Уж полночь. Свечка угасает.
Кивая острой бородой,
Царь, зелья принявши, зевает.
Звенит, гудит и повисает
Над Псковом благовест святой.
И дрогнул грозный повелитель:
Ему представилось: народ
В Христову скорбную обитель
С мольбой последнею бредёт;
О царской милости крушится:
Глазами тупятся мужи,
И мать к Пречистой приложиться,
С младенцем на руках, спешит.
И умилился князь Великий,
Кошмар злодейства позабыл,
И, целовав святые лики,
Во град испуганный прибыл.
Его встречал народ покорный:
Хлеб-соль, колена преклоня.
Князь Токмаков, умом проворный,
Пред ним осаживал коня:
Прими дары: царю единый!
Мы все рабы твои вовек!
И стлали под ноги холстины
И сукна, белые как снег.
Столы вдоль улицы ломились:
Кувшины с квасом и вином,
Тут блюда пышные явились,
Скупым умерены постом…
Смягчился царь, в глазах погасло
Гневливо пламя в этот раз.
Монахи возжигают масло:
Он у икон за часом час.
Тих монастырь; бежит веселья
Игумен, сухонький старик,
И даже в праздник, в тёмной келье,
Чернец печалиться привык.
Ведёт по коридорам голым
Царя, в подряснике простом,
Пред ним жилище, где Никола
В веригах, в шлеме и с крестом.
Он князя мясом угощает:
Сырым: "Отведай, царь!" – «Зачем?!
Я православный, – отвечает, –
И в пост скоромного не ем…»
«Ты хуже делаешь, – он рече, –
Питаясь мясом человечьим!»