popularity equals his literary reputation.
We cannot better illustrate his companionable nature and close this
sketch than by presenting the following pen picture of an incident,
clipped from a recent magazine:
; ‘Majorie’ replaced with ‘Marjorie’
During a visit to England, upon one occasion, Mr. Aldrich was the
guest of William Black, with a number of other well known people. An
English journalist of some distinction, who had no time to keep in
touch with the personality of poets, met Mr. Aldrich, and they became
excellent friends. They went on long shooting expeditions together,
and found each other more than good companions. The last night of
their stay came, and after dinner Mr. Black made a little speech,
in which he spoke of Mr. Aldrich’s poetry in a graceful fashion. The
London journalist gave a gasp, and looked at Mr. Aldrich, who rose to
make a response, as if he had never seen him before. As the poet sat
down he leaned over him, and said:;;
“Say, Aldrich, are you the man who writes books?”
“Yes,” Mr. Aldrich said. “I am glad you don’t know, for I am sure you
liked me for myself.”
Illustration: THOMAS B. ALDRICH’S STUDY.
* * * * *
ALEC YEATON’S SON.;
GLOUCESTER, AUGUST, 1720.
THE wind it wailed, the wind it moaned,
And the white caps flecked the sea;
“An’ I would to God,” the skipper groaned,
“I had not my boy with me!”
Snug in the stern-sheets, little John
Laughed as the scud swept by;
But the skipper’s sunburnt cheek grew wan
As he watched the wicked sky.
“Would he were at his mother’s side!”
And the skipper’s eyes were dim.
“Good Lord in heaven, if ill betide,
What would become of him!
“For me;;my muscles are as steel,
For me let hap what may:
I might make shift upon the keel
Until the break o’ day.
“But he, he is so weak and small,
So young, scarce learned to stand;;
O pitying Father of us all,
I trust him in thy hand!
“For Thou, who markest from on high
A sparrow’s fall;;each one!;;
Surely, O Lord, thou’lt have an eye
On Alec Yeaton’s son!”
Then, steady, helm! Right straight he sailed
Towards the headland light:
The wind it moaned, the wind it wailed,
And black, black fell the night.
Then burst a storm to make one quail
Though housed from winds and waves;;
They who could tell about that gale
Must rise from watery graves!
Sudden it came, as sudden went;
Ere half the night was sped,
The winds were hushed, the waves were spent,
And the stars shone overhead.
Now, as the morning mist grew thin,
The folk on Gloucester shore
Saw a little figure floating in
Secure, on a broken oar!
Up rose the cry, “A wreck! a wreck!
Pull, mates, and waste no breath!”;;
They knew it, though ’t was but a speck
Upon the edge of death!
Long did they marvel in the town
At God His strange decree,
That let the stalwart skipper drown
And the little child go free!
; By special permission of the Author.
* * * * *
ON LYNN TERRACE.;
ALL day to watch the blue wave curl and break,
All night to hear it plunging on the shore;;
In this sea-dream such draughts of life I take,
I cannot ask for more.
Behind me lie the idle life and vain,
The task unfinished, and the weary hours;
That long wave softly bears me back to Spain
And the Alhambra’s towers!
Once more I halt in Andalusian Pass,
To list the mule-bells jingling on the height;
Below, against the dull esparto grass,
The almonds glimmer white.
Huge gateways, wrinkled, with rich grays and browns,
Invite my fancy, and I wander through
The gable-shadowed, zigzag streets of towns
The world’s first sailors knew.
Or, if I will, from out this thin sea-haze
Or yonder, with the pomp of olden days,
Venice salutes my eyes.
Or some gaunt castle lures me up its stair;
I see, far off, the red-tiled hamlets shine,
And catch, through slits of windows here and there,
Blue glimpses of the Rhine.
Again I pass Norwegian fjord and fjeld,
And through bleak wastes to where the sunset’s fires
Light up the white-walled Russian citadel,
The Kremlin’s domes and spires.
And now I linger in green English lanes,
By garden plots of rose and heliotrope;
And now I face the sudden pelting rains
On some lone Alpine slope.
Now at Tangier, among the packed bazars,
I saunter, and the merchants at the doors
Smile, and entice me: here are jewels like stars,
And curved knives of the Moors;
Cloths of Damascus, strings of amber dates;
What would Howadji;;silver, gold, or stone?
Prone on the sun-scorched plain outside the gates
The camels make their moan.
All this is mine, as I lie dreaming here,
High on the windy terrace, day by day;
And mine the children’s laughter, sweet and clear,
Ringing across the bay.
For me the clouds; the ships sail by for me;
For me the petulant sea-gull takes its flight;
And mine the tender moonrise on the sea,
And hollow caves of night.
; By special permission of the Author.
* * * * *
SARGENT’S PORTRAIT OF EDWIN BOOTH AT “THE PLAYERS.”
By Permission of the Author.
WHAT face which no man ever saw
And from his memory banished quite,
With eyes in which are Hamlet’s awe
And Cardinal Richelieu’s subtle light
Looks from this frame. A master’s hand
Has set the master-player here,
In the fair temple; that he planned
Not for himself. To us most dear
This image of him! “It was thus
He looked; such pallor touched his cheek;
With that same grace he greeted us;;
Nay, ’tis the man, could it but speak!”
Sad words that shall be said some day;;
Far fall the day! O cruel Time,
Whose breath sweeps mortal things away,
Spare long this image of his prime,
That others standing in the place
Where, save as ghosts, we come no more,
May know what sweet majestic face
The gentle Prince of Players wore!
; The club-house in Gramercy Park, New York, was the gift
of Mr. Booth to the association founded by him and named
“The Players.”
Illustration: (‡ decoration)
Illustration: (‡ decoration)
RICHARD WATSON GILDER.
“POET, EDITOR AND REFORMER.”
AMONG the current poets of America, few, perhaps, deserve more
favorable mention than the subject of this sketch. His poetry is
notable for its purity of sentiment and delicacy of expression. The
story of his life also is one to stimulate the ambition of youth,
who, in this cultured age, have not enjoyed the benefits of that
college training which has come to be regarded as one of the necessary
preliminaries to literary aspiration. This perhaps is properly so,
that the public may not be too far imposed upon by incompetent writers.
And while it makes the way very hard for him who attempts to scale the
walls and force his passage into the world of letters;;having not this
passport through the gateway;;it is the more indicative of the “real
genius” that he should assay the task in an heroic effort; and, if he
succeeds in surmounting them, the honor is all the greater, and the
laurel wreath is placed with more genuine enthusiasm upon the victor’s
brow by an applauding public.
Richard Watson Gilder does not enjoy the distinction of being a
college graduate. He received his education principally in Bellevue
Seminary, Bordentown, New Jersey (where he was born February 8, 1844),
under the tutelage of his father, Rev. Wm. H. Gilder. Mr. Gilder’s
intention was to become a lawyer and began to study for that
profession in Philadelphia; but the death of his father, in 1864, made
it necessary for him to abandon law to take up something that would
bring immediate remuneration. This opportunity was found on the staff
of the Newark, New Jersey, “Daily Advertiser,” with which he remained
until 1868, when he resigned and founded the “Newark Morning Register,”
with Newton Crane as joint editor. The next year, Mr. Gilder, then
twenty-five years of age, was called to New York as editor of “Hours
at Home,” a monthly journal.
His editorials in “Hours at Home” attracted public attention, and
some of his poems were recognized as possessing superior merit. Dr. G.
Holland, editor of “Scribner’s Monthly,” was especially drawn to the
rising young poet and when, in 1870, it became the “Century Magazine,”
Dr. Holland chose Mr. Gilder as his associate editor. On the death
of Dr. Holland, in 1881, Mr. Gilder became editor-in-chief. Under
his able management of its columns the popularity of the “Century”
has steadily advanced, the contribution of his pen and especially his
occasional poems adding no small modicum to its high literary standing.
His poetic compositions have been issued from time to time in book
form and comprised several volumes of poems, among which are “The New
Day;” “The Poet and His Master’; “Lyrics;” and “The Celestial Passion.”
Aside from his literary works, Mr. Gilder has been, in a sense, a
politician and reformer. By the word politician we do not mean the
“spoils-hunting partisan class,” but, like Bryant, from patriotic
motives he has been an independent champion of those principles which
he regards to be the interest of his country and mankind at large. He
comes by his disposition to mix thus in public affairs honestly. His
father, before him, was an editor and writer as well as a clergyman.
Thus “he was born,” as the saying goes, “with printer’s ink in his
veins.” When sixteen years of age (1860) he set up and printed a
little paper in New Jersey, which became the organ of the Bell and
Everett party in that section. Since that date he has manifested a
lively interest in all public matters, where he considered the public
good at stake. It was this disposition which forced him to the front
in the movement for the betterment of the condition of tenement-houses
in New York. He was pressed into the presidency of the Tenement-House
Commission in 1894, and through his zeal a thorough inspection was
made;;running over a period of eight months;;vastly improving the
comfort and health of those who dwell in the crowded tenements of New
York City. The influence of the movement has done much good also in
other cities.
Mr. Gilder also takes a deep interest in education, and our colleges
have no stauncher friend than he. His address on “Public Opinion” has
been delivered by invitation before Yale, Harvard and Johns Hopkins
Universities. We quote a paragraph from this address which clearly
sets forth his conception of public duty as it should be taught by our
institutions of learning:;;
“Who will lift high the standard of a disinterested and righteous
public opinion if it is not the institutions of learning, great and
small, private and public, that are scattered throughout our country?
They are the responsible press, and the unsensational but fearless
pulpit;;it is these that must discriminate; that must set the standard
of good taste and good morals, personal and public. They together
must cultivate fearless leaders, and they must educate and inspire
the following that makes leadership effectual and saving.”
As appears from the above Mr. Gilder is a man of exalted ideals.
He despises sham, hypocrisy and all “wickedness in high places.”
He regards no man with so much scorn as he who uses his office or
position to defend or shield law-breakers and enemies of the public.
In his own words,;;
“He, only, is the despicable one
Who lightly sells his honor as a shield
For fawning knaves, to hide them from the sun.
Too nice for crime yet, coward, he doth yield
For crime a shelter. Swift to Paradise
The contrite thief, not Judas with his price!”
* * * * *
SONNET.
(AFTER THE ITALIAN.)
_From the “Five Books of Song.” (1894.) The Century Co._
I KNOW not if I love her overmuch;
But this I know, that when unto her face
She lifts her hand, which rests there, still, a space,
Then slowly falls;;’tis I who feel that touch.
And when she sudden shakes her head, with such
A look, I soon her secret meaning trace.
So when she runs I think ’tis I who race.
Like a poor cripple who has lost his crutch
I am if she is gone; and when she goes,
I know not why, for that is a strange art;;
As if myself should from myself depart.
I know not if I love her more than those
Who long her light have known; but for the rose
She covers in her hair, I’d give my heart.
* * * * *
THE LIFE MASK OF ABRAHAM LINCOLN.
_From “For the Country.” (1897.) The Century Co._
THIS bronze doth keep the very form and mold
Of our great martyr’s face. Yes, this is he:
That brow all wisdom, all benignity;
That human, humorous mouth; those cheeks that hold
Like some harsh landscape all the summer’s gold;
That spirit fit for sorrow, as the sea
For storms to beat on; the lone agony
Those silent, patient lips too well foretold.
Yes, this is he who ruled a world of men
As might some prophet of the elder day;;
Brooding above the tempest and the fray
With deep-eyed thought, and more than mortal ken.
A power was his beyond the touch of art
Or armed strength;;his pure and mighty heart.
* * * * *
SHERIDAN.
_From “For the Country.” (1897.) The Century Co._
QUIETLY, like a child
That sinks in slumber mild,
No pain or troubled thought his well-earned peace to mar,
Sank into endless rest our thunder-bolt of war.
Though his the power to smite
Quick as the lightning’s light,;;
His single arm an army, and his name a host,;;
Not his the love of blood, the warrior’s cruel boast.
But in the battle’s flame
How glorious he came!;;
Even like a white-combed wave that breaks and tears the shore,
While wreck lies strewn behind, and terror flies before.
’Twas he,;;his voice, his might,;;
Could stay the panic flight,
Alone shame back the headlong, many-leagued retreat,
And turn to evening triumph morning’s foul defeat.
He was our modern Mars;
Yet firm his faith that wars
Ere long would cease to vex the sad, ensanguined earth,
And peace forever reign, as at Christ’s holy birth.
Blest land, in whose dark hour
Arise to loftiest power
No dazzlers of the sword to play the tyrant’s part,
But patriot-soldiers, true and pure and high of heart!
Of such our chief of all;
And he who broke the wall
Of civil strife in twain, no more to build or mend;
And he who hath this day made Death his faithful friend.
And now above his tomb
From out the eternal gloom
“Welcome!” his ;chieftain’s voice sounds o’er the cannon’s
knell;
And of the three one only stays to say “Farewell!”
; “chiftain’s” replaced with “chieftain’s”
* * * * *
SUNSET FROM THE TRAIN.;
_From “Five Books of Song” (1894)._
BUT then the sunset smiled,
Smiled once and turned toward dark,
Above the distant, wavering line of trees that filed
Along the horizon’s edge;
Like hooded monks that hark
Through evening air
The call to prayer;;;
Smiled once, and faded slow, slow, slow away;
When, like a changing dream, the long cloud-wedge,
Brown-gray,
Grew saffron underneath and, ere I knew,
The interspace, green-blue;;
The whole, illimitable, western, skyey shore,
The tender, human, silent sunset smiled once more.
Thee, absent loved one, did I think on now,
Wondering if thy deep brow
In dreams of me were lifted to the skies,
Where, by our far sea-home, the sunlight dies;
If thou didst stand alone,
Watching the day pass slowly, slow, as here,
But closer and more dear,
Beyond the meadow and the long, familiar line
Of blackening pine;
When lo! that second smile;;;dear heart, it was thine own.
; Copyright, The Century Co.
* * * * *
“O SILVER RIVER FLOWING TO THE SEA.”;
_From “Five Books of Song” (1894)._
O SILVER river flowing to the sea,
Strong, calm, and solemn as thy mountains be!
Poets have sung thy ever-living power,
Thy wintry day, and summer sunset hour;
Have told how rich thou art, how broad, how deep,
What commerce thine, how many myriads reap
The harvest of thy waters. They have sung
Thy moony nights, when every shadow flung
From cliff or pine is peopled with dim ghosts
Of settlers, old-world fairies, or the hosts
Of savage warriors that once plowed thy waves;;
Now hurrying to the dance from hidden graves;
The waving outline of thy wooded mountains,
Thy populous towns that stretch from forest fountains
On either side, far to the salty main,
Like golden coins alternate on a chain.
Thou pathway of the empire of the North,
Thy praises through the earth have traveled forth!
I hear thee praised as one who hears the shout
That follows when a hero from the rout
Of battle issues, “Lo, how brave is he,
How noble, proud, and beautiful!” But she
Who knows him best;;“How tender!” So thou art
The river of love to me!
;;Heart of my heart,
Dear love and bride;;is it not so indeed?;;
Among your treasures keep this new-plucked reed.
; Copyright, The Century Co.
* * * * *
“THERE IS NOTHING NEW UNDER THE SUN.”;
_From “Five Books of Song” (1894)._
THERE is nothing new under the sun;
There is no new hope or despair;
The agony just begun
Is as old as the earth and the air.
My secret soul of bliss
Is one with the singing stars,
And the ancient mountains miss
No hurt that my being mars.
I know as I know my life,
I know as I know my pain,
That there is no lonely strife,
That he is mad who would gain
A separate balm for his woe,
A single pity and cover;
The one great God I know
Hears the same prayer over and over.
I know it because at the portal
Of Heaven I bowed and cried,
And I said: “Was ever a mortal
Thus crowned and crucified!
My praise thou hast made my blame;
My best thou hast made my worst;
My good thou hast turned to shame;
My drink is a flaming thirst.”
But scarce my prayer was said
Ere from that place I turned;
I trembled, I hung my head,
My cheek, shame-smitten, burned;
For there where I bowed down
In my boastful agony,
I thought of thy cross and crown;;
O Christ! I remembered thee.
; Copyright, The Century Co.
* * * * *
MEMORIAL DAY.;
_From “Five Books of Song” (1894)._
SHE saw the bayonets flashing in the sun,
The flags that proudly waved; she heard the bugles calling;
She saw the tattered banners falling
About the broken staffs, as one by one
The remnant of the mighty army passed;
And at the last
Flowers for the graves of those whose fight was done.
She heard the tramping of ten thousand feet
As the long line swept round the crowded square;
She heard the incessant hum
That filled the warm and blossom-scented air;;
The shrilling fife, the roll and throb of drum,
The happy laugh, the cheer. Oh glorious and meet
To honor thus the dead,
Who chose the better part,
Who for their country bled!
;;The dead! Great God! she stood there in the street,
Living, yet dead in soul and mind and heart;;
While far away
His grave was decked with flowers by strangers’ hands to-day.
; Copyright, The Century Co.
* * * * *
A WOMAN’S THOUGHT.;
_From “Five Books of Song” (1894)._
I AM a woman;;therefore I may not
Call him, cry to him,
Fly to him,
Bid him delay not!
And when he comes to me, I must sit quiet;
Still as a stone;;
All silent and cold.
If my heart riot;;
Crush and defy it!
Should I grow bold,
Say one dear thing to him,
All my life fling to him,
Cling to him;;
What to atone
Is enough for my sinning!
This were the cost to me,
This were my winning;;
That he were lost to me.
Not as a lover
At last if he part from me,
Tearing my heart from me,
Hurt beyond cure;;
Calm and demure
Then must I hold me,
In myself fold me,
Lest he discover;
Showing no sign to him
By look of mine to him
What he has been to me;;
How my heart turns to him,
Follows him, yearns to him,
Prays him to love me.
Pity me, lean to me,
Thou God above me!
; Copyright, The Century Co.
Illustration: (‡ decoration)
JOHN HAY.
AUTHOR OF “LITTLE BREECHES.”
ASIDE from General Lew Wallace and Edmund Clarence Stedman few
business men or politicians have made a brighter mark in literature
than the subject of this sketch.
John Hay was born at Salem, Indiana, October 8th, 1838. He was
graduated at Brown’s University at the age of twenty, studied law and
began to practice at Springfield, Illinois, in 1861. Soon after this
he was made private secretary of President Lincoln, which position
he filled throughout the latter’s administration. He also acted as
Lincoln’s adjutant and aid-de-camp, and it was in consequence of this
that he was brevetted colonel. He also saw service under Generals
Hunter and Gilmore as major and assistant adjutant general. After the
close of the war Mr. Hay was appointed United States ;Secretary of
Legation at Paris, serving in this capacity from 1865 to 1867, when
he was appointed _charge d’affaires_, where he served for two years,
being removed to take a position as Secretary of Legation at Madrid,
where he remained until 1870, at which time he returned to the United
States and accepted an editorial position on the “New York Tribune.”
This he resigned and removed to Cleveland, Ohio, in 1875, where he
entered politics, taking an active part in the presidential campaigns
of 1876, 1880 and 1884. Under President Hayes he was appointed as
first assistant Secretary of State, which position he filled for
nearly three years, and has made his home at Washington since that
date. On March 17th, Mr. Hay was appointed by President McKinley as
ambassador to Great ;Britain, where he was accorded the usual hearty
welcome tendered by the British to American ambassadors, many of
whom during the past fifty years having been men of high literary
attainment. Shortly after Mr. Hay’s arrival he was called upon to
deliver an address at the unveiling of the Walter Scott monument, in
which he did his country credit and maintained his own reputation as
an orator and a man of letters.
; ‘Secrectary’ replaced with ‘Secretary’
; ‘Britian’ replaced with ‘Britain’
As an author Mr. Hay’s first published works were the “Pike County
Ballads and Other Pieces” (1871), “Castilian Days” (1871), “Poems”
(1890), and, (in conjunction with Mr. Nicolay), “Abraham Lincoln:
a History,” which is regarded as the authoritative biography of
Mr. Lincoln. This was first published in serial form in the “Century
Magazine” from 1887 to 1889. Colonel Hay has also been a frequent
contributor to high class periodicals, and to him has been ascribed
the authorship of the anonymous novel “The Bread Winners,” which
caused such agitation in labor circles a few years ago.
Like many authors, Mr. Hay came into popularity almost by accident.
Certainly he had no expectation of becoming prominent when he wrote
his poem “Little Breeches;” yet that poem caused him to be remembered
by a wider class of readers, perhaps, than anything else he has
contributed to literature. The following account of how this poem
came to be written was published after Mr. Hay’s appointment to the
Court of St. James in 1897. The statement is given as made by Mr. A. L.
Williams, an acquaintance of Mr. Hay, who lives in Topeka, Kansas,
and knows the circumstances. “The fact is,” says Mr. Williams, “the
poem ‘Little Breeches’ and its reception by the American people make
it one of the most humorous features of this day. It was written as
a burlesque, and for no other purpose. Bret Harte had inaugurated a
maudlin literature at a time when the ‘litery’ people of the United
States were affected with hysteria. Under the inspiration of his
genius, to be good was commonplace, to be virtuous was stupid;;only
gamblers, murderers and women of ill fame were heroic. Crime had
reached its apotheosis. John Hay believed that ridicule would help
cure this hysteria, and thus believing, wrote the burlesque, ‘Little
Breeches.’ Wanting to make the burlesque so broad that the commonest
intellect could grasp it, he took for his hero an unspeakably wretched
brat whom no angel would touch unless to drop over the walls into
Tophet, and made him the object of a special angelic miracle.
“Well, John sprung his ‘Little Breeches’ and then sat back with
his mouth wide open to join in the laugh which he thought it would
evoke from his readers. To his intense astonishment, people took
it seriously, and instead of laughing Bret Harte out of the field,
immediately made John Hay a formidable rival to that gentleman.”
Next to “Little Breeches” the poem “Jim Bludso,” perhaps, contributed
most to Mr. Hay’s reputation. Both of these selections will be found
in the succeeding pages.
* * * * *
LITTLE BREECHES.
I DON’T go much on religion,
I never ain’t had no show;
But I’ve got a middlin’ tight grip, sir,
On the handful o’ things I know.
I don’t pan out on the prophets
And free-will, and that sort of thing;;
But I b’lieve in God and the angels,
Ever sence one night last spring.
I come into town with some turnips,
And my little Gabe come along;;
No four-year-old in the county
Could beat him for pretty and strong,
Peart and chipper and sassy,
Always ready to swear and fight;;
And I’d learnt him to chaw terbacker
Jest to keep his milk-teeth white.
The snow come down like a blanket
As I passed by Taggart’s store;
I went in for a jug of molasses
And left the team at the door.
They scared at something and started;;
I heard one little squall,
And hell-to-split over the prairie
Went team, Little Breeches and all.
Hell-to-split over the prairie;
I was almost froze with skeer;
But we rousted up some torches,
And searched for ’em far and near.
At last we struck hosses and wagon,
Snowed under a soft white mound,
Upsot;;dead beat;;but of little Gabe
No hide nor hair was found.
And here all hope soured on me,
Of my fellow-critters’ aid,
I jest flopped down on my marrowbones,
Crotch deep in the snow, and prayed.
* * * * *
By this, the torches was played out,
And me and Isrul Parr
Went off for some wood to a sheepfold
That he said was somewhar thar.
We found it at last, and a little shed
Where they shut up the lambs at night,
We looked in and seen them huddled thar,
So warm and sleepy and white;
And thar sot Little Breeches and chirped,
As peart as ever you see,
“I want a chaw of terbacker,
An’ that’s what’s the matter of me.”
How did he git thar? Angels.
He could never have walked in that storm;
They jest scooped down and toted him
To whar it was safe and warm.
And I think that saving a little child,
An’ fotching him to his own,
Is a derned sight better business
Than loafing around the Throne.
* * * * *
JIM BLUDSO.;
OF “THE PRAIRIE BELLE.”
WALL, no; I can’t tell you whar he lives,
Because he don’t live, you see;
Leastways, he’s got out of the habit
Of livin’ like you and me.
Whar have you been for the last three year
That you haven’t heard folks tell
How Jimmy Bludso passed in his checks
The night of the Prairie Belle?
He weren’t no saint;;them engineers
Is all pretty much alike;;
One wife in Natchez-under-the-Hill,
And another one here, in Pike;
A keerless man in his talk was Jim,
And an awkward hand in a row,
But he never flunked, and he never lied;;
I reckon he never knowed how.
And this was all the religion he had;;
To treat his engine well;
Never be passed on the river;
To mind the pilot’s bell;
And if ever the Prairie Belle took fire;;
A thousand times he swore,
He’d hold her nozzle agin the bank
Till the last soul got ashore.
All boats has their day on the Mississip,
And her day come at last;;
The Movastar was a better boat,
But the Belle she wouldn’t be passed,
And so she come tearin’ along that night;;
The oldest craft on the line;;
With a nigger squat on her safety-valve,
And her furnace crammed, rosin and pine.
A fire burst out as she cl’ared the bar,
And burnt a hole in the night,
And quick as a flash she turned, and made
For that willer-bank on the right.
There was runnin’, and cursin’, but Jim yelled out,
Over all the infernal roar,
“I’ll hold her nozzle agin the bank
Till the last galoot’s ashore.”
Through the hot black breath of the burnin’ boat
Jim Bludso’s voice was heard,
And they all had trust in his cussedness,
And knowed he would keep his word,
And, sure’s you’re born, they all got off
Afore the smokestacks fell;;
And Bludso’s ghost went up alone
In the smoke of the Prairie Belle.
He weren’t no saint; but at judgment
I’d run my chance with Jim,
’Longside some pious gentlemen
That wouldn’t shook hands with him.
He seen his duty;;a dead-sure thing;;
And went for it thar and then;
And Christ ain’t a-going to be too hard
On a man that died for men.
; Copyright, Houghton, Mifflin & Co.
* * * * *
HOW IT HAPPENED.;
I PRAY your pardon, Elsie,
And smile that frown away
That dims the light of your lovely face
As a thunder-cloud the day,
I really could not help it,;;
Before I thought, it was done,;;
And those great grey eyes flashed bright and cold,
Like an icicle in the sun.
I was thinking of the summers
When we were boys and girls,
And wandered in the blossoming woods,
And the gay wind romped with her curls.
And you seemed to me the same little girl
I kissed in the alder-path,
I kissed the little girl’s lips, and alas!
I have roused a woman’s wrath.
There is not so much to pardon,;;
For why were your lips so red?
The blonde hair fell in a shower of gold
From the proud, provoking head.
And the beauty that flashed from the splendid eyes
And played round the tender mouth,
Rushed over my soul like a warm sweet wind
That blows from the fragrant South.
And where after all is the harm done?
I believe we were made to be gay,
And all of youth not given to love
Is vainly squandered away,
And strewn through life’s low labors,
Like gold in the desert sands,
Are love’s swift kisses and sighs and vows
And the clasp of clinging hands.
And when you are old and lonely,
In memory’s magic shrine
You will see on your thin and wasting hands,
Like gems, these kisses of mine.
And when you muse at evening
At the sound of some vanished name,
The ghost of my kisses shall touch your lips
And kindle your heart to flame.
; Copyright, Houghton, Mifflin & Co.
Illustration: (‡ decoration)
Illustration: WELL-KNOWN WESTERN POETS.
EUGENE FIELD • BRET HARTE
JAMES WHITCOMB RILEY
JOAQUIN MILLER • WILL CARLETON
(CINCINNATUS HEINE)
Illustration: (‡ decoration)
JAMES WHITCOMB RILEY.
“THE HOOSIER POET.”
NO poet of the modern times has obtained a greater popularity with
the masses than the Indianian, James Whitcomb Riley, who has recently
obtained the rank of a National Poet, and whose temporary hold upon
the people equals, if it does not exceed, that of any living verse
writer. The productions of this author have crystallized certain
features of life that will grow in value as time goes by. In reading
“The Old Swimmin’ Hole,” one almost feels the cool refreshing water
touch the thirsty skin. And such poems as “Griggsby’s Station,”
“Airly Days,” “When the Frost is on the Punkin,” “That Old Sweetheart
of Mine,” and others, go straight to the heart of the reader with a
mixture of pleasant recollections, tenderness, humor, and sincerity,
that is most delightful in its effect.
Mr. Riley is particularly a poet of the country people. Though he
was not raised on a farm himself, he had so completely imbibed its
atmosphere that his readers would scarcely believe he was not the
veritable Benjamin F. Johnston, the simple-hearted Boone County farmer,
whom he honored with the authorship of his early poems. To every man
who has been a country boy and “played hookey” on the school-master
to go swimming or fishing or bird-nesting or stealing water-melons,
or simply to lie on the orchard grass, many of Riley’s poems come
as an echo from his own experiences, bringing a vivid and pleasingly
melodious retrospect of the past.
Mr. Riley’s “Child Verses” are equally as famous. There is an artless
catching sing-song in his verses, not unlike the jingle of the “Mother
Goose Melodies.” Especially fine in their faithfulness to child-life,
and in easy ;rhythm, are the pieces describing “Little Orphant Allie”
and “The Ragged Man.”
; ‘rythm’ replaced with ‘rhythm’
An’ Little Orphant Allie says, when the blaze is blue,
An’ the lampwick sputters, an’ the wind goes woo-oo!
An’ you hear the crickets quit, an’ the moon is gray,
An’ the lightnin’-bug in dew is all squenched away,;;
You better mind yer parents and yer teacher fond an’ dear,
An’ cherish them ’at loves you and dry the orphant’s tear,
An’ he’p the poor an’ needy ones ’at cluster all about,
Er the gobble-uns ’ll git you
Ef you;;don’t;;_watch_;;out.
James Whitcomb Riley was born in Greenfield, Indiana, in 1853. His
father was a Quaker, and a leading attorney of that place, and desired
to make a lawyer of his son; but Mr. Riley tells us, “Whenever I
picked up ‘Blackstone’ or ‘Greenleaf,’ my wits went to wool-gathering,
and my father was soon convinced that his hopes of my achieving
greatness at the bar were doomed to disappointment.” Referring to his
education, the poet further says, “I never had much schooling, and
what I did get, I believe did me little good. I never could master
mathematics, and history was a dull and juiceless thing to me; but I
always was fond of reading in a random way, and took naturally to the
theatrical. I cannot remember when I was not a declaimer, and I began
to rhyme almost as soon as I could talk.”
Riley’s first occupation was as a sign painter for a patent-medicine
man, with whom he traveled for a year. On leaving this employment he
organized a company of sign painters, with whom he traveled over the
country giving musical entertainments and painting signs. In referring
to this he says, “All the members of the company were good musicians
as well as painters, and we used to drum up trade with our music. We
kept at it for three or four years, made plenty of money, had lots of
fun, and did no harm to ourselves or any one else. Of course, during
this sign painting period, I was writing verses all the time, and
finally after the Graphic Company’s last trip I secured a position
on the weekly paper at Anderson.” For many years Riley endeavored to
have his verses published in various magazines, “sending them from
one to another,” he says, “to get them promptly back again.” Finally,
he sent some verses to the poet Longfellow, who congratulated him
warmly, as did also Mr. Lowell, to whose “New England Dialectic
Poems” Mr. Riley’s “Hoosier Rhymes” bore a striking resemblance. From
this time forward his success was assured, and, instead of hunting
publishers, he has been kept more than busy in supplying their eager
demands upon his pen.
Mr. Riley’s methods of work are peculiar to himself. His poems are
composed as he travels or goes about the streets, and, once they are
thought out, he immediately stops and transfers them to paper. But he
must work as the mood or muse moves him. He cannot be driven. On this
point he says of himself, “It is almost impossible for me to do good
work on orders. If I have agreed to complete a poem at a certain time,
I cannot do it at all; but when I can write without considering the
future, I get along much better.” He further says, with reference to
writing dialect, that it is not his preference to do so. He prefers
the recognized poetic form; “but,” he adds, “dialectic verse is
natural and gains added charm from its very commonplaceness. If truth
and depiction of nature are wanted, and dialect is a touch of nature,
then it should not be disregarded. I follow nature as closely as I can,
and try to make my people think and speak as they do in real life, and
such success as I have achieved is due to this.”
The first published work of the author was “The Old Swimmin’ Hole”
and “’Leven More Poems,” which appeared in 1883. Since that date he
published a number of volumes. Among the most popular may be mentioned,
“Armazindy,” which contains some of his best dialect and serious
verses, including the famous Poe Poem, “Leonainie,” written and
published in early life as one of the lost poems of Poe, and on which
he deceived even Poe’s biographers, so accurate was he in mimicking
the style of the author of the “Raven;” “Neighborly Poems;” “Sketches
in Prose,” originally published as “The Boss Girl and Other Stories;”
“Afterwhiles,” comprising sixty-two poems and sonnets, serious,
pathetic, humorous and dialectic; “Pipes O’ Pan,” containing five
sketches and fifty poems; “Rhymes of Childhood;” “Flying Islands of
the Night,” a weird and grotesque drama in verse; “Green Fields and
Running Brooks,” comprising one hundred and two poems and sonnets,
dialectic, humorous and serious.
The poet has never married. He makes his home in Indianapolis, Indiana,
with his sister, where his surroundings are of the most pleasant
nature; and he is scarcely less a favorite with the children of the
neighborhood than was the renowned child poet, Eugene Field, at his
home. The devotion of Mr. Riley to his aged parents, whose last days
he made the happiest and brightest of their lives, has been repeatedly
commented upon in the current notices of the poet. Mr. Riley has
personally met more of the American people, perhaps, than any other
living poet. He is constantly “on the wing.” For about eight months
out of every twelve for the past several years he has been on the
lecture platform, and there are few of the more intelligent class
of people in the leading cities of America, who have not availed
themselves, at one time or another, to the treat of listening to
his inimitable recitation of his poems. His short vacation in the
summer;;“his loafing days,” as he calls them;;are spent with his
relatives, and it is on these occasions that the genial poet is found
at his best.
* * * * *
A BOY’S MOTHER.;
FROM “POEMS HERE AT HOME.”
MY mother she’s so good to me,
Ef I wuz good as I could be,
I couldn’t be as good;;no, _sir_!;;
Can’t _any_ boy be good as _her_!
She loves me when I’m glad er sad;
She loves me when I’m good er bad;
An’, what’s a funniest thing, she says
She loves me when she punishes.
I don’t like her to punish me.;;
_That_ don’t hurt,;;but it hurts to see
Her cryin’.;;Nen I cry; an’ nen
We _both_ cry an’ be good again.
She loves me when she cuts an’ sews
My little cloak an’ Sund’y clothes;
An’ when my Pa comes home to tea,
She loves him most as much as me.
She laughs an’ tells him all I said,
An’ grabs me an’ pats my head;
An’ I hug her, an’ hug my Pa,
An’ love him purt’-nigh much as Ma.
; By Permission of the Century Co.
* * * * *
THOUGHTS ON THE LATE WAR.;
FROM “POEMS HERE AT HOME.”
I WAS for Union;;you, ag’in’ it.
’Pears like, to me, each side was winner,
Lookin’ at now and all ’at ’s in it.
Le’ ’s go to dinner.
Le’ ’s kind o’ jes’ set down together
And do some pardnership forgittin’;;
Talk, say, for instance, ’bout the weather,
Or somepin’ fittin’.
The war, you know, ’s all done and ended,
And ain’t changed no p’ints o’ the compass;
Both North and South the health’s jes’ splendid
As ’fore the rumpus.
The old farms and the old plantations
Still ockipies the’r old positions.
Le’ ’s git back to old situations
And old ambitions.
Le’ ’s let up on this blame’, infernal
Tongue-lashin’ and lap-jacket vauntin’
And git back home to the eternal
Ca’m we’re a-wantin’.
Peace kind o’ sort o’ suits my diet;;
When women does my cookin’ for me,
Ther’ wasn’t overly much pie et
Durin’ the army.
; By Permission of the Century Co.
* * * * *
OUR HIRED GIRL.;
FROM “POEMS HERE AT HOME.”
OUR hired girl, she’s ’Lizabuth Ann;
An’ she can cook best things to eat!
She ist puts dough in our pie-pan,
An’ pours in somepin’ ’at ’s good an’ sweet;
An’ nen she salts it all on top
With cinnamon; an’ nen she’ll stop
An’ stoop an’ slide it, ist as slow,
In th’ old cook-stove, so ’s ’t wont slop
An’ git all spilled; nen bakes it, so
It’s custard-pie, first thing you know!
An’ nen she’ll say,
“Clear out o’ my way!
They’s time fer work, an’ time fer play!
Take yer dough, an’ run, child, run!
Er I cain’t git no cookin’ done!”
When our hired girl ’tends like she’s mad,
An’ says folks got to walk the chalk
When _she’s_ around, er wisht they had!
I play out on our porch an’ talk
To th’ Raggedy Man ’t mows our lawn;
An’ he says, “_Whew!_” an’ nen leans on
His old crook-scythe, and blinks his eyes,
An’ sniffs all ’round an’ says, “I swawn!
Ef my old nose don’t tell me lies,
It ’pears like I smell custard-pies!”
An’ nen _he’ll_ say,
“Clear out o’ my way!
They’s time fer work, an’ time fer play!
Take yer dough, an’ run, child, run!
Er she cain’t git no cookin’ done!”
Wunst our hired girl, when she
Got the supper, an’ we all et,
An’ it wuz night, an’ Ma an’ me
An’ Pa went wher’ the “Social” met,;;
An’ nen when we come home, an’ see
A light in the kitchen-door, an’ we
Heerd a maccordeun, Pa says, “Lan’-
O’-Gracious! who can _her_ beau be?”
An’ I marched in, an’ ’Lizabuth Ann
Wuz parchin’ corn fer the Raggedy Man!
_Better_ say,
“Clear out o’ the way!
They’s time fer work, an’ time fer play!
Take the hint, an’ run, child, run!
Er we cain’t git no courtin’ done!”
; By permission of The Century Co.
* * * * *
THE RAGGEDY MAN.;
FROM “POEMS HERE AT HOME.”
O THE Raggedy Man! He works fer Pa;
An’ he’s the goodest man ever you saw!
He comes to our house every day,
An’ waters the horses, an’ feeds ’em hay;
An’ he opens the shed;;an’ we all ist laugh
When he drives out our little old wobble-ly calf;
An’ nen;;ef our hired girl says he can;;
He milks the cow fer ’Lizabuth Ann.;;
Ain’t he a’ awful good Raggedy Man?
Raggedy! Raggedy! Raggedy Man!
W’y, the Raggedy Man;;he ’s ist so good,
He splits the kindlin’ an’ chops the wood;
An’ nen he spades in our garden, too,
An’ does most things ’t _boys_ can’t do.;;
He clumbed clean up in our big tree
An’ shooked a’ apple down fer me;;
An’ ’nother ’n’, too, fer ’Lizabuth Ann;;
An’ ’nother ’n’, too, fer the Raggedy Man.;;
Ain’t he a’ awful kind Raggedy Man?
Raggedy! Raggedy! Raggedy Man!
An’ the Raggedy Man, he knows most rhymes,
An’ tells ’em, ef I be good, sometimes:
Knows ’bout Giunts, an’ Griffuns, an’ Elves,
An’ the Squidgicum-Squees ’at swallers therselves!
An’, wite by the pump in our pasture-lot,
He showed me the hole ’at the Wunks is got,
’At lives ’way deep in the ground, an’ can
Turn into me, er ’Lizabuth Ann!
Ain’t he a funny old Raggedy Man?
Raggedy! Raggedy! Raggedy Man!
The Raggedy Man;;one time, when he
Wuz makin’ a little bow’-n’-orry fer me,
Says, “When you’re big like your Pa is,
Air _you_ go’ to keep a fine store like his;;
An’ be a rich merchunt;;an’ wear fine clothes?;;
Er what _air_ you go’ to be, goodness knows?”
An’ nen he laughed at ’Lizabuth Ann,
An’ I says, “’M go’ to be a Raggedy Man!;;
I’m ist go’ to be a nice Raggedy Man!”
Raggedy! Raggedy! Raggedy Man!
; By permission of The Century Co.
Illustration: (‡ decoration)
FRANCIS BRET HARTE.