ПОЭТ, КРИТИК И ЭССЕИСТ.
Хотя популярность Лоуэлла не была так велика, как популярность
Уиттьера, Лонгфелло или Холмса, его поэзия выражает более глубокую мысль
и более истинную культуру, чем у любого из них; да и
любого другого американского поэта, за исключением «трансцендентального
философа» Эмерсона. Как поэт, выступающий против рабства, он уступал только
Уиттиеру.
Джеймс Рассел Лоуэлл родился в Кембридже, штат Массачусетс, 22 февраля 1819 года
и умер в том же городе 12 августа 1891 года на семьдесят третьем
году жизни. Он был младшим сыном преподобного Чарльза Лоуэлла,
выдающегося конгрегационалистского священника, и происходил из
Английские поселенцы 1639 года. Он поступил в Гарвард на семнадцатом
году жизни и окончил его в 1838 году, не дожив до двадцати лет. Он рано начал писать
стихи. На первом курсе колледжа он написал юбилейное
стихотворение, а на последнем курсе был редактором журнала колледжа.
Впоследствии он изучал право и был принят в адвокатуру в 1840 году; но,
кажется, никогда не вступал в практику своей профессии. Если
да, то сомнительно, чтобы у него когда-либо был даже тот первый клиент, которого он
впоследствии описал в юмористическом очерке.
Его первым появлением в литературе стала публикация в 1839 году
классного стихотворения, которое он написал, но ему не разрешили читать вслух
из-за его временного исключения из колледжа за пренебрежение
некоторыми предметами в учебной программе, к которым он испытывал отвращение. В этом
стихотворении он высмеивал аболиционистов и трансцендентальную школу
писателей, пророком и лидером которой был Эмерсон. Это стихотворение, хотя и
ошибочное, содержало много острого ума и случайные всплески чувств
, которые предвещали его автору будущую известность.
Через два года, в 1841 году, появился первый том стихов Лоуэлла
под названием «Год жизни». Это произведение настолько отличалось от
упомянутого выше, что критики сочли бы его исходящим
из совершенно другого разума, если бы к
обоим не было прикреплено одно и то же название. Оно иллюстрировало совершенно иные чувства, мысли и привычки,
свидетельствовало о полной перемене сердца и о совершенном перевороте в его
образе мышления. Его наблюдательное и наводящее на размышления воображение уловило
тон и дух новой мистической философии, над которой
высмеивались его первые публикации. Отныне он стремился сделать природу
представителем и служителем его чувств и желаний. Однако не только Лоуэлл
показал, насколько капризным
может быть характер молодого автора. Заметная параллель обнаруживается у великого англичанина
Карлейля, чьи «Жизнь Шиллера» и его «Сатор Резартус»
столь же непохожи на него самого, как и первые две публикации Лоуэлла.
В 1844 году вышел еще один сборник стихов, свидетельствующий о еще
большем прогрессе. Самая длинная в этом сборнике «Легенда о
Бретани» является по воображению и художественному завершению одной из его лучших и
получила первое всеобщее согласие на допуск автора к числу
гениев.
В том же году (1844) г-н Лоуэлл женился на поэтессе Марии
Уайт, ярой аболиционистке, чьи убеждения против рабства
повлияли на его последующую карьеру. Особенно популярны два стихотворения миссис Лоуэлл: «Альпийская
овца» и «Ипомея». Лоуэлл был
предан своей необычайно красивой и симпатичной
жене-поэтесе и сделал ее предметом некоторых из своих самых изысканных стихов.
Они оба были участниками «Колокола Свободы» и «
Стандарта против рабства», таким образом наслаждаясь товариществом в своих трудах.
Иллюстрация: ДОМ ДЖЕЙМСА РАССЕЛА ЛОУЭЛА, КЕМБРИДЖ, МАСС.
В 1845 г. появился «Разговор о некоторых старых поэтах» Лоуэлла,
состоящий из ряда критических замечаний и дискуссий, свидетельствующих
о тщательном и деликатном изучении. Это было началом критической
работы, благодаря которой он впоследствии стал настолько известен, что его назвали «
первым критиком Америки».
Лоуэлл также был юмористом по натуре. Его неуемное восприятие
комического и смешного находит выражение во всем, как в его
стихах, так и в прозе. Его «Басня для критиков» доставила удовольствие тем, кого
он и высмеивал, и добродушно критиковал. Брайант, По,
Хоторн и Уиттьер — каждый проходит в процессии за свою
долю критики, что столь же превосходно, сколь и забавно, а Карлайл
и Эмерсон превосходно контрастируют друг с другом. Это стихотворение, однако, ошибочно
в исполнении и не воздает должное его автору. Его шедевр
юмора — знаменитые «Записки Биглоу». Они были выпущены в двух
частях; первый был вдохновлен мексиканской войной, а второй
- гражданской войной между штатами. Осия Биглоу, деревенский
философ-янки и предполагаемый автор статей, и преподобный Гомер
Уилбер, его ученый комментатор и пастор первой церкви в
Яалеме, воспроизводят диалект янки и изображают характер янки
столь же точно, сколь и забавно . смешно читателю.
В 1853 году миссис Лоуэлл умерла в ту же ночь, когда умерла дочь.
родился у поэта Лонгфелло, который был соседом и близким другом
Лоуэлла. Это совпадение вдохновило Лонгфелло на написание прекрасного стихотворения
«Два ангела», которое он послал мистеру Лоуэллу с выражением
сочувствия:
«Это был у твоей двери, о друг, а не у моей
. Ангел с амарантовым венком,
Остановившись, спустился и божественным голосом
Произнес слово, звук которого был подобен смерти.
«Затем на дом напал внезапный мрак,
Тень на лицах прекрасных и худых,
И медленно, из этой тихой и темной комнаты,
Вышли два ангела, куда вошел только один.
«Ангелы жизни и смерти одинаково принадлежат Ему;
Без Его соизволения они не переступают порога:
Кто же пожелает или осмелится, веря этому,
Перед Его посланниками запереть дверь?»
; орфография не исправлена: артефакт стихотворения
В противоположность Лоуэллу-юмористу Лоуэлл - серьезный
и достойный автор. Его патриотические стихи демонстрируют мужество и
мужество в приверженности правым взглядам и охватывают широкий диапазон исторических событий.
Но именно в описаниях природы его воображение проявляет
наибольшую изощренность и силу. «Видение сэра Лаунфаля»
, пожалуй, более примечательно описанием месяцев
июня и декабря, чем прекрасной историей поиска
«Святого Грааля» (чаши), в которой хранилось вино, которое Христос и
Апостолы пили на последней вечере.
Прозаические сочинения Лоуэлла состоят из его материалов для журналов,
которые впоследствии были собраны в виде книг, а также из его публичных выступлений
и политических эссе. Он был, естественно, поэтом, и его прозаические
сочинения были результатом его повседневных трудов, а не произведением
по выбору. Как профессор современных языков в Гарвардском колледже (на
этой должности он сменил поэта Лонгфелло); в качестве редактора
«Атлантик мансли», на которую он поступил в начале этого
журнала в 1857 г., его редакционная работа в «Норт Американ ревью»
с 1863 по 1872 г., вместе с его политическим служением в Испании и
Англии, дала ему, по его словам, «достаточно прозаической работы».
Именно в журналы он впервые опубликовал книги «Путешествия у камина»,
«Среди моих книг» и «Мое учебное окно», которые с тех пор были
опубликованы в виде книг. Эти публикации охватывают широкий спектр
литературы и впечатляют читателя духом вдохновения и
энтузиазма. Лоуэлл, как и Эмерсон и Лонгфелло, был оптимистом
самого ярко выраженного типа. Ни в одном из своих произведений он не выражает ни
слога недовольства или отчаяния. Его «Картины из Эпплдора» и
«Под ивами» не более сочувственны и непосредственны, чем его
вера в человечество, его здоровая натура и его розовая и радостная надежда
на будущее.
В 1877 г. г-н Лоуэлл был назначен министром в Испании президентом Хейсом,
а в 1880 г. переведен в том же качестве в Лондон. С этой
должности он ушел в отставку в 1885 году и вернулся в Америку, чтобы возобновить
чтение лекций в Гарвардском университете. Находясь в Англии, г-н Лоуэлл был
прославлен, как ни один другой министр в то время, и пользовался большим
спросом как публичный лектор и оратор. Оливер Уэнделл Холмс так
пишет о своей популярности среди «британских кузенов»: «
Каким очарованием, каким заманчивым искусством
Наш правдивый Джеймс пленил сердца британцев;
* * * * *
Как честные янки, мы можем просто догадываться;
Но что он сделал это, все должны признаться.
Он выступил с мемориальной речью на открытии бюста
поэта Кольриджа в Вестминстерском аббатстве. По его возвращении в Америку эта
речь была включена вместе с другими в его том, озаглавленный «Демократия и
другие обращения». (1887 г.).
Как общественный деятель, представитель правительства Соединенных Штатов в
иностранных портах, он отстаивал самые благородные идеалы республики. Он преподавал
чистейшие уроки патриотизма, всегда предпочитая свою страну своей
партии, и с энергией и негодованием критиковал политическое
зло и эгоизм на государственной службе, считая их наиболее
опасными элементами, угрожающими достоинству и чести американского народа.
гражданство.
Среди ученых Лоуэлл, после Эмерсона, считается самым глубоким
из американских поэтов; и по мере того, как публика становится более образованной,
несомненно, что он будет пользоваться все большей популярностью. Для тех, кто
понимает и улавливает дух человека, заметными характеристиками
его произведений являются его богатство и разнообразие. Он одновременно и
юморист, и философ, и поэт-диалектик, и эссеист, и
критик, и виртуозный певец песен свободы и
самых величественных поминальных од.
В отличие от Лонгфелло и Холмса, Лоуэлл никогда не писал романов; но его
проницательность в характере и способность очерчивать его сделали бы
для него вполне возможным успешно исследовать эту область
литературы. Эта сила особенно видна в его «Записках Биглоу», а
также в других набросках его персонажей. Последней из
опубликованных работ Лоуэлла были «Последние литературные очерки и адреса», изданные в 1892 году,
уже после его смерти.
* * * * *
ГОТИЧЕСКИЙ ГЕНИЙ.
ИЗ «СОБОРА».
Кажется, я слышал от ученых людей,
Которые пропитывают вас эстетикой до тех пор, пока вы не почувствуете,
Как если бы вся красота была ужасной скукой,
Кран, чтобы пустить поток слов,
Что готика не греческая, а потому хуже;
Но, убедившись на многих опытах,
Как мало изобретательности в человеке,
Могильный копировщик копий, Я благодарю
За новое удовольствие, небрежно спрашивая
родословную Моего удовольствия, если это угодно;
Я имею в виду благородство и отступничество от искусства.
Грек переполняет меня своим совершенством,
Неотразимым, как Евклид, самодостаточным,
Единственным завершенным в этом торопливом мире;
Навеки конченая , хоть и варварская яма,
Фанатик по слухам, топать и кричать,
Как будто чудо можно было на бис записать.
Но ах! это другое, это, что никогда не кончается,
Все еще взбираясь, соблазняя Фантазию , все еще взбираясь,
Полная морали, наполовину угаданной, как жизнь,
Изящная, гротескная, с вечно новым сюрпризом
Опасных капризов, которые обязательно понравятся;
Тяжёлый, как кошмар, воздушно-лёгкий, как папоротник,
Воображение само в камне!
С одним долгим вздохом бесконечного освобождения
От педантизма прошлого, настоящего или будущего
я взглянул и признал себя счастливым готом.
Ваша кровь принадлежит мне, вы, архитекторы мечты,
Строители устремлений незавершенных,
Так совершеннее, души самоуверенные,
Кто считал свою мысль достойной записи
В монументальном великолепии! Никакая греческая капля
не упрекает эти вены, которые с родственным трепетом прыгают
После долгого изгнания к родному языку.
* * * * *
РОЗА.
I.
В своей башне сидел поэт,
Глядя на бушующее море.
«Возьми эту розу, — вздохнул он, — и брось ее
туда, где нет никого, кто любит меня.
О скалу бьется вал,
И снова тонет в моря,
Но напрасно жаждет дух мой
Так лопнуть и успокоиться.
Возьми, о море! нежный цветок
, что лежал на моей груди;
На твоей черной и гневной груди
Он найдет верный покой,
Жизнь тщетна, и любовь пуста,
Уродливая смерть стоит там позади,
Ненависть, и презрение, и голод следуют за
тем, кто туалет для себе подобных ».
В ночь швырнул он его,
И с
горькою ухмылкою заметил, Как угрюмый вихрь закрутил его
Стремительно в голодную тьму.
Пена и брызги гонят с подветренной стороны,
И буря, с тоскливым стоном,
Дрейфует беспомощный цветок к морю,
Сквозь обрыв, совсем один.
II.
Назавтра стоит дева, Задумываясь у волны,
взволнованной берегом,
Наполовину в надежде, наполовину в печали,
Начертав слова на песке:
«Увижу ли я когда-нибудь Того
, Кто был моей жизнью так долго,;
Всегда к этому больному сердцу сворачивай его,;;
Быть духом его песни?
«Не прикасайся, море, к благословенным буквам
, которые Я начертал на твоем берегу,
Пощади его имя, чей дух навсегда сковывает
Мой любовью!»
Набухает прилив и переполняет его,
Но с предзнаменованием чистым и достойным,
Приносит маленькую розу и бросает ее
Смиренно к девичьим ногам.
Полная блаженства, она берет знак,
И на своей снежной груди
Успокаивает взъерошенные лепестки, сорванные
Яростным волнением океана.
«Любовь твоя, о сердце! и, несомненно
, Мир будет и твоим собственным,
Ибо сердце, которое доверяет чистоте,
Никогда долго не может томиться в одиночестве».
III.
В его башне сидит поэт,
Блаженства новые и чуждые ему Наполняют
его сердце и переполняют его Чудом
сладким и тусклым.
Вверх по пляжу скользит океан
С шепотом восторга,
И луна в тишине скользит
Сквозь мирную синеву ночи.
По плечу поэта струится
Золотые волосы
девы, Губы девичьи, от любви посмелей, Целуют
его лунный лоб голый.
«Жизнь — это радость, а любовь — это сила,
Смерть все оковы развязывает,
Сила и мудрость только расцветают ,
Когда мы трудимся для всего нашего рода.
Надежда есть истина, будущее дает
Больше, чем настоящее забирает,
И душа вечно живет
Ближе к Богу изо дня в день».
Ни слова не пробормотала дева,
Полные сердца не спешат говорить,
Но увядший лист розы трепетал
Вниз на щеку поэта.
* * * * *
НАСЛЕДИЕ.
Сын богача наследует земли,
И груды кирпичей, и камней, и золота,
И он наследует мягкие белые руки,
И нежную плоть, которая боится холода,
И не осмеливается носить старую одежду;
Наследие, как мне кажется,
Мало кто хотел бы удержать плату.
Сын богатого человека наследует заботы;
Банк может рухнуть, фабрика сгореть,
Дыхание может лопнуть его акции пузыря,
И мягкие, белые руки вряд ли заработают
На жизнь, которая послужит его очереди;
Наследие, как мне кажется,
Мало кто хотел бы удержать плату.
Сын богатого человека наследует нужды.
Его желудок жаждет изысканной пищи;
С сытым сердцем он слышит стук
трудящихся оленей с обнаженными коричневыми руками
И томится в своем кресле;
Наследие, как мне кажется,
Мало кто хотел бы удержать плату.
Что унаследует сын бедняка?
Крепкие мускулы и жилистое сердце,
Крепкий корпус, крепкий дух;
Король двух рук, он делает свою часть
В каждом полезном труде и искусстве;
Наследие, мне кажется,
Король может захотеть удержать плату.
Что унаследует сын бедняка?
Желает радоваться смиренным вещам,
Звание, присужденное по трудовым заслугам, Доволен тем,
что от работы возникает,
Сердце, которое в его труде поет;
Наследие, мне кажется,
Король может захотеть удержать плату.
Что унаследует сын бедняка?
Терпение, наученное быть бедным,
Мужество, если придет горе, чтобы перенести его,
Сочувствие , которое обязательно Заставит
изгоя благословить свою дверь;
Наследие, мне кажется,
Король может захотеть удержать плату.
О сын богатого человека! есть труд,
Что со всеми остальными стоит на одном уровне;
Большое милосердие никогда не загрязняет,
А только белит, мягкие, белые руки;
Это лучший урожай из твоих земель;
Наследие, как мне кажется,
Стоит быть богатым, чтобы держать плату.
О сын бедняка! не пренебрегай своим состоянием;
Есть худшая усталость, чем твоя,
Просто быть богатым и великим;
Только труд заставляет душу сиять,
И делает отдых благоухающим и приятным;
Наследие, мне кажется,
Стоит быть бедным, чтобы держать плату.
Оба, наследники примерно шести футов дерна,
Наконец-то равны в земле;
Оба, дети одного и того же дорогого Бога,
Докажите, что право на ваше наследство
обширно Свидетельством о богатом прошлом;
Наследие, как мне кажется,
Стоит жизни, чтобы держать в гонораре.
* * * * *
ДЕЙСТВУЙТЕ ЗА ПРАВДУ.
Деловой мир сердито отталкивает
Человека, стоящего с подбоченившимися руками,
Пока случай не скажет ему, что делать;
И тот, кто ждет, чтобы его задача была отмечена, Умрет
и оставит свое поручение невыполненным.
Наше время требует серьезных дел;
Разум и Правительство, как два широких моря,
Тоскуют друг о друге с распростертыми объятиями
Через этот узкий перешеек трона
И с каждым днем катят все выше свой белый прибой.
Одна эпоха идет вперед, а следующая строит
Города и великолепные дворцы, где стояли
Грубые бревенчатые хижины тех, кто приручил дикую природу,
Возводя из поваленных ими лесов Прекрасную
основу более справедливого государства;
Мастерком строителя и топором поселенца
Редко владеет одна и та же рука;
Наша задача труднее, но тем не менее
Мы получим благословение за наш труд
От избранных духов грядущего.
Перед нами простирается широкое поле, где можно пожинать
Легкий урожай бессмертного имени,
Хотя и не лучше серпов, чем наши мечи.
Моя душа не дворец прошлого,
Где отжившие вероучения, как серый римский сенат, дрожат,
Слыша вдалеке хриплый вандальский рожок,
Который сотрясает старые системы с ударом грома.
Время созрело и гнило созрело для перемен;
Тогда пусть оно придет: я не боюсь того, к чему
призывает человеческий инстинкт;
И я не думаю, что Божий мир рухнет От
того, что мы порвем пергамент более или менее.
Истина вечна, но ее истечение,
С бесконечным изменением, соответствует часу:
Ее зеркало повернуто вперед, чтобы отразить
Обещание будущего, а не прошлого.
Тот, кто хочет завоевать имя истинно великого,
Должен понять свой век и грядущий,
И подготовить настоящее к исполнению
Своего пророчества, И с грядущим Слиться
Мягко и мирно, как волна с волной.
Будущее решает судьбы великих людей;
Настоящего достаточно для обыкновенных душ,
Которые, никогда не глядя вперед, Воистину
Просто глина, в которой следы их века
Окаменели навеки: лучше те,
Кто ведет слепого старого великана за руку
Из бездорожной пустыни, где он бредет наощупь,
И ставит его вперед в его мрачном пути.
Я не боюсь идти за правдой,
Хоть и по краю пропасти.
Скажем прямо: в именах больше силы,
Чем мечтает большинство людей; и ложь может удерживать
свой трон еще целую вечность, если она прячется
за щитом какого-нибудь красивого имени.
Давайте все назовем тиранов тиранами и будем утверждать,
Что только свобода приходит по благодати Бога,
И все, что приходит не по Его благодати, должно пасть;
Ибо люди всерьез не могут тратить время на то, чтобы
латать фиговые листья для голой правды.
* * * * *
ПЕРВЫЙ СНЕГ. В сумерках пошел снег, И всю ночь деловито
Насыпал поля и шоссе Тишиной глубокой и белой. Каждая сосна, ель и болиголов Носили горностая, слишком дорогого для графа, И самая бедная ветка на вязе была покрыта жемчугом толщиной в дюйм. Из сараев, крытых каррарой , Вышел глухой крик Шантиклера, Жесткие рельсы стали мягкими до лебяжьего пуха И еще порхали по снегу. Я стоял и смотрел в окно Бесшумную работу неба, И внезапный шквал снежных птиц, Словно бурых листьев кружащихся. Я думал о кургане в милом Оберне , Где стоял маленький надгробный камень; Как хлопья его нежно складывали, Как малиновки птенцов в лесу. Вверх заговорила наша маленькая Мэйбл, Сказав: «Отец, кто делает снег?» И я рассказал о добром Всеотце, Который заботится о нас здесь внизу. Снова я смотрел на снегопад И думал о свинцовом небе , Что сводило нашу первую большую печаль, Когда этот холм был так высок. Я вспомнил постепенное терпение , Что падало из той тучи, как снег, Хлопья за хлопьями, залечивая и скрывая Шрам глубокого горя нашего. И снова ребенку я прошептал: «Снег, который все замолкает, Любимая, один милосердный Отец может заставить его упасть!» Затем невидящими глазами я поцеловал ее; И она, целуясь в ответ, не могла знать, Что _мой_ поцелуй был дан ее сестре, Свернутой под сгущающимся снегом. * * * * * ЧЕТВЕРТОЕ ИЮЛЯ ОДА. I. НАШИ отцы боролись за свободу, Они боролись долго и хорошо, История их деяний может рассказать; Но разве они оставили нас свободными? II. Свободны ли мы от тщеславия, Свободны ли от гордыни и свободны ли от себя, Свободны ли от любви к власти и корысти, От всего нищенского? III. Свободны ли мы от упрямой воли, От низменной ненависти и мелкой злобы, От тирана мнения раба? Разве никто из нас не является нашим собственным рабом? IV. Свободны ли мы высказывать свои мысли, Быть счастливыми и быть бедными, Свободными войти в дверь рая, Жить и трудиться, как должно? V. Станем ли мы, наконец, освобождены От страха перед тем, что люди говорят, Свободны почитать Сегодняшний день, Свободны от рабства Прошлого? VI. Наши отцы боролись за свободу, Они боролись долго и хорошо, История их деяний может рассказать; Но _ourselves_ должны освободить нас. * * * * * ОДУВАНЧИК. ДОРОГОЙ обыкновенный цветок, что растет у дороги, Окаймляя пыльную дорогу безобидным золотом, Первый залог радостного мая, Который срывают дети и, полные гордости, поддерживают, Отважные пираты, радовались, что они Эльдорадо в траве нашел, Которой не может сравниться богатство богатой земли; ты мне дороже, Чем все более гордые летние цветы могут быть. Золото, такое как твое, никогда не вело испанский нос Сквозь первозданную тишину Индийских морей, Не наморщило худой лоб Возраста, чтобы лишить сердца влюбленного покоя; Это щедрость Весны, которую она разбрасывает ныне И богатым, и бедным, щедрой рукой, Хотя большинство сердец никогда не понимают , Чтоб принять ее по БОГА ценности, но проходят мимо предлагаемых богатств с невознагражденным взором. Ты мои трофеи и моя Италия; Глядя на тебя, открывается более теплый край; Глаза, которые ты мне даешь, В сердце, и не обращай внимания ни на пространство, ни на время; Не в середине июня пчела в золотых панцирях Чувствует более летний, теплый восторг В ветреной краске белой лилии, Свою покоренную Сибариса, чем я, когда впервые Из темно-зеленого твоих желтых кругов рвались. Тогда я думаю о глубоких тенях на траве; О лугах, где на солнце пасется скот, Где, когда дует ветерок, Сверкающий тростник склоняется тысячью путями; О листьях, дремлющих в облачной массе Или белеющих на ветру; о голубых водах , Которые издалека сверкают в какой-то лесной щели; и о небе над головой, Где одно белое облако, как заблудший ягненок, движется. Самые ранние мысли моего детства связаны с тобой; Вид твой вызывает в памяти песню малиновки, Которая с темного старого дерева У двери ясно пела весь день, И я, уверенный в детской набожности, Слушал, как если бы я слышал, как ангел поет С новостями с небес, который он каждый день приносил Свежее моим незапятнанным ушам, Когда птицы и цветы и я были счастливыми сверстниками. Как расточительна кажется природа, Когда ты, несмотря на все свое золото, такое заурядное искусство! Ты учишь меня почитать святее каждое человеческое сердце, Поскольку каждый отражает в радости скудный отблеск Неба, и мог ли бы какой-нибудь чудесный тайный явить, Если бы мы заплатили любовь, которую мы должны, И с несомненной мудростью ребенка Взираем На все эти живые страницы книги БОЖЬЕЙ. * * * * * АЛЬПИЙСКАЯ ОВЦА. В связи с сочинениями Лоуэлла уместно вставить следующее стихотворение его жены, Марии Уайт Лоуэлл, необычайно образованной и красивой женщины, родившейся 8 июля 1821 года, вышедшей замуж за поэта Лоуэлла в 1844 году, умершей 22-го. Октябрь 1853 г. В 1855 г. ее муж издал в частном порядке сборник ее стихов , о характере которого можно судить по следующим трогательным строкам, адресованным другу после потери ребенка. КОГДА на ухо мне сказали о вашей утрате, И нежное сочувствие вспыхнуло, Небольшой источник воспоминаний, Который когда-то утолял мою горькую жажду, И я был готов принести вам часть его легкого облегчения, Чтоб была целебная роса, Чтобы украсть лихорадку от твоей печали. После того, как безмятежное дыхание нашего ребенка Взошло к Отцу, И на наш дом тень Смерти легла, Как долгие сумерки, И друзья пришли вместе с нами, чтобы поплакать о быстром удалении Ее маленького духа, История альпийской овцы была рассказал нам тот, кого мы любим. Они, заботясь о долине, Скоро обрезают нежный расцвет луга, И когда дерн становится коричневым и оголенным, Пастух пытается заставить их взобраться На воздушные полки зелени пастбища, Которые висят вдоль склона горы, Где трава и цветы вместе худой, И вниз сквозь туманы скользят солнечные лучи. Но ничто не может соблазнить робких существ Крутой и изрезанный путь, чтобы попробовать, Хотя пастухи звонят и поют сладко, И лежащие под пастбищем обожженные, Пока он не возьмет на руки своих ягнят, По головокружительной грани идти: Затем, не обращая внимания на трещины и разрывы, Они следуют по камням и снегу. И на этих прекрасных пастбищах, Более росисто-мягких, чем низинный мед, Пастух сбрасывает свою нежную заботу, И овцы и ягнята вместе пасутся. Эта притча, вдохновленная Природой, Дохнула на меня, как свободный южный ветер Над замерзшими ручьями, текущими без ножен Из ледяного рабства к морю. Блаженное видение в ночи Все мои счастливые чувства Колыхались бы О Добром Пастыре на высоте Или взбирались бы вверх по звездному пути, Удерживая нашего маленького ягненка спящим, Пока, как ропот моря, Раздавался бы этот голос в глубине, Говорящий , «Встань и следуй за мной». Иллюстрация: СУВЕНИР ЛОУЭЛА
JAMES RUSSELL LOWELL.
POET, CRITIC, AND ESSAYIST.
WHILE the popularity of Lowell has not been so great as that of
Whittier, Longfellow or Holmes, his poetry expresses a deeper thought
and a truer culture than that of any one of these; or, indeed, of
any other American poet, unless the exception be the “transcendental
philosopher,” Emerson. As an anti-slavery poet, he was second only to
Whittier.
James Russell Lowell was born in Cambridge, Mass., February 22, 1819,
and died in the same city on August 12, 1891, in the seventy-third
year of his age. He was the youngest son of the Rev. Charles Lowell,
an eminent Congregational clergyman, and was descended from the
English settlers of 1639. He entered Harvard in his seventeenth
year and graduated in 1838, before he was twenty. He began to write
verses early. In his junior year in college he wrote the anniversary
poem, and, in his senior year, was editor of the college magazine.
Subsequently, he studied law and was admitted to the bar in 1840; but,
it seems, never entered upon the practice of his profession. If he
did it is doubtful if he ever had even that _first client_ whom he
afterwards described in a humorous sketch.
His first appearance in literature was the publication, in 1839, of
the class poem which he had written, but was not permitted to recite
on account of his temporary suspension from College for neglect of
certain studies in the curriculum for which he had a distaste. In this
poem he satirized the Abolitionists, and the transcendental school of
writers, of which Emerson was the prophet and leader. This poem, while
faulty, contained much sharp wit and an occasional burst of feeling
which portended future prominence for its author.
Two years later, in 1841, the first volume of Lowell’s verse appeared,
entitled “A Year’s Life.” This production was so different from that
referred to above that critics would have regarded it as emanating
from an entirely different mind had not the same name been attached to
both. It illustrated entirely different feelings, thoughts and habits,
evinced a complete change of heart and an entire revolution in his
mode of thinking. His observing and suggestive imagination had caught
the tone and spirit of the new and mystical philosophy, which his
first publication had ridiculed. Henceforth, he aimed to make Nature
the representative and minister of his feelings and desires. Lowell
was not alone, however, in showing how capricious a young author’s
character may be. A notable parallel is found in the great Englishman,
Carlyle whose “Life of Schiller” and his “Sator Resartus,” are
equally as unlike himself as were Lowell’s first two publications.
In 1844, came another volume of poems, manifesting a still further
mark of advancement. The longest in this collection;;“The Legend of
Brittany”;;is, in imagination and artistic finish, one of his best and
secured the first general consent for the author’s admission into the
company of men of genius.
During this same year (1844) Mr. Lowell married the poetess, Maria
White, an ardent Abolitionist, whose anti-slavery convictions
influenced his after career. Two of Mrs. Lowell’s poems, “The Alpine
Sheep” and the “Morning Glory” are especially popular. Lowell was
devotedly attached to his singularly beautiful and sympathetic poet
wife and made her the subject of some of his most exquisite verses.
They were both contributors to the “Liberty Bell” and “Anti-slavery
Standard,” thus enjoying companionship in their labors.
Illustration: HOME OF JAMES RUSSELL LOWELL, CAMBRIDGE, MASS.
In 1845, appeared Lowell’s “Conversation on Some Old Poets,”
consisting of a series of criticisms, and discussions which evince
a careful and delicate study. This was the beginning of the critical
work in which he afterward became so famous, that he was styled “The
First Critic of America.”
Lowell was also a humorist by nature. His irrepressible perception
of the comical and the funny find expression everywhere, both in his
poetry and prose. His “Fable for Critics” was a delight to those whom
he both satirized and criticised in a good-natured manner. Bryant, Poe,
Hawthorne and Whittier, each are made to pass in procession for their
share of criticism;;which is as excellent as amusing;;and Carlyle
and Emerson are contrasted admirably. This poem, however, is faulty
in execution and does not do its author justice. His masterpiece in
humor is the famous “Biglow Papers.” These have been issued in two
parts; the first being inspired by the Mexican War, and the latter
by the Civil War between the states. Hosea Biglow, the country Yankee
philosopher and supposed author of the papers, and the Rev. Homer
Wilber, his learned commentator and pastor of the first church at
Jaalem, reproduce the Yankee dialect, and portray the Yankee character
as faithfully as they are amusing and funny to the reader.
In 1853, Mrs. Lowell died, on the same night in which a daughter was
born to the poet Longfellow, who was a neighbor and a close friend to
Lowell. The coincident inspired Longfellow to write a beautiful poem,
“The Two Angels,” which he sent to Mr. Lowell with his expression of
sympathy:
“’Twas at thy door, O friend, and not at mine
The angel with the amaranthine wreath,
Pausing, descended, and with voice divine
Uttered a word that had a sound like death.
“Then fell upon the house a sudden gloom,
A ;shaddow on those features fair and thin,
And slowly, from that hushed and darkened room,
Two angels issued, where but one went in.
“Angels of life and death alike are His;
Without His leave, they pass no threshold o’er:
Who then would wish, or dare, believing this,
Against His messengers to shut the door?”
; spelling not corrected: artifact of poem
Quite in contrast with Lowell, the humorist, is Lowell, the serious
and dignified author. His patriotic poems display a courage and
manliness in adhering to the right and cover a wide range in history.
But it is in his descriptions of nature that his imagination manifests
its greatest range of subtilty and power. “The Vision of Sir Launfal”
is, perhaps, more remarkable for its descriptions of the months of
June and December than for the beautiful story it tells of the search
for the “Holy Grail” (the cup) which held the wine which Christ and
the Apostles drank at the last supper.
Lowell’s prose writings consist of his contributions to magazines,
which were afterwards gathered in book form, and his public addresses
and his political essays. He was naturally a poet, and his prose
writings were the outgrowth of his daily labors, rather than a work
of choice. As a professor of modern languages in Harvard College (in
which position he succeeded the poet Longfellow); as editor of the
“Atlantic Monthly,” on which duty he entered at the beginning of that
magazine, in 1857, his editorial work on the “North American Review”
from 1863 to 1872, together with his political ministry in Spain and
England, gave him, he says, “quite enough prosaic work to do.”
It was to magazines that he first contributed “Fireside Travels,”
“Among My Books,” and “My Study Window,” which have been since
published in book form. These publications cover a wide field of
literature and impress the reader with a spirit of inspiration and
enthusiasm. Lowell, like Emerson and Longfellow, was an optimist of
the most pronounced type. In none of his writing does he express a
syllable of discontent or despair. His “Pictures from Appledore” and
“Under the Willows” are not more sympathetic and spontaneous than his
faith in mankind, his healthful nature, and his rosy and joyful hope
of the future.
In 1877, Mr. Lowell was appointed minister to Spain by President Hayes,
and, in 1880, was transferred, in the same capacity to London. This
position he resigned in 1885 and returned to America to resume his
lectures in Harvard University. While in England, Mr. Lowell was
lionized as no other minister at that time had been and was in great
demand as a public lecturer and speaker. Oliver Wendell Holmes thus
writes of his popularity with the “British Cousins:”
By what enchantment, what alluring arts,
Our truthful James led captive British hearts,;;
* * * * *
Like honest Yankees we can simply guess;
But that he did it, all must needs confess.
He delivered a memorial address at the unveiling of the bust of the
poet Coleridge in Westminster Abbey. On his return to America, this
oration was included with others in his volume entitled “Democracy and
Other Addresses.” (1887).
As a public man, a representative of the United States Government, in
foreign ports, he upheld the noblest ideals of the republic. He taught
the purest lessons of patriotism;;ever preferring his country to his
party;;and has criticised, with energy, and indignation, political
evils and selfishness in public service, regarding these as the most
dangerous elements threatening the dignity and honor of American
citizenship.
Among scholars, Lowell, next to Emerson, is regarded the profoundest
of American poets; and, as the public becomes more generally educated,
it is certain that he will grow in popular favor. To those who
understand and catch the spirit of the man, noticeable characteristics
of his writings are its richness and variety. He is at once, a
humorist, a philosopher, and a dialectic verse writer, an essayist, a
critic, and a masterful singer of songs of freedom as well as of the
most majestic memorial odes.
Unlike Longfellow and Holmes, Lowell never wrote a novel; but his
insight into character and ability to delineate it would have made
it entirely possible for him to assay, successfully, this branch of
literature. This power is seen especially in his “Biglow Papers” as
well as in other of his character sketches. The last of Lowell’s works
published was “Latest Literary Essays and Addresses,” issued in 1892,
after his death.
* * * * *
THE GOTHIC GENIUS.
FROM “THE CATHEDRAL.”
I SEEM to have heard it said by learned folk,
Who drench you with ;sthetics till you feel
As if all beauty were a ghastly bore,
The faucet to let loose a wash of words,
That Gothic is not Grecian, therefore worse;
But, being convinced by much experiment
How little inventiveness there is in man,
Grave copier of copies, I give thanks
For a new relish, careless to inquire
My pleasure’s pedigree, if so it please;;
Nobly I mean, nor renegade to art.
The Grecian gluts me with its perfectness,
Unanswerable as Euclid, self-contained,
The one thing finished in this hasty world;;
For ever finished, though the barbarous pit,
Fanatical on hearsay, stamp and shout
As if a miracle could be encored.
But ah! this other, this that never ends,
Still climbing, luring Fancy still to climb,
As full of morals half divined as life,
Graceful, grotesque, with ever-new surprise
Of hazardous caprices sure to please;
Heavy as nightmare, airy-light as fern,
Imagination’s very self in stone!
With one long sigh of infinite release
From pedantries past, present, or to come,
I looked, and owned myself a happy Goth.
Your blood is mine, ye architects of dream,
Builders of aspiration incomplete,
So more consummate, souls self-confident,
Who felt your own thought worthy of record
In monumental pomp! No Grecian drop
Rebukes these veins that leap with kindred thrill,
After long exile, to the mother tongue.
* * * * *
THE ROSE.
I.
IN his tower sat the poet
Gazing on the roaring sea,
“Take this rose,” he sighed, “and throw it
Where there’s none that loveth me.
On the rock the billow bursteth,
And sinks back into the seas,
But in vain my spirit thirsteth
So to burst and be at ease.
Take, O sea! the tender blossom
That hath lain against my breast;
On thy black and angry bosom
It will find a surer rest,
Life is vain, and love is hollow,
Ugly death stands there behind,
Hate, and scorn, and hunger follow
Him that toileth for his kind.”
Forth into the night he hurled it,
And with bitter smile did mark
How the surly tempest whirled it
Swift into the hungry dark.
Foam and spray drive back to leeward,
And the gale, with dreary moan,
Drifts the helpless blossom seaward,
Through the breaking, all alone.
II.
Stands a maiden, on the morrow,
Musing by the wave-beat strand,
Half in hope, and half in sorrow
Tracing words upon the sand:
“Shall I ever then behold him
Who hath been my life so long,;;
Ever to this sick heart fold him,;;
Be the spirit of his song?
“Touch not, sea, the blessed letters
I have traced upon thy shore,
Spare his name whose spirit fetters
Mine with love forever more!”
Swells the tide and overflows it,
But with omen pure and meet,
Brings a little rose and throws it
Humbly at the maiden’s feet.
Full of bliss she takes the token,
And, upon her snowy breast,
Soothes the ruffled petals broken
With the ocean’s fierce unrest.
“Love is thine, O heart! and surely
Peace shall also be thine own,
For the heart that trusteth purely
Never long can pine alone.”
III.
In his tower sits the poet,
Blisses new, and strange to him
Fill his heart and overflow it
With a wonder sweet and dim.
Up the beach the ocean slideth
With a whisper of delight,
And the moon in silence glideth
Through the peaceful blue of night.
Rippling o’er the poet’s shoulder
Flows a maiden’s golden hair,
Maiden lips, with love grown bolder,
Kiss his moonlit forehead bare.
“Life is joy, and love is power,
Death all fetters doth unbind,
Strength and wisdom only flower
When we toil for all our kind.
Hope is truth, the future giveth
More than present takes away,
And the soul forever liveth
Nearer God from day to day.”
Not a word the maiden muttered,
Fullest hearts are slow to speak,
But a withered rose-leaf fluttered
Down upon the poet’s cheek.
* * * * *
THE HERITAGE.
THE rich man’s son inherits lands,
And piles of brick, and stone, and gold,
And he inherits soft white hands,
And tender flesh that fears the cold,
Nor dares to wear a garment old;
A heritage, it seems to me,
One scarce would wish to hold in fee.
The rich man’s son inherits cares;
The bank may break, the factory burn,
A breath may burst his bubble shares,
And soft, white hands could hardly earn
A living that would serve his turn;
A heritage, it seems to me,
One scarce would wish to hold in fee.
The rich man’s son inherits wants.
His stomach craves for dainty fare;
With sated heart he hears the pants
Of toiling hinds with brown arms bare,
And wearies in his easy chair;
A heritage, it seems to me,
One scarce would wish to hold in fee.
What doth the poor man’s son inherit?
Stout muscles and a sinewy heart,
A hardy frame, a hardier spirit;
King of two hands, he does his part
In every useful toil and art;
A heritage, it seems to me,
A king might wish to hold in fee.
What doth the poor man’s son inherit?
Wishes o’erjoy’d with humble things,
A rank adjudged by toil-worn merit,
Content that from employment springs,
A heart that in his labor sings;
A heritage, it seems to me,
A king might wish to hold in fee.
What doth the poor man’s son inherit?
A patience learn’d of being poor,
Courage, if sorrow come, to bear it,
A fellow-feeling that is sure
To make the outcast bless his door;
A heritage, it seems to me,
A king might wish to hold in fee.
O rich man’s son! there is a toil,
That with all others level stands;
Large charity doth never soil,
But only whiten, soft, white hands,;;
This is the best crop from thy lands;
A heritage, it seems to me,
Worth being rich to hold in fee.
O poor man’s son! scorn not thy state;
There is worse weariness than thine,
In merely being rich and great;
Toil only gives the soul to shine,
And makes rest fragrant and benign;
A heritage, it seems to me,
Worth being poor to hold in fee.
Both, heirs to some six feet of sod,
Are equal in the earth at last;
Both, children of the same dear God,
Prove title to your heirship vast
By record of a well-fill’d past;
A heritage, it seems to me,
Well worth a life to hold in fee.
* * * * *
ACT FOR TRUTH.
THE busy world shoves angrily aside
The man who stands with arms akimbo set,
Until occasion tells him what to do;
And he who waits to have his task mark’d out
Shall die and leave his errand unfulfill’d.
Our time is one that calls for earnest deeds;
Reason and Government, like two broad seas,
Yearn for each other with outstretched arms
Across this narrow isthmus of the throne,
And roll their white surf higher every day.
One age moves onward, and the next builds up
Cities and gorgeous palaces, where stood
The rude log huts of those who tamed the wild,
Rearing from out the forests they had fell’d
The goodly framework of a fairer state;
The builder’s trowel and the settler’s axe
Are seldom wielded by the selfsame hand;
Ours is the harder task, yet not the less
Shall we receive the blessing for our toil
From the choice spirits of the after-time.
The field lies wide before us, where to reap
The easy harvest of a deathless name,
Though with no better sickles than our swords.
My soul is not a palace of the past,
Where outworn creeds, like Rome’s gray senate, quake,
Hearing afar the Vandal’s trumpet hoarse,
That shakes old systems with a thunder-fit.
The time is ripe, and rotten-ripe, for change;
Then let it come: I have no dread of what
Is call’d for by the instinct of mankind;
Nor think I that God’s world will fall apart
Because we tear a parchment more or less.
Truth is eternal, but her effluence,
With endless change, is fitted to the hour:
Her mirror is turn’d forward, to reflect
The promise of the future, not the past.
He who would win the name of truly great
Must understand his own age and the next,
And make the present ready to fulfil
Its prophecy, and with the future merge
Gently and peacefully, as wave with wave.
The future works out great men’s destinies;
The present is enough for common souls,
Who, never looking forward, are indeed
Mere clay wherein the footprints of their age
Are petrified forever: better those
Who lead the blind old giant by the hand
From out the pathless desert where he gropes,
And set him onward in his darksome way.
I do not fear to follow out the truth,
Albeit along the precipice’s edge.
Let us speak plain: there is more force in names
Than most men dream of; and a lie may keep
Its throne a whole age longer if it skulk
Behind the shield of some fair-seeming name.
Let us all call tyrants _tyrants_, and maintain
That only freedom comes by grace of God,
And all that comes not by His grace must fall;
For men in earnest have no time to waste
In patching fig-leaves for the naked truth.
* * * * *
THE FIRST SNOW-FALL.
THE snow had begun in the gloaming,
And busily all the night
Had been heaping field and highway
With a silence deep and white.
Every pine and fir and hemlock
Wore ermine too dear for an earl,
And the poorest twig on the elm-tree
Was ridged inch deep with pearl.
From sheds new-roofed with Carrara
Came Chanticleer’s muffled crow,
The stiff rails were softened to swan’s down,
And still fluttered down the snow.
I stood and watched by the window
The noiseless work of the sky,
And the sudden flurries of snow-birds,
Like brown leaves whirling by.
I thought of a mound in sweet Auburn
Where a little headstone stood;
How the flakes were folding it gently,
As did robins the babes in the wood.
Up spoke our own little Mabel,
Saying, “Father, who makes it snow?”
And I told of the good All-father
Who cares for us here below.
Again I looked at the snow-fall
And thought of the leaden sky
That arched o’er our first great sorrow,
When that mound was heaped so high.
I remembered the gradual patience
That fell from that cloud like snow,
Flake by flake, healing and hiding
The scar of our deep-plunged woe.
And again to the child I whispered,
“The snow that husheth all,
Darling, the merciful Father
Alone can make it fall!”
Then, with eyes that saw not, I kissed her;
And she, kissing back, could not know
That _my_ kiss was given to her sister,
Folded close under deepening snow.
* * * * *
FOURTH OF JULY ODE.
I.
OUR fathers fought for liberty,
They struggled long and well,
History of their deeds can tell;;
But did they leave us free?
II.
Are we free from vanity,
Free from pride, and free from self,
Free from love of power and pelf,
From everything that’s beggarly?
III.
Are we free from stubborn will,
From low hate and malice small,
From opinion’s tyrant thrall?
Are none of us our own slaves still?
IV.
Are we free to speak our thought,
To be happy, and be poor,
Free to enter Heaven’s door,
To live and labor as we ought?
V.
Are we then made free at last
From the fear of what men say,
Free to reverence To-day,
Free from the slavery of the Past?
VI.
Our fathers fought for liberty,
They struggled long and well,
History of their deeds can tell;;
But _ourselves_ must set us free.
* * * * *
THE DANDELION.
DEAR common flower, that grow’st beside the way,
Fringing the dusty road with harmless gold,
First pledge of blithesome May,
Which children pluck, and, full of pride, uphold,
High-hearted buccaneers, o’erjoyed that they
An Eldorado in the grass have found,
Which not the rich earth’s ample round
May match in wealth;;thou art more dear to me
Than all the prouder summer-blooms may be.
Gold such as thine ne’er drew the Spanish prow
Through the primeval hush of Indian seas,
Nor wrinkled the lean brow
Of age, to rob the lover’s heart of ease;
’Tis the Spring’s largess, which she scatters now
To rich and poor alike, with lavish hand,
Though most hearts never understand
To take it at GOD’s value, but pass by
The offer’d wealth with unrewarded eye.
Thou art my trophies and mine Italy;
To look at thee unlocks a warmer clime;
The eyes thou givest me
Are in the heart, and heed not space or time;
Not in mid June the golden-cuirass’d bee
Feels a more summer-like, warm ravishment
In the white lily’s breezy tint,
His conquer’d Sybaris, than I, when first
From the dark green thy yellow circles burst.
Then think I of deep shadows on the grass;;
Of meadows where in sun the cattle graze,
Where, as the breezes pass,
The gleaming rushes lean a thousand ways;;
Of leaves that slumber in a cloudy mass,
Or whiten in the wind;;of waters blue
That from the distance sparkle through
Some woodland gap;;and of a sky above,
Where one white cloud like a stray lamb doth move.
My childhood’s earliest thoughts are link’d with thee;
The sight of thee calls back the robin’s song,
Who, from the dark old tree
Beside the door, sang clearly all day long,
And I, secure in childish piety,
Listen’d as if I heard an angel sing
With news from heaven, which he did bring
Fresh every day to my untainted ears,
When birds and flowers and I were happy peers.
How like a prodigal doth Nature seem,
When thou, for all thy gold, so common art!
Thou teachest me to deem
More sacredly of every human heart,
Since each reflects in joy its scanty gleam
Of heaven, and could some wondrous secret show,
Did we but pay the love we owe,
And with a child’s undoubting wisdom look
On all these living pages of GOD’s book.
* * * * *
THE ALPINE SHEEP.
It is proper, in connection with the writings of Lowell, to
insert the following poem by his wife, Maria White Lowell, a
singularly accomplished and beautiful woman, born July 8, 1821,
married to the poet Lowell in 1844, died on the 22d of October,
1853. In 1855 her husband had a volume of her poetry privately
printed, the character of which may be judged from the
following touching lines addressed to a friend after the loss
of a child.
WHEN on my ear your loss was knell’d,
And tender sympathy upburst,
A little spring from memory well’d,
Which once had quench’d my bitter thirst,
And I was fain to bear to you
A portion of its mild relief,
That it might be a healing dew,
To steal some fever from your grief.
After our child’s untroubled breath
Up to the Father took its way,
And on our home the shade of Death
Like a long twilight haunting lay,
And friends came round, with us to weep
Her little spirit’s swift remove,
The story of the Alpine sheep
Was told to us by one we love.
They, in the valley’s sheltering care,
Soon crop the meadow’s tender prime,
And when the sod grows brown and bare,
The shepherd strives to make them climb
To airy shelves of pasture green,
That hang along the mountain’s side,
Where grass and flowers together lean,
And down through mists the sunbeams slide.
But naught can tempt the timid things
The steep and rugged path to try,
Though sweet the shepherds calls and sings,
And sear’d below the pastures lie,
Till in his arms his lambs he takes,
Along the dizzy verge to go:
Then, heedless of the rifts and breaks,
They follow on o’er rock and snow.
And in these pastures, lifted fair,
More dewy-soft than lowland mead,
The shepherd drops his tender care,
And sheep and lambs together feed.
This parable, by Nature breathed,
Blew on me as the south wind free
O’er frozen brooks that flow unsheathed
From icy thraldom to the sea.
A blissful vision through the night
Would all my happy senses sway
Of the Good Shepherd on the height,
Or climbing up the starry way,
Holding our little lamb asleep,
While, like the murmur of the sea,
Sounded that voice along the deep,
Saying, “Arise and follow me.”
Illustration: SOUVENIR OF LOWELL