ОЖИДАНИЕ У ВОРОТ.
ПОМИМО массивных ворот, построенных в минувшие годы,
На вершине которых лежат облака в вечной тени,
Пока вечернее солнце струится по тихому лесу и лесу,
Я стою и спокойно жду, пока петли повернутся для меня.
Верхушки деревьев слегка шелестят под порывом ветра,
Мягкий успокаивающий звук, но он шепчет о ночи;
Я слышу, как лесной дрозд поет еще один мелодичный аккорд,
И чувствую запах цветов, которые дуют, когда дневной зной спадает.
Вот порталы открыты и над порогом, теперь,
Там шагает усталый с бледным и нахмуренным лбом;
Его счет лет полон, его задача выполнена;
Он переходит в свой покой из места, которое в нем не нуждается.
В печали же я размышляю, как быстротечен час
Человеческой силы и действия, мужества и могущества человека.
Я размышляю, пока дрозд поет золотой день,
И когда я смотрю и слушаю, печаль проходит.
Снова петли поворачиваются, и юноша, уходя, Бросает
назад тоскующий взор и скорбно идет;
Цветущая дева, отвязав розы от волос,
Чудесно уходит от средь юных и прекрасных.
О, слава нашего рода, что так внезапно увядает!
О, алый румянец утра, что темнеет, пока мы смотрим!
О, дыхание летних цветов, что в беспокойном воздухе
Мгновенную сладость разбрасывает и летит неизвестно куда.
Я скорблю о светлом обещании жизни, только что явленном, а затем
отозванном;
Но все же солнце светит вокруг меня; поют вечерние птицы;
И я снова успокоен, и у древних ворот,
В этом мягком вечернем солнечном свете, Я спокойно стою и жду.
Еще раз отворяются ворота, выходит младенческая группа,
Сладкая улыбка погасла навеки и затихла бодрый
крик.
О, хрупкое, хрупкое древо жизни, которое на лужайке рассыпает
Свои прекрасные молодые почки, не распустившиеся при каждом дуновении ветра!
Так из каждой области, так идите бок о бок,
Сильные и слабые духом, кроткие и гордые люди,
Ступени величайшие и могучие земли между этими
серыми столбами
И отпечатками маленьких ножек, которые отмечают прах.
И приближаются к порогу иные, взоры которых пусты от
страха,
И иные, чьи виски светлеют от радости, приближаются,
Как будто увидев милые лики, и поймали милостивый взор
Того, Безгрешного Учителя, Который пришел нам на смерть.
Я отмечаю радость, ужасы; но они, в моем сердце,
Не могут ни пробудить страх, ни желание уйти;
И, под солнечным светом, струящимся из тихого дерева и листвы,
я стою и спокойно жду, пока за мной повернутся петли.
; «выделено» заменено на «выделено
»
.
O СЧИТАЙТЕ, что они не благословлены в одиночку,
чьи жизни хранит мирный тенор;
Сила, которая жалеет человека, Явила
благословение для глаз, которые плачут.
Свет улыбок снова наполнит
Веки, полные слез;
И утомительные часы горя и боли
Обещают счастливые годы.
Есть день солнечного покоя
На каждую темную и беспокойную ночь;
И горе может ждать вечернего гостя,
Но радость придет с ранним светом.
И ты, кто над низким ложем твоего друга,
Проливая горькие капли, как дождь, Надеешься,
что более светлая и счастливая сфера Отдаст
его снова в твои объятия.
Не позволяйте доверию доброго человека отступить,
Хотя жизнь его общие дары отрицают;
Хотя с пронзенным и истекающим кровью сердцем
И отвергнутый людьми, он идет на смерть.
Ибо Бог отметил каждый печальный день
И сосчитал каждую тайную слезу,
И долгий век блаженства небес заплатит
За то, что все его дети страдают здесь.
* * * * *
ДРЕВНОСТЬ СВОБОДЫ.
Вот и старые деревья, и высокие дубы, и корявые сосны,
Тот ручей с серо-зелеными мхами; здесь земля
никогда не касалась лопатой, и цветы
всходят не посеянными и умирают несобранными. Сладко
Задержаться здесь, среди порхающих птиц
И прыгающих белок, блуждающих ручейков и ветров,
Которые качают листья и разносят на
ходу Аромат кедров, густо усаженных
Бледно-голубыми ягодами. В этих мирных оттенках;;
Мирный, не подстриженный, безмерно старый;
Мысли мои идут по долгой тусклой тропе лет,
Назад к первым дням Свободы.
О СВОБОДА! ты не такая, как мечтают поэты,
Прекрасная юная девушка с легкими и нежными телами
И волнистыми локонами, струящимися из-под шапки
, Которой римский господин увенчал свою рабыню,
Когда снял гив. Бородатый человек,
Вооруженный до зубов, ты: одна бронированная рука
Сжимает широкий щит, а другая меч; твой лоб,
хотя и славный красотой, покрыт следами
старых войн; твои массивные конечности
сильны и борются. Сила на тебя пустила стрелы
Свои и молниями Своими поразила тебя;
Они не могли погасить жизнь, которую ты имеешь с Небес.
Безжалостная Сила глубоко вырыла твою темницу,
И его черные оружейники тысячей огней Сковали
твою цепь; все же, пока он считает тебя связанным,
Звенья дрожат, и стены тюрьмы Падают
наружу; Страшно ты вскакиваешь,
Как пламя над горящим костром,
И кричишь к народам, которые отвечают на
Твой крик, в то время как бледный притеснитель бежит.
Твое первородство не руками человеческими дано:
Ты был близнецом человека. В прекрасных полях,
Пока наша раса была еще немногочисленна, ты сидел с ним,
Чтобы пасти тихое стадо и смотреть на звезды,
И учить тростник произносить простые звуки.
Ты рядом с ним, среди спутанного леса,
Вел войну с пантерой и волком,
Его единственными врагами: и ты с ним провел
Первые борозды на склоне горы,
Мягкие от потопа. Сама тирания,
Враг, хотя и почтенный вид,
Много лет седой и далеко повинующийся,
Родился позже, чем ты; и когда он встречает
серьезный вызов твоего старшего глаза,
Узурпатор дрожит в своих твердынях.
С течением лет ты станешь сильнее,
А он увянет в немощном возрасте;
Слабее, но тоньше; он сплетет свои сети,
И раскинет их на твоих неосторожных шагах, и
хлопнет Своими иссохшими руками, и из их засады призовет
свои полчища, чтобы они обрушились на тебя. Он пошлет
Причудливые маски, образы прекрасной и галантной,
Чтобы поймать твой взгляд и произнести изящные слова,
Чтобы очаровать твой слух; в то время как его хитрые бесы, украдкой,
Сплетают вокруг тебя стальные нити, легкая нить за нитью,
которые превращаются в оковы; или
свяжи руки цепями, спрятанными в венках. Ой! еще не
можешь ты расстегнуть свой панцирь, ни лечь от
твоего меча, ни еще, о свобода! закрой свои веки
во сне; ибо твой враг никогда не спит.
И ты должен бодрствовать и сражаться до дня
Новой Земли и Небес. Но хотел бы ты немного отдохнуть
от суматохи и обмана людей,
Эти старые и дружелюбные уединения приглашают
Твой визит. Они, в то время как лесные деревья
были еще молоды на нетронутой земле,
и еще моховые пятна на скале были молоды,
смотрели на твое славное детство и радовались.
* * * * *
К ВОДЯНЫМ ПТИЦАМ.
КУДА, среди падающей росы,
В то время как небеса сияют последними шагами дня,
Далеко, сквозь их розовые глубины, Ты следуешь Свой
одинокий путь?
Напрасно глаз охотника Заметит
твой дальний полет, чтобы причинить тебе зло,
Когда, мрачно скользя по малиновому небу,
Твоя фигура плывет.
Ищешь ли ты блестящий берег Заросшего
озера или край широкой реки
Или там, где качающиеся волны поднимаются и тонут
На натертом берегу океана?
Есть Сила, чья забота
Научит тебя идти вдоль этого бездорожья;
Пустыня и бескрайний воздух;;
Одинокий блуждающий, но не потерянный.
Целый день твои крылья махали
В этой далекой высоте, в холодной, разреженной атмосфере,
Но не склоняйся, усталый, к желанной земле,
Хотя темная ночь близка.
И скоро этот труд закончится;
Скоро ты найдешь летний дом и отдохнешь,
И будешь кричать среди своих товарищей; тростник
согнется, Скоро, над гнездом твоего убежища.
Ты ушел; Бездна небесная
Поглотила твой образ; но в моем сердце
Глубоко затонул урок, который ты дал,
И не скоро уйти.
Тот, кто из зоны в зону
Направляет по бескрайнему небу твой верный полет,
В долгий путь, который я должен пройти один,
Направит мои шаги правильно.
* * * * *
РОБЕРТ ЛИНКОЛЬН.
Весело качаясь на шиповнике и траве,
Рядом с гнездом своей маленькой дамы,
Над склоном горы или медом,
Роберт Линкольн произносит свое имя:
Боб-о-линк, боб-о-линк,
Спинк, шлепать, спинк;
Уютно и безопасно это наше гнездышко,
Скрытое среди летних цветов.
Чи, чи, чи.
Роберт Линкольн весело одет,
В ярком черном свадебном пальто;
Белы его плечи и бел его гребень,
Услышьте, как он кричит в своей веселой ноте:
Боб-о'-линк, боб-о'-линк,
Спинк, шлепок, шлепок;
Смотри, какое у меня красивое новое пальто,
Конечно, никогда не было такой прекрасной птицы.
Чи, чи, чи.
Жена Роберта Линкольна, квакера,
Красивая и тихая, с простыми коричневыми крыльями,
Проводит дома терпеливую жизнь,
Задумчиво сидит в траве, пока ее муж поет,
Боб-о-линк, боб-о-линк,
Спинка, шлепка, шлепка ;
Выводок, доброе существо; вам не нужно бояться
воров и разбойников, пока я здесь.
Чи, чи, чи.
Скромна и застенчива она, как монахиня,
Один слабый чириканье - ее единственная нота,
Хвастун и принц хвастунов он,
Льется хвастовство из его горлышка:
Боб-о'-линк, боб-о'-линк,
Шлепать, шлепать, спинк;
Я никогда не боялся человека;
Поймайте меня, трусливые мошенники, если сможете.
Чи, чи, чи.
Шесть белых яиц на сене,
С пурпурными крапинками, красивое зрелище
Там, пока мать сидит весь день,
Роберт поет изо всех сил:
Боб-о-линк, боб-о-линк,
Спинк, шлепни, спинк;
Хорошая добрая жена, которая никогда не выходит из
дома, ведет хозяйство, пока я резвлюсь.
Чи, чи, чи.
Как только малыши откалывают скорлупу,
Шесть широких ртов открыты для еды;
Роберт Линкольн хорошо его развлекает,
Собирая семена для голодного выводка.
Боб-о'-линк, боб-о'-линк,
Спинк, шлепать, шлепать;
Эта новая жизнь, вероятно, будет
Тяжелой для такого молодого гея, как я.
Чи, чи, чи.
Роберт Линкольнский, наконец, становится
трезвым от работы и молчаливым от забот;
Снят его праздничное платье,
Полузабыт тот веселый воздух,
Боб-о'-линк, боб-о'-линк,
Шлепать, шлепать, шлепать;
Никто не знает, кроме меня и моего друга,
Где наше гнездо и наши птенцы лежат.
Чи, чи, чи.
Лето ослабевает; дети выросли;
Веселья и резвости он больше не знает;
Роберт Линкольн — банальная старуха;
Он летит, и мы поем, пока он идет:
Боб-о'-линк, боб-о'-линк,
Спинк, шлепать, шлепать;
Когда вы сможете сыграть эту веселую старую мелодию,
Роберт из Линкольна, возвращайтесь снова.
Чи, чи, чи.
* * * * *
ЗАСУХА.
Погруженный среди прозрачных вод
Или прохладной тени под ними,
Дай мне летать палящими солнечными лучами
И болезненным дыханием южного ветра!
Сириус сжигает знойные луга,
Пламя горит на холме,
Сушит листву леса
И испаряет ручей.
Едва виден одинокий цветок, За
исключением средь обволакивающего леса;
Над перспективой тусклой и унылой,
Засуха председательствует в угрюмом настроении!
Мутные пары повисли в эфире,
Окутаны мраком, небо безмятежно;
Природа тяжело дышит; тишина
царит над всей знойной сценой.
Тогда среди прозрачных вод
Или под прохладной тенью
Дай мне избежать палящих солнечных лучей
И ускользнуть от болезненного бриза.
* * * * *
ПРОШЛОЕ.
Пожалуй, ни один поэт в мире не обладает таким изысканным ритмом,
классически чистым и точным языком, столь подходящим языком
, фразой или метафорой, как Брайант.
Он окунает свое перо в слова, как вдохновенный художник карандаш
в краски. Следующее стихотворение является прекрасным образцом его глубокой
жилки в выбранных им серьезных темах. Пафос — это прежде всего
его дар, но оттенок меланхолии в его трактовке
всегда приятен.
ТЫ безжалостное прошлое!
Крепки преграды вокруг твоих темных владений,
И верные и прочные оковы
Удерживают всех, кто входит в твое бездыханное царство.
Далеко в твоем царстве ушли
Старые империи сидят в угрюмости и мраке,
И славные ушедшие века
Лежат глубоко в тени твоего лона.
Детство со всем его весельем,
Юность, Мужественность, Возраст, который влечет нас к земле,
И, наконец, Человеческая жизнь на земле,
Скользит к твоим тусклым владениям и связан.
У тебя мои лучшие годы,
У тебя мои прежние друзья; хорошие; добрые,
Уступили тебе со слезами,;;
Почтенная форма; возвышенный ум.
Мой дух жаждет вернуть
Заблудших; томится сильным желанием
И упорно борется, чтобы
вырвать Твои засовы и вырвать оттуда твоих пленников.
Напрасно: Твои врата препятствуют
всем проходам, кроме тех, кто уходит отсюда;
Ни
слезящемуся оку Ты их возвращаешь, ни разбитому сердцу.
В безднах твоих скрыты
красота и совершенство, неизвестные; к тебе
чудеса земли и ее гордость
собраны, как воды к морю;
Добрые дела для человека,
Неопубликованная благотворительность, несломленная вера;
Любовь, что среди горя зародилась,
И росла с годами, и не дрогнула в смерти.
Полное множество могущественных имен
Скрывается в глубинах твоих, невысказанных, непочтенных;
С тобой безмолвная слава,
Забытые искусства и исчезнувшая мудрость.
Твои для места они:;;
Но в конце концов ты отдашь свои сокровища;
Твои врата еще отступят,
Твои засовы падут, неумолимое Прошлое!
Все доброе и прекрасное
Вошло в твое чрево с древнейших времен,
Потом выйдет наружу, чтобы облачиться в
славу и красоту своего расцвета.
Они не погибли; нет!
Добрые слова, помнишь когда-то такие сладкие голоса,
Улыбки, сияющие давным-давно,
И черты, видимое местопребывание великой души,
Все вернутся; каждый галстук
чистой привязанности будет завязан снова;
Только Зло умрет,
И Печаль поселится узником в твоем царствовании.
И тогда я увижу
Того, от чьей доброй отцовской стороны я родился,
И ту, которая, неподвижная и холодная,
Наполняет следующую могилу, Прекрасную и молодую.
* * * * *
УБИТЫЙ ПУТЕШЕСТВЕННИК.
КОГДА весна лесам и пустырям вокруг
Принесла цветение и радость снова;
Кости убитого путешественника были найдены
Далеко в узкой долине.
Душистая береза над ним повесила
к небу кисточки;
И много весеннего цветка возникло,
И кивало небрежно мимо.
Красная птица
щебетала, вилая Своё свисающее гнездо над головой;
И бесстрашно, близ рокового места,
Свою молодую куропатку вела.
Но был плач вдали,
И кроткие глаза для него,
С наблюдением многих тревожных дней,
Были печальны и тусклы.
Они мало знали, кто так его любил,
Страшную смерть он встретил,
Когда кричал над снегом пустыни,
Безоружный и жестоко окруженный;
И как, когда вокруг морозного полюса
Северная заря была красной,
Горный волк и дикая кошка Прокрались
На пир на мертвых;
И как, когда кости его нашли чужие , Одели наскоро гроб
,
И безымянными камнями наметили могилу,
Несмоченной слезой.
Но долго они смотрели, и боялись, и плакали
В его далеком доме;
И мечтал, и вздрогнул, как они спали,
От радости, что он пришел.
Долго, долго смотрели они, но так и не увидели
снова Его желанной поступи.
И не знал страшной смерти, он умер
Далеко вниз, что узкая долина.
* * * * *
ПОЛЕ БИТВЫ.
Вскоре после того, как было написано следующее стихотворение, один английский критик,
говоря о начале строфы, «Правда, придавленная к земле
, восстанет вновь», сказал: «Мр. У Брайанта, безусловно, есть редкая
заслуга в том, что он написал строфу, которую можно сравнить
с любыми четырьмя строками как одну из самых благородных в английском
языке. Мысль завершена, выражение совершенно.
Поэма из дюжины таких стихов была бы подобна ряду жемчужин,
за каждую из которых не хватило бы даже королевского выкупа».
; "начало" заменено на "начало"
ОДНАЖДЫ этот мягкий дерн, этот песок ручейка
Были вытоптаны спешащей толпой,
И огненные сердца и вооруженные руки
Встретились в боевой туче.
Ах! Никогда земля не забудет,
Как хлынула жизненная кровь ее храбрых;;
Наполненные надеждой и отвагой,
На земле они боролись за спасение.
Теперь все спокойно, и свежо, и тихо,
Только чириканье порхающих птиц,
И разговоры детей на холме,
И колокольчик бродячих коров слышны.
Никакое торжественное войско не идет
вслед за ружьем с черным ртом и колеблющейся тележкой;
Люди начинают не с боевого клича:
О, если бы его больше никогда не слышали!
Вскоре отдохнули те, кто сражался; но ты
, Кто влился в более тяжелую борьбу
За истины, которые люди не принимают сейчас,
Твоя война заканчивается только жизнью.
Война без друзей! задерживаясь долго
Через утомительный день и утомительный год; Спереди, с фланга и с тыла
висит дикая и вооруженная толпа . Все же нервируйте свой дух к доказательству, И не смущайтесь на выбранной вами доле; Робкое добро может стоять в стороне, Мудрец может хмуриться, но ты не падай духом, И не обращай внимания на стрелу, слишком уверенно брошенную, Грязную и шипящую стрелу презрения; Ибо с твоей стороны будет жить, наконец, Победа рожденного терпения. Истина, придавленная к земле, восстанет вновь; Вечные годы Бога принадлежат ей; Но Ошибка, раненый, корчится от боли И умирает среди своих поклонников. Да, хотя ты лежишь в прахе, Когда те, кто помог тебе, бегут в страхе, Умрут, полные надежды и мужественного доверия, Как те, кто пал в бою здесь. Другой рукой твой меч будет владеть, Другая рука - стандартный взмах, До тех пор, пока из уст трубы не прозвучит Триумфальный взрыв над твоей могилой. * * * * * МОЛЧЕННЫЕ УЛИЦЫ. ПОЗВОЛЬТЕ мне медленно двигаться по улице, Наполненной вечно движущимся поездом, Среди звука шагов, которые бьют Шумные прогулки, как осенний дождь. Как быстро приходят порхающие фигуры; Мягкое, свирепое, каменное лицо; Одни светлые, с бездумными улыбками, а другие, Где тайные слезы оставили свой след. Они переходят к тяжелому труду, к борьбе, к отдыху; В залы, в которых распространяется пир;; В покои, где похоронный гость В тишине сидит у постели. И некоторые в счастливые дома возвращаются, Где дети, прижавшись щекой к щеке, С немой лаской заявят о нежности, которую они не могут выразить. И те, кто идет здесь в покое, Содрогнутся, когда дойдут до двери , Где тот, кто сделал их жилище дорогим, Его цветок, его свет больше не виден. Юноша, с бледными щеками и нежной фигурой, И мечтающий о величии в глазах твоих, Идешь ли ты построить раннее имя Или рано умереть в задаче? Проницательный сын торговли, с жадным лбом, Кто сейчас порхает в твоей сети, Твои золотые состояния возвышаются они сейчас Или расплавляют сверкающие шпили в воздухе? Кто из этой толпы сегодня ночью будет топтать танец, пока дневной свет снова не засияет? Печалиться о безвременно умерших? Кто корчится в муках смертельной боли? Некоторые, пораженные голодом, будут думать, как длинны Холодные, темные часы, как медленный свет; И некоторые, которые щеголяют среди толпы, Спрячутся в притонах позора до ночи. Каждый, куда зовут его задачи или удовольствия, Они проходят и не обращают внимания друг на друга; Есть тот, кто внимает, кто держит их всех В Своей большой любви и безграничной мысли. Эти борющиеся потоки жизни, которые кажутся В своенравном, бесцельном течении, Являются водоворотами могучего потока, Который катится к назначенному концу. * * * * * УВЕДОМЛЕНИЕ FITZ-GREEN HALLECK. В качестве образца прозы г-на Брайанта, о которой он много писал, а также в качестве образца его критики мы печатаем следующий отрывок из памятной речи, которую он произнес перед Нью-Йоркским историческим обществом в феврале 1869 года. ценен как набросок характера и литературная оценка мистера Халлека. «КОГДА я оглядываюсь назад на литературную жизнь Халлека, я не могу не думать о том, что если бы его смерть случилась сорок лет назад, его жизнь считалась бы ясным утром, преждевременно облачным. Тем не менее , можно сказать, что литературная карьера Халлека на этом закончилась. Все, что передаст его имя грядущим годам, уже произведено. Кто скажет, чем было вызвано его последующее литературное бездействие? Это не был упадок его сил; его блестящая беседа показала , что это не так. Было ли это равнодушием к славе? Не потому ли, что он скромно оценил написанное и потому решил больше не писать? Было ли это потому, что он боялся, как бы то, что он мог написать , не было бы недостойно той репутации, которую ему посчастливилось приобрести? «У меня есть собственный способ объяснить его литературное молчание во второй половине его жизни. Одно из сходств, которые он имел с Горацием, заключалось в том, что он долго хранил у себя свои стихи , чтобы дать им последние и самые счастливые штрихи. Сочинив свои стихи, не записывая их на бумаге и сохраняя их в своей верной памяти, он точно так же перерабатывал их, бормоча их себе под нос в минуты уединения, возвращая энтузиазм, с которым они были впервые задуманы, и в этом состоянии ум, усиливающий красоту мысли или выражения .... «Я полагаю, что таким образом Халлек достиг изящества своей дикции и воздушной мелодичности своих номеров. Таким образом, я думаю, он довел свои стихи до той прозрачной ясности выражения, благодаря которой мысль видна сквозь них без какой-либо промежуточной мутности, так что мысль и фраза кажутся одним целым, и мысль проникает в ум, как луч. света. Я полагаю , что время Халлека было занято задачами его призвания, и он, естественно, постепенно утратил привычку сочинять в этой манере и что он нашел ее настолько необходимой для совершенства того, что он написал, что не принял никакой другой взамен . ». * * * * * УБОРКА КУКУРУЗЫ В ЮЖНОЙ КАРОЛИНЕ. _Из " Письма путешественника " . мужская жизнь, на которую были приглашены как мужчины, так и женщины. Они могли свободно рассказывать все анекдоты, петь все песни и получать столько удовольствия, сколько пожелают, пока они быстро стряхивали кукурузу. Обычно выбирались два лидера, и компания делилась на две партии, которые соревновались за приз, присуждаемый первой стороне, завершившей очистку выделенной кучи кукурузы. Мистер Брайант так образно описывает один из таких новых случаев: БАРНУЭЛЛСКИЙ РАЙОН, Южная Каролина, 29 марта 1843 года. НО вы должны слышать об уборке кукурузы. Тот, на котором я присутствовал , был дан нарочно, чтобы я мог стать свидетелем юмора каролинских негров. Возле кукурузного двора развели огромный костер из светлых дров. Легкая древесина — это древесина длиннолистной сосны, и она называется так не потому, что она легкая, ибо это чуть ли не самая тяжелая древесина в мире, а потому, что она дает больше света, чем любое другое топливо. Разожгли костер, и негры с соседних плантаций прибежали, напевая на ходу. Кучер плантации, цветной, выносил корзины с кукурузой в шелухе и складывал ее в кучу; и негры начали сдирать шелуху с ушей, радостно распевая во время работы, отбивая такт музыке и время от времени отпуская шутки и взрывы экстравагантного смеха. Песни в основном носили комический характер; но один из них был настроен на необычайно дикий и жалобный тон, который некоторым из наших музыкантов не мешало бы перевести в нотную форму. Вот слова: Джонни, спустись в пустоту. О пустота! Джонни спустился в пустоту. О пустота! Этот негр-торговец достал меня. О пустота! Де спекулянт купил меня. О пустота! Меня продали за серебряные доллары. О пустота! Мальчики, идите ловить пони. О пустота! Приведите его за угол. О пустота! Я уезжаю в Грузию. О пустота! Мальчики, прощайте навсегда! О пустота! Также была дана песня «Дженни ушла» и другая, называемая песней обезьяны, вероятно, африканского происхождения, в которой главный певец изображал обезьяну со всевозможными странными жестами, а другие негры принимали участие в этом. припев: «Дэн, дэн, кто такой денди?» Одна из песен, которые обычно поют в таких случаях, представляет различных лесных животных как принадлежащих к какой-либо профессии или ремеслу. Например;; Де Кутер - это лодочник; Кутер - черепаха, и он очень опытный лодочник. Де Кутер - это лодочник. Джон Джон Кроу. De red-bird de soger. Джон Джон Кроу. Де пересмешник де адвокат. Джон Джон Кроу. Аллигатор пильщик. Джон Джон Кроу. Спина аллигатора снабжена зубчатым гребнем, похожим на острие пилы, что объясняет последнюю строку. Когда вечерняя работа была окончена, негры перебрались в просторную кухню. Один из них занял место музыканта, насвистывая и отбивая такт двумя палками по полу. Несколько мужчин выступили вперед и стали исполнять различные танцы, прыгая, пританцовывая и барабаня пяткой и носком по полу с поразительной ловкостью и настойчивостью, хотя все они выполняли свои повседневные обязанности и работали весь вечер, а некоторые шел от четырех до семи миль, чтобы присутствовать на чистке кукурузы. От плясок был сделан переход к пародийному военному параду, этакому бурлеску наших милицейских учений, в котором слова команд и эволюций были крайне смехотворны. Командиру стало необходимо выступить с речью, и, признавшись в своей неспособности к публичным выступлениям, он призвал огромного негра по имени Тоби выступить перед ротой вместо него. Тоби, мужчина крепкого телосложения, шести футов ростом, с лицом, украшенным бородой модной стрижки, до сих пор стоял, прислонившись к стене, и смотрел на резвящихся с видом превосходства. Он согласился, выступил вперед, потребовал клочок бумаги, чтобы подержать его в руках, и стал разглагольствовать перед солдатами. Было очевидно, что Тоби в свое время слушал пустые речи. Он говорил о «большинстве Южной Каролины», «интересах штата», «чести округа Бануэлл» и связывал эти фразы различными ругательствами, из которых мы ничего не могли разобрать. В конце концов он начал колебаться, когда капитан с удивительным присутствием духа пришел ему на помощь, прервал и прекратил разглагольствования под ура роты. Все зрители, черные и белые, позволили Тоби произнести превосходную речь.
****
***
WAITING BY THE GATE.
BESIDES the massive gateway built up in years gone by,
Upon whose top the clouds in eternal shadow lie,
While streams the evening sunshine on the quiet wood and lea,
I stand and calmly wait until the hinges turn for me.
The tree tops faintly rustle beneath the breeze’s flight,
A soft soothing sound, yet it whispers of the night;
I hear the woodthrush piping one mellow descant more,
And scent the flowers that blow when the heat of day is o’er.
Behold the portals open and o’er the threshold, now,
There steps a wearied one with pale and furrowed brow;
His count of years is full, his ;allotted task is wrought;
He passes to his rest from a place that needs him not.
In sadness, then, I ponder how quickly fleets the hour
Of human strength and action, man’s courage and his power.
I muse while still the woodthrush sings down the golden day,
And as I look and listen the sadness wears away.
Again the hinges turn, and a youth, departing throws
A look of longing backward, and sorrowfully goes;
A blooming maid, unbinding the roses from her hair,
Moves wonderfully away from amid the young and fair.
Oh, glory of our race that so suddenly decays!
Oh, crimson flush of morning, that darkens as we gaze!
Oh, breath of summer blossoms that on the restless air
Scatters a moment’s sweetness and flies we know not where.
I grieve for life’s bright promise, just shown and then
withdrawn;
But still the sun shines round me; the evening birds sing on;
And I again am soothed, and beside the ancient gate,
In this soft evening sunlight, I calmly stand and wait.
Once more the gates are opened, an infant group go out,
The sweet smile quenched forever, and stilled the sprightly
shout.
Oh, frail, frail tree of life, that upon the greensward strews
Its fair young buds unopened, with every wind that blows!
So from every region, so enter side by side,
The strong and faint of spirit, the meek and men of pride,
Steps of earth’s greatest, mightiest, between those pillars
gray,
And prints of little feet, that mark the dust away.
And some approach the threshold whose looks are blank with
fear,
And some whose temples brighten with joy are drawing near,
As if they saw dear faces, and caught the gracious eye
Of Him, the Sinless Teacher, who came for us to die.
I mark the joy, the terrors; yet these, within my heart,
Can neither wake the dread nor the longing to depart;
And, in the sunshine streaming of quiet wood and lea,
I stand and calmly wait until the hinges turn for me.
; ‘alloted’ replaced with ‘allotted’
* * * * *
“BLESSED ARE THEY THAT MOURN.”
O DEEM not they are blest alone
Whose lives a peaceful tenor keep;
The Power who pities man has shown
A blessing for the eyes that weep.
The light of smiles shall fill again
The lids that overflow with tears;
And weary hours of woe and pain
Are promises of happier years.
There is a day of sunny rest
For every dark and troubled night;
And grief may bide an evening guest,
But joy shall come with early light.
And thou, who, o’er thy friend’s low bier,
Sheddest the bitter drops like rain,
Hope that a brighter, happier sphere
Will give him to thy arms again.
Nor let the good man’s trust depart,
Though life its common gifts deny,;;
Though with a pierced and bleeding heart,
And spurned of men, he goes to die.
For God hath marked each sorrowing day,
And numbered every secret tear,
And heaven’s long age of bliss shall pay
For all his children suffer here.
* * * * *
THE ANTIQUITY OF FREEDOM.
HERE are old trees, tall oaks, and gnarled pines,
That stream with gray-green mosses; here the ground
Was never touch’d by spade, and flowers spring up
Unsown, and die ungather’d. It is sweet
To linger here, among the flitting birds
And leaping squirrels, wandering brooks and winds
That shake the leaves, and scatter as they pass
A fragrance from the cedars thickly set
With pale blue berries. In these peaceful shades;;
Peaceful, unpruned, immeasurably old;;
My thoughts go up the long dim path of years,
Back to the earliest days of Liberty.
O FREEDOM! thou art not, as poets dream,
A fair young girl, with light and delicate limbs,
And wavy tresses gushing from the cap
With which the Roman master crown’d his slave,
When he took off the gyves. A bearded man,
Arm’d to the teeth, art thou: one mailed hand
Grasps the broad shield, and one the sword; thy brow,
Glorious in beauty though it be, is scarr’d
With tokens of old wars; thy massive limbs
Are strong and struggling. Power at thee has launch’d
His bolts, and with his lightnings smitten thee;
They could not quench the life thou hast from Heaven.
Merciless Power has dug thy dungeon deep,
And his swart armorers, by a thousand fires,
Have forged thy chain; yet while he deems thee bound,
The links are shiver’d, and the prison walls
Fall outward; terribly thou springest forth,
As springs the flame above a burning pile,
And shoutest to the nations, who return
Thy shoutings, while the pale oppressor flies.
Thy birth-right was not given by human hands:
Thou wert twin-born with man. In pleasant fields,
While yet our race was few, thou sat’st with him,
To tend the quiet flock and watch the stars,
And teach the reed to utter simple airs.
Thou by his side, amid the tangled wood,
Didst war upon the panther and the wolf,
His only foes: and thou with him didst draw
The earliest furrows on the mountain side,
Soft with the Deluge. Tyranny himself,
The enemy, although of reverend look,
Hoary with many years, and far obey’d,
Is later born than thou; and as he meets
The grave defiance of thine elder eye,
The usurper trembles in his fastnesses.
Thou shalt wax stronger with the lapse of years,
But he shall fade into a feebler age;
Feebler, yet subtler; he shall weave his snares,
And spring them on thy careless steps, and clap
His wither’d hands, and from their ambush call
His hordes to fall upon thee. He shall send
Quaint maskers, forms of fair and gallant mien,
To catch thy gaze, and uttering graceful words
To charm thy ear; while his sly imps, by stealth,
Twine round thee threads of steel, light thread on thread,
That grow to fetters; or bind down thy arms
With chains conceal’d in chaplets. Oh! not yet
Mayst thou unbrace thy corslet, nor lay by
Thy sword, nor yet, O Freedom! close thy lids
In slumber; for thine enemy never sleeps.
And thou must watch and combat, till the day
Of the new Earth and Heaven. But wouldst thou rest
Awhile from tumult and the frauds of men,
These old and friendly solitudes invite
Thy visit. They, while yet the forest trees
Were young upon the unviolated earth,
And yet the moss-stains on the rock were new,
Beheld thy glorious childhood, and rejoiced.
* * * * *
TO A WATERFOWL.
WHITHER, ’midst falling dew,
While glow the heavens with the last steps of day,
Far, through their rosy depths, dost thou pursue
Thy solitary way?
Vainly the fowler’s eye
Might mark thy distant flight to do thee wrong,
As, darkly limn’d upon the crimson sky,
Thy figure floats along.
Seek’st thou the plashy brink
Of weedy lake, or marge of river wide,
Or where the rocking billows rise and sink
On the chafed ocean side?
There is a Power whose care
Teaches thy way along that pathless coast,;;
The desert and illimitable air,;;
Lone wandering, but not lost.
All day thy wings have fann’d,
At that far height, the cold, thin atmosphere,
Yet stoop not, weary, to the welcome land,
Though the dark night is near.
And soon that toil shall end;
Soon shalt thou find a summer home, and rest,
And scream among thy fellows; reeds shall bend,
Soon, o’er thy shelter’d nest.
Thou’rt gone; the abyss of heaven
Hath swallow’d up thy form; yet on my heart
Deeply hath sunk the lesson thou hast given,
And shall not soon depart.
He who, from zone to zone,
Guides through the boundless sky thy certain flight,
In the long way that I must tread alone,
Will lead my steps aright.
* * * * *
ROBERT OF LINCOLN.
MERRILY swinging on brier and weed,
Near to the nest of his little dame,
Over the mountain-side or mead,
Robert of Lincoln is telling his name:
Bob-o’-link, bob-o’-link,
Spink, spank, spink;
Snug and safe is that nest of ours,
Hidden among the summer flowers.
Chee, chee, chee.
Robert of Lincoln is gayly dressed,
Wearing a bright black wedding coat;
White are his shoulders and white his crest,
Hear him call in his merry note:
Bob-o’-link, bob-o’-link,
Spink, spank, spink;
Look what a nice new coat is mine,
Sure there was never a bird so fine.
Chee, chee, chee.
Robert of Lincoln’s Quaker wife,
Pretty and quiet, with plain brown wings,
Passing at home a patient life,
Broods in the grass while her husband sings,
Bob-o’-link, bob-o’-link,
Spink, spank, spink;
Brood, kind creature; you need not fear
Thieves and robbers, while I am here.
Chee, chee, chee.
Modest and shy as a nun is she,
One weak chirp is her only note,
Braggart and prince of braggarts is he,
Pouring boasts from his little throat:
Bob-o’-link, bob-o’-link,
Spink, spank, spink;
Never was I afraid of man;
Catch me, cowardly knaves if you can.
Chee, chee, chee.
Six white eggs on a bed of hay,
Flecked with purple, a pretty sight
There as the mother sits all day,
Robert is singing with all his might:
Bob-o’-link, bob-o’-link,
Spink, spank, spink;
Nice good wife, that never goes out,
Keeping house while I frolic about.
Chee, chee, chee.
Soon as the little ones chip the shell
Six wide mouths are open for food;
Robert of Lincoln bestirs him well,
Gathering seed for the hungry brood.
Bob-o’-link, bob-o’-link,
Spink, spank, spink;
This new life is likely to be
Hard for a gay young fellow like me.
Chee, chee, chee.
Robert of Lincoln at length is made
Sober with work and silent with care;
Off is his holiday garment laid,
Half-forgotten that merry air,
Bob-o’-link, bob-o’-link,
Spink, spank, spink;
Nobody knows but my mate and I
Where our nest and our nestlings lie.
Chee, chee, chee.
Summer wanes; the children are grown;
Fun and frolic no more he knows;
Robert of Lincoln’s a humdrum crone;
Off he flies, and we sing as he goes:
Bob-o’-link, bob-o’-link,
Spink, spank, spink;
When you can pipe that merry old strain,
Robert of Lincoln, come back again.
Chee, chee, chee.
* * * * *
DROUGHT.
PLUNGED amid the limpid waters,
Or the cooling shade beneath,
Let me fly the scorching sunbeams,
And the southwind’s sickly breath!
Sirius burns the parching meadows,
Flames upon the embrowning hill,
Dries the foliage of the forest,
And evaporates the rill.
Scarce is seen the lonely floweret,
Save amid the embowering wood;
O’er the prospect dim and dreary,
Drought presides in sullen mood!
Murky vapours hung in ether,
Wrap in gloom, the sky serene;
Nature pants distressful;;silence
Reigns o’er all the sultry scene.
Then amid the limpid waters,
Or beneath the cooling shade,
Let me shun the scorching sunbeams
And the sickly breeze evade.
* * * * *
THE PAST.
No poet, perhaps, in the world is so exquisite in rhythm, or
classically pure and accurate in language, so appropriate in
diction, phrase or metaphor as Bryant.
He dips his pen in words as an inspired painter his pencil
in colors. The following poem is a fair specimen of his deep
vein in his chosen serious themes. Pathos is pre-eminently
his endowment but the tinge of melancholy in his treatment is
always pleasing.
THOU unrelenting Past!
Strong are the barriers round thy dark domain,
And fetters, sure and fast,
Hold all that enter thy unbreathing reign.
Far in thy realm withdrawn
Old empires sit in sullenness and gloom,
And glorious ages gone
Lie deep within the shadow of thy womb.
Childhood, with all its mirth,
Youth, Manhood, Age that draws us to the ground,
And, last, Man’s Life on earth,
Glide to thy dim dominions, and are bound.
Thou hast my better years,
Thou hast my earlier friends;;the good;;the kind,
Yielded to thee with tears,;;
The venerable form;;the exalted mind.
My spirit yearns to bring
The lost ones back;;;yearns with desire intense,
And struggles hard to wring
Thy bolts apart, and pluck thy captives thence.
In vain:;;thy gates deny
All passage save to those who hence depart;
Nor to the streaming eye
Thou giv’st them back,;;nor to the broken heart.
In thy abysses hide
Beauty and excellence unknown;;;to thee
Earth’s wonder and her pride
Are gather’d, as the waters to the sea;
Labors of good to man,
Unpublish’d charity, unbroken faith,;;
Love, that midst grief began,
And grew with years, and falter’d not in death.
Full many a mighty name
Lurks in thy depths, unutter’d, unrevered;
With thee are silent fame,
Forgotten arts, and wisdom disappear’d.
Thine for a space are they:;;
Yet shalt thou yield thy treasures up at last;
Thy gates shall yet give way,
Thy bolts shall fall, inexorable Past!
All that of good and fair
Has gone into thy womb from earliest time,
Shall then come forth, to wear
The glory and the beauty of its prime.
They have not perish’d;;no!
Kind words, remember’d voices once so sweet,
Smiles, radiant long ago,
And features, the great soul’s apparent seat,
All shall come back; each tie
Of pure affection shall be knit again;
Alone shall Evil die,
And Sorrow dwell a prisoner in thy reign.
And then shall I behold
Him by whose kind paternal side I sprung,
And her who, still and cold,
Fills the next grave,;;the beautiful and young.
* * * * *
THE MURDERED TRAVELER.
WHEN spring, to woods and wastes around,
Brought bloom and joy again;
The murdered traveler’s bones were found,
Far down a narrow glen.
The fragrant birch, above him, hung
Her tassels in the sky;
And many a vernal blossom sprung,
And nodded careless by.
The red bird warbled, as he wrought
His hanging nest o’erhead;
And fearless, near the fatal spot,
Her young the partridge led.
But there was weeping far away,
And gentle eyes, for him,
With watching many an anxious day,
Were sorrowful and dim.
They little knew, who loved him so,
The fearful death he met,
When shouting o’er the desert snow,
Unarmed and hard beset;
Nor how, when round the frosty pole,
The northern dawn was red,
The mountain-wolf and wild-cat stole
To banquet on the dead;
Nor how, when strangers found his bones,
They dressed the hasty bier,
And marked his grave with nameless stones,
Unmoistened by a tear.
But long they looked, and feared, and wept,
Within his distant home;
And dreamed, and started as they slept,
For joy that he was come.
Long, long they looked;;but never spied
His welcome step again.
Nor knew the fearful death he died
Far down that narrow glen.
* * * * *
THE BATTLEFIELD.
Soon after the following poem was written, an English critic,
referring to the stanza ;beginning;;“Truth crushed to earth
shall rise again,”;;said: “Mr. Bryant has certainly a rare
merit for having written a stanza which will bear comparison
with any four lines as one of the noblest in the English
language. The thought is complete, the expression perfect.
A poem of a dozen such verses would be like a row of pearls,
each beyond a king’s ransom.”
; ‘begining’ replaced with ‘beginning’
ONCE this soft turf, this rivulet’s sands,
Were trampled by a hurrying crowd,
And fiery hearts and armed hands
Encounter’d in the battle-cloud.
Ah! never shall the land forget
How gush’d the life-blood of her brave,;;
Gush’d, warm with hope and courage yet,
Upon the soil they fought to save.
Now all is calm, and fresh, and still,
Alone the chirp of flitting bird,
And talk of children on the hill,
And bell of wandering kine, are heard.
No solemn host goes trailing by
The black-mouth’d gun and staggering wain;
Men start not at the battle-cry:
Oh, be it never heard again!
Soon rested those who fought; but thou
Who minglest in the harder strife
For truths which men receive not now,
Thy warfare only ends with life.
A friendless warfare! lingering long
Through weary day and weary year;
A wild and many-weapon’d throng
Hang on thy front, and flank, and rear.
Yet nerve thy spirit to the proof,
And blench not at thy chosen lot;
The timid good may stand aloof,
The sage may frown;;yet faint thou not,
Nor heed the shaft too surely cast,
The foul and hissing bolt of scorn;
For with thy side shall dwell, at last,
The victory of endurance born.
Truth, crush’d to earth, shall rise again;
The eternal years of God are hers;
But Error, wounded, writhes in pain,
And dies among his worshippers.
Yea, though thou lie upon the dust,
When they who help’d thee flee in fear,
Die full of hope and manly trust,
Like those who fell in battle here.
Another hand thy sword shall wield,
Another hand the standard wave,
Till from the trumpet’s mouth is peal’d
The blast of triumph o’er thy grave.
* * * * *
THE CROWDED STREETS.
LET me move slowly through the street,
Filled with an ever-shifting train,
Amid the sound of steps that beat
The murmuring walks like autumn rain.
How fast the flitting figures come;
The mild, the fierce, the stony face;;
Some bright, with thoughtless smiles, and some
Where secret tears have left their trace.
They pass to toil, to strife, to rest;;
To halls in which the feast is spread;;
To chambers where the funeral guest
In silence sits beside the bed.
And some to happy homes repair,
Where children pressing cheek to cheek,
With mute caresses shall declare
The tenderness they cannot speak.
And some who walk in calmness here,
Shall shudder as they reach the door
Where one who made their dwelling dear,
Its flower, its light, is seen no more.
Youth, with pale cheek and tender frame,
And dreams of greatness in thine eye,
Go’st thou to build an early name,
Or early in the task to die?
Keen son of trade, with eager brow,
Who is now fluttering in thy snare,
Thy golden fortunes tower they now,
Or melt the glittering spires in air?
Who of this crowd to-night shall tread
The dance till daylight gleams again?
To sorrow o’er the untimely dead?
Who writhe in throes of mortal pain?
Some, famine struck, shall think how long
The cold, dark hours, how slow the light;
And some, who flaunt amid the throng,
Shall hide in dens of shame to night.
Each where his tasks or pleasure call,
They pass and heed each other not;
There is one who heeds, who holds them all
In His large love and boundless thought.
These struggling tides of life that seem
In wayward, aimless course to tend,
Are eddies of the mighty stream
That rolls to its appointed end.
* * * * *
NOTICE OF FITZ-GREEN HALLECK.
As a specimen of Mr. Bryant’s prose, of which he wrote much,
and also as a sample of his criticism, we reprint the following
extract from a Commemorative Address which he delivered
before the New York Historical Society in February 1869. This
selection is also valuable as a character sketch and a literary
estimate of Mr. Halleck.
“WHEN I look back upon Halleck’s literary life, I cannot help thinking
that if his death had happened forty years earlier, his life would
have been regarded as a bright morning prematurely overcast. Yet
Halleck’s literary career may be said to have ended then. All that
will hand down his name to future years had already been produced. Who
shall say to what cause his subsequent literary inaction was owing? It
was not the decline of his powers; his brilliant conversation showed
that it was not. Was it then indifference to fame? Was it because he
put an humble estimate on what he had written, and therefore resolved
to write no more? Was it because he feared lest what he might write
would be unworthy of the reputation he had been so fortunate as to
acquire?
“I have my own way of accounting for his literary silence in the
latter half of his life. One of the resemblances which he bore to
Horace consisted in the length of time for which he kept his poems
by him, that he might give them the last and happiest touches. Having
composed his poems without committing them to paper, and retaining
them in his faithful memory, he revised them in the same manner,
murmuring them to himself in his solitary moments, recovering the
enthusiasm with which they were first conceived, and in this state of
mind heightening the beauty of the thought or of the expression....
“In this way I suppose Halleck to have attained the gracefulness
of his diction, and the airy melody of his numbers. In this way I
believe that he wrought up his verses to that transparent clearness
of expression which causes the thought to be seen through them without
any interposing dimness, so that the thought and the phrase seem
one, and the thought enters the mind like a beam of light. I suppose
that Halleck’s time being taken up by the tasks of his vocation, he
naturally lost by degrees the habit of composing in this manner, and
that he found it so necessary to the perfection of what he wrote that
he adopted no other in its place.”
* * * * *
A CORN-SHUCKING IN SOUTH CAROLINA.
_From “The Letters of a Traveler.”_
In 1843, during Mr. Bryant’s visit to the South, he had
the pleasure of witnessing one of those antebellum southern
institutions known as a Corn-Shucking;;one of the ideal
occasions of the colored man’s life, to which both men and
women were invited. They were free to tell all the jokes, sing
all the songs and have all the fun they desired as they rapidly
shucked the corn. Two leaders were usually chosen and the
company divided into two parties which competed for a prize
awarded to the first party which finished shucking the allotted
pile of corn. Mr. Bryant thus graphically describes one of
these novel occasions:
BARNWELL DISTRICT,
South Carolina, March 29, 1843.
BUT you must hear of the corn-shucking. The one at which I was present
was given on purpose that I might witness the humors of the Carolina
negroes. A huge fire of _light-wood_ was made near the corn-house.
Light-wood is the wood of the long-leaved pine, and is so called, not
because it is light, for it is almost the heaviest wood in the world,
but because it gives more light than any other fuel.
The light-wood-fire was made, and the negroes dropped in from the
neighboring plantations, singing as they came. The driver of the
plantation, a colored man, brought out baskets of corn in the husk,
and piled it in a heap; and the negroes began to strip the husks from
the ears, singing with great glee as they worked, keeping time to the
music, and now and then throwing in a joke and an extravagant burst
of laughter. The songs were generally of a comic character; but one of
them was set to a singularly wild and plaintive air, which some of our
musicians would do well to reduce to notation. These are the words:
Johnny come down de hollow.
Oh hollow!
Johnny come down de hollow.
Oh hollow!
De nigger-trader got me.
Oh hollow!
De speculator bought me.
Oh hollow!
I’m sold for silver dollars.
Oh hollow!
Boys, go catch the pony.
Oh hollow!
Bring him round the corner.
Oh hollow!
I’m goin’ away to Georgia.
Oh hollow!
Boys, good-by forever!
Oh hollow!
The song of “Jenny gone away,” was also given, and another, called the
monkey-song, probably of African origin, in which the principal singer
personated a monkey, with all sorts of odd gesticulations, and the
other negroes bore part in the chorus, “Dan, dan, who’s the dandy?”
One of the songs commonly sung on these occasions, represents the
various animals of the woods as belonging to some profession or trade.
For example;;
De cooter is de boatman;;
The cooter is the terrapin, and a very expert boatman he is.
De cooter is de boatman.
John John Crow.
De red-bird de soger.
John John Crow.
De mocking-bird de lawyer.
John John Crow.
De alligator sawyer.
John John Crow.
The alligator’s back is furnished with a toothed ridge, like the edge
of a saw, which explains the last line.
When the work of the evening was over the negroes adjourned to a
spacious kitchen. One of them took his place as musician, whistling,
and beating time with two sticks upon the floor. Several of the men
came forward and executed various dances, capering, prancing, and
drumming with heel and toe upon the floor, with astonishing agility
and perseverance, though all of them had performed their daily tasks
and had worked all the evening, and some had walked from four to seven
miles to attend the corn-shucking. From the dances a transition was
made to a mock military parade, a sort of burlesque of our militia
trainings, in which the words of command and the evolutions were
extremely ludicrous. It became necessary for the commander to make a
speech, and confessing his incapacity for public speaking, he called
upon a huge black man named Toby to address the company in his stead.
Toby, a man of powerful frame, six feet high, his face ornamented
with a beard of fashionable cut, had hitherto stood leaning against
the wall, looking upon the frolic with an air of superiority. He
consented, came forward, demanded a bit of paper to hold in his hand,
and harangued the soldiery. It was evident that Toby had listened to
stump-speeches in his day. He spoke of “de majority of Sous Carolina,”
“de interests of de state,” “de honor of ole Ba’nwell district,” and
these phrases he connected by various expletives, and sounds of which
we could make nothing. At length he began to falter, when the captain
with admirable presence of mind came to his relief, and interrupted
and closed the harangue with an hurrah from the company. Toby was
allowed by all the spectators, black and white, to have made an
excellent speech.