(Клепенино - Бахмутово)
***
С 80-летием! - эпилог.
(от писателей, поэтов СССР и...)
Александр Твардовский.
"Я убит подо Ржевом...".
Я убит подо Ржевом, в безымянном болоте, в пятой роте, на левом,
при жестоком налёте. Я не слышал разрыва, я не видел той вспышки,-
точно в пропасть с обрыва - и ни дна ни покрышки. и во всём этом мире,
до конца его дней, ни петлички, ни лычки - с гимнастёрки моей...
...Подсчитайте, живые, сколько сроку назад... был на фронте впервые
назван вдруг Сталинград, фронт горел, не стихая, как на теле рубец.
Я убит и не знаю, наш ли Ржев наконец?..
...Что ж, у мёртвых, безгласных, есть отрада одна: мы за Родину пали,
но она - спасена. Наши очи померкли, пламень сердца погас,
на земле на поверке выкликают не нас. Нам свои боевые - не носить ордена.
Вам - всё это, живые. Нам - отрада одна: что недаром боролись мы за Родину-мать.
Пусть не слышен наш голос, - вы должны его знать. Вы должны были, братья,
устоять, как стена, ибо мёртвых проклятье - эта кара страшна.
Это грозное Право нам навеки дано, - это горькое право... и за нами оно!
...Я зарыт без могилы, летом, в сорок втором, - Смерть меня обделила,
всем, что было потом. И никто перед нами из живых не в долгу,
кто из рук наших Знамя подхватил на бегу, чтоб за дело святое,
за Советскую власть, так же, может быть, точно ...шагом дальше упасть.
...Я убит подо Ржевом, тот ещё под Москвой, где-то, воины, где вы,
кто остался живой? В городах миллионных, в сёлах, дома в семье?
В боевых гарнизонах на не нашей земле? Ах, своя ли. чужая,
вся в цветах, иль в снегу… Я вам жизнь завещаю, - что я больше могу?!..
Михаил Ножкин.
"Под городом Ржевом".
Под Ржевом болота, повсюду болота-болота,
Трясина да кочки, да ямы да редкий ивняк.
И в эти болота без счёта, без счёта, без счёта
Врезались герои отчаянных наших атак!
Под Ржевом в кровавой, свинцовой, сплошной круговерти
Не дрогнули славные дети родимой земли,
Рванулись в прорыв окруженья Долиною Смерти,
И в этой долине бессмертье свое обрели!
А ныне в долине колышется хлебное поле,
А ныне в долине снимают тройной урожай,
А там под землею в три слоя, в три слоя, в три слоя -
солдаты, солдаты, солдаты России лежат...
***
Ржевская баллада.
(Посвящается погибшей 29-й армии!)
Скупые цифры в страшной бойне: пять тысяч выживших в загоне
Двадцать девятая мертва, такие братцы, вот дела.
Смерть же итоги подводила, два месяца косой косила...
Здесь тридцать тысяч человек, укрыл собой кровавый снег
Была ли это часть сраженья, ведь Ржев не взят, чуть-чуть терпенья...
Ещё год битвы впереди за город древний у Реки! ...Вечная память!..
(GerasimoFF).
***
Вячеслав Кондратьев. (из повести "Сашка).
От Чернова дорога шла в низинку, и опять грязища, но тут недолго и до большака, вон и виднеется чёрными трубами разорища. Деревеньку эту сожжённую Сашке не забыть... Тут он со взятым им немцем и стоял, дожидая комбата, маясь и не зная, что капитан с ним сделает за то, что не выполнил он его приказ немца застрелить... Отсюда и повел фрица к штабу бригады, после того как капитан приказание своё отменил. Большак Сашка пересёк и пошёл прямиком через поле к виднеющемуся вдали лесу. Не шибко разъезжена здесь дорога, да и дорогой-то не назовёшь, так, протор какой-то, следы тощие, редкие. По ним как по писаному видно - бедует фронт. От уколов докторских в Сашкиной голове туман приятный, боли в руке никакой, и шёл он ходко, глубоко втягивая в себя чистый, пахнущий весной воздух, весной, которая и неприметна была т а м, на передке, где трупный дух и гарь забивали все её запахи. И идти было хорошо, просторно, не надо под ноги глядеть - ни воронок тут, ни убитых. Солнце било прямо в глаза, немного пригревало и радовало. На передовой его не жаловали и ясную погоду недолюбливали - из-за самолётов. При пасмурном, облачном небе было спокойней.
Когда дошёл Сашка до подборья и пахнуло на него пряно хвоей, остановился он, вздохнул полной грудью, снял с головы ушанку, провел рукой по голове и осел на родимую землю, где желтую прошлогоднюю траву отдельными пучочками живила зелень нонешней. Да, всё же оживал он помаленьку... Оживал и разрешил себе теперь подумать о Зине, сестрёнке из санроты, с которой бегал вместе при бомбёжках, в эшелоне вагоны их рядом были, - о Зине, которую прикрыл своим телом, когда шпарили "мессера" крупнокалиберными и пулевой веер смертно приближался к ним, выбивая вокруг фонтанчики снежной пыли.
Разрешил и сразу же забеспокоился: как она там? Хоть и в тылу она, конечно, от передней линии километров восемь, но это по Сашкиному понятию тыл, а вообще-то фронт тоже - и бомбить могли, и дальнобойной достать нетрудно, и всякое могло случиться... Поднялся Сашка, потянулся, а потом остервенело здоровой рукой начал скрести по всему телу. Пригрело солнышко, и зазудело во всех местах, спасу нет. Отчесавшись, побрёл он дальше и вскоре вступил в сухой светлый сосновый бор, обжитый каким-то войском.
На передовой казалось, нет уже народа у страны, вроде побило всех за одиннадцать месяцев войны (ходили же Паново брать в двадцать штыков!), а людей вон сколько у неоскудной России-матушки! И в землянках настоящих живут, и кухни дымят, и сквозь маскировку танки виднеются, и для артиллерии позиции по всем правилам (у них-то сорокапятки за кустиками стояли). Почему у них в бригаде так всё боком вышло, задумался Сашка, но ответа не нашел, только стало на душе спокойней и уверенней от этой уймы народа и техники. На Сашку поглядывали. На передке, видать, ещё не бывали и любопытничали вот как парня измочалило. Подошёл один лейтенантик молоденький, спросил: - Ну, как т а м? - Да ничего, - ответил Сашка и вроде не покривил душой. Издалека всё прошедшее не казалось уж таким страшным, будто ничего особенного и не было.
- По тебе видно, досталось, - медленно и как-то раздумчиво произнес лейтенант, покачивая головой. - Закуришь? - Это с удовольствием. С табачком неважно было.
- А с чем хорошо? - усмехнулся тот, протягивая Сашке завернутую цигарку.Сашка поблагодарил, а на вопрос отмолчался - незачем лейтенанту раньше времени знать, всё у него впереди: и обгорит, и наголодуется, и в грязи изваляется...
Ну вот наконец и блеснула сквозь сосны Волга крутым поворотом, близится конец Сашкиного пути. Берег этот угористый Сашка помнил. Лезли на него ночью по скользоте, падали, а кто и обратно вниз соскальзывал. Небо над ними, тогда уже расцвеченное ракетами, показалось и багрянело дальним заревом...
Остановился Сашка... Надо бы порадоваться, что стоит он живой на этом берегу, что достался ему случаем обратный билет оттуда, с той, почти необратной дороги на передовую, что развернулось уже на том берегу Бахмутово, целёхонькое, непобитое, но сжато ещё всё внутри, напряжено, не пробиться радости в душу, особенно как подумаешь, скольким его товарищам не выдалось пути назад, сколько осталось там, на ржевской земле, перед теми тремя русскими деревеньками...
Внизу по воде сновали туда-сюда две плоскодонки - вот и вся переправа. Волга здесь, правда, неширока, но много ли таким манером перевезешь припасов? И съездов к реке никаких, ни на чём к воде не подъедешь, значит, вручную всё, и снаряды, и провизию, на своем горбу по крутизне. И стало Сашке попонятней, почему они так бедовали. Выходит, зря материли начальника ПФС и все тыловые службы. Но уж очень обидно было - жизни люди клали, а ни курева, ни жратвы, ни боеприпасов. Спустился Сашка к воде и стал ждать лодку. Тут ещё несколько раненых, ходячих, находилось. Ребята незнакомые, из других батальонов, но выглядели не лучше. Видать, всем на этом пятаке досталось. Завернули Сашке самокрутку, дали огоньку, но разговора что-то не завязывалось. Все в себе, усталые невпроворот, глаза пустые, равнодушные - поскорей бы в санроту, отлежаться в тепле и сухости.
Одна из лодок подошла к берегу и стала разгружатъся. Сухари в бумажных крафт-мешках с хрустом ложились на землю. У Сашки да и других, наверно, тошнотно заныло в желудках... В лодку садились суетливо и, когда отошла она от берега, дружно вздохнули с облегчением - отчеркнёт их от войны Волга. Гребцы не спешили, за день намотаешься туда-обратно, а раненым хотелось, конечно, поскорей...
Выскакивали все из лодки резво и, не оглядываясь, заспешили от берега, только один Сашка почему-то не заторопился - каким-то слабым был, разбитым... Не хотелось ему таким вот встретиться с Зиной. Он постоял на берегу немного, теребя подбородок и стараясь успокоиться. Хоть и плохо рос у него волос на бороде, но всё же кололось. Побриться бы где перед встречей. Да ладно, поймёт Зина, что другим возвратиться он не мог, не с тёщиных же блинов пришёл. Беспокоило другое - как встретятся? Ведь два месяца прошло. И ничего вроде у них и не было... Ну, бегали вместе при бомбёжках, ну, рванул он её в сторону от пулевого веера, прикрыл своим телом, ну, и поцеловались несколько раз... Но, когда ночью при разгрузке эшелона глянул на неё, помахал рукой, понял, что роднее и ближе нет у него сейчас никого, а когда она, спрыгнув с вагона, подбежала к нему, прижалась холодным мокрым лицом и шепнула, чтоб возвращался он обязательно, что будет ждать его, то прищемило сердце какой-то сладкой болью и понял он, что готов для этой девчушки в шинели сделать всё что угодно, лишь бы было ей хорошо и покойно. И потом в наступлениях, чтобы унять страх и поднять злобу на немцев, представлял Сашка, что идёт он в отчаянные атаки не только для того, чтобы взять эти деревни, но идет защищать и её, Зину, ждущую его там, за Волгой... И легчало от этого. Но о встрече Сашка там не думал, вернее, отгонял мысли о ней. А теперь вот должна она произойти, вроде бы нежданная, но в то же время давно ожидаемая. А как? И потому шел он медленно, как бы оттягивая эту минуту.
Бахмутова он почти не помнил... Тогда ночью темнели углами крыши домов как-то угрозливо и неприютно, знали ведь, приходит конец их пути и ждет их страшное и неизвестное завтра.
К приёмному пункту для раненых подошёл он последним и занял очередь, присев на крыльцо. Наскреб махры, попросил соседа завернуть и жадно затянулся. Рука почти не болела, голод особо не сосал, тело не зудело - вроде бы всё хорошо, но волновала предстоящая встреча, и робел он как-то. Когда подошёл черёд и направился он в перевязочную, Зину увидеть совсем не ожидал и потому, наткнувшись прямо на неё, похудевшую, с опавшим лицом, оторопело остановился и ничего уже больше не видел, кроме её широко раскрытых глаз, в которых и удивление, и растерянность какая-то, а когда осмотрела она Сашку, и слёзы.
В помещении, резко пахнувшем лекарствами, находился ещё врач в белом халате и незнакомый Сашке старший лейтенант. Сашка шагнул к Зине, хотел было что-то сказать, непроизвольно потянул руки к ней, но она, отступив в сторону и давая ему проход, почти беззвучно произнесла: - Проходите, раненый...
Сашкины руки, повисев недолго в воздухе, бессильно упали, а сам он не сдвинулся с места. - Ко мне проходите, ко мне, - сказал военврач вроде ласково. - Зина, снимите повязку. Как во сне подошел Сашка к столу, сел на табурет и протянул раненую руку Зине. Она ловко размотала бинт, но, когда присохшая подушечка отрывалась от раны, резануло болью и Сашка еле-еле сдержал стон.
- Пошевелите пальцами. Вот так. Ещё. - Врач осмотрел раны, потрогал руку и начал что-то писать. - Опять в руку. И опять в левую, - поморщился старший лейтенант. Обратите внимание, доктор. Слишком много у нас таких ранений. - Перевязывайте, Зина, - пропустил мимо слова лейтенанта врач. - Я повторяю, товарищ военврач, обратите внимание! - У него два пулевых ранения. - Это ничего не значит. Они там умудряются по-всякому делать. До Сашки пока не доходил смысл этого разговора. Он замирал и таял от прикосновения Зининых рук. Но потом, поймав на себе подозрительный пристальный взгляд, догадался: этот аккуратненький, поскрипывающий новыми, еще не успевшими пожелтеть ремнями штабник в чистенькой гимнастёрке с ослепительно белым воротничком, не хлебнувший и тысячной доли того, что довелось Сашке и его товарищам, подозревает его, Сашку, что он... сам себя... Да в самые лихие дни, когда, казалось, проще и легче - пулю в лоб, чтоб не мучиться, не приходила Сашке такая мысль. Кровь бросилась в голову, а горло петлёй захлестнуло - не вздохнуть, не выдохнуть. Не помня себя, поднялся Сашка, шагнул на лейтенанта... Будь в руках автомат, невесть чего мог натворить...
- Да ты что?.. Ты что, старшой, сдурел, что ли? Ты что?.. - Дальше Сашка слов не находил, только сжимал до боли, до хруста в костях пальцы правой руки. Зина, охватив его сзади, потянула к себе, а лейтенант поднялся и цыкнул: - Молчать! Прекратить истерику! - Да ты роту... роту собери здесь... и я с тобой обратно на передок какой есть, раненый пойду! Понял? Пойдём! - Сашка захлебывался, выбрасывая всё это. - Пойдём с ротой-то? Да в наступление, да в разведку! Посмотрел бы я на тебя там. Эх ты... - Сашка выругнулся и, притянутый Зиниными руками, рухнул на табуретку. Из ран хлынула кровь, в глазах потемнело. Не держи его Зина за плечи, свалился бы на пол. - Уйдите, старший лейтенант, - сухо сказал врач. - Зина! Морфий. - Как его фамилия? - потянулся лейтенант к Сашкиной санкарте. Распустились там совсем... - Я прошу, выйдите и не мешайте работать, - повторил военврач. А Сашка, бывалый боец Сашка, у которого все смерти на передке не выжали ни одной слезинки, вдруг забился во всхлипах вперемежку с ругательствами. Словно в полусне было остальное - как сделала Зина укол, как снова перевязала руку, как украдкой поглаживала его по голове, говоря, будто чужому: - Успокойтесь, раненый... Успокойтесь...
Очнулся Сашка только на улице, когда солнечные лучи полоснули по глазам, а Зинина рука, сжав его локоть, повела по ступенькам крыльца.
- Что это я?.. Психанул никак? И матерился? - Ничего, ничего... Идем до палаты. Отдохнуть тебе надо. Успокойся, обойдется всё... - Кто этот старшой? - Из штаба... А кто по должности, не знаю. - Вот оно что... Вы тут разве не слыхали, что меня сам комиссар батальона к награде представил... за немца... А он... - Ну его! Забудь об этом. Пойдём. - Погоди, закурю, - Сашка полез в карман за табаком. - Давай заверну. - Умеешь? - удивился он. - Научилась, просят раненые-то. Сашка поглядел на Зину - изменилась она. И не только что побледнелая и похудевшая, а что-то новое в лице и глаза беспокойные. - Ну, как ты тут? - Что я? О себе расскажи. - Что рассказывать? Видишь, живой я... - Вижу, Сашенька... И не надеялась. Раненые такое рассказывали - сердце холодело. Спрашивала о тебе всех, а смешно, фамилию твою не знаю, в какой роте, в каком взводе, тоже. Никто ничего толком мне ответить и не мог. А целых два месяца... Господи, хоть весточку какую прислал с кем. - Не до того, Зина, было... - Он опять взглянул на Зину. - Досталось и тебе, вижу. Скулы-то подвело. - Вначале, когда первые бои шли, раненых была уйма, уставали очень. Сейчас чуть посвободней стало, так о тебе думала, как ты там... - Думала-таки? - А как же? Спас ты меня тогда, - сжала она легонько Сашкины пальцы, - Ну, об этом ты не поминай, - перебил Сашка, а потом, помолчав немного, спросил: - А зачем он приходил в перевязочную-то?
Повернулись его мысли на происшедшее. Все же неудобь вышла - старшего лейтенанта да на "ты", да матом... Не то что Сашка боялся - чего ему бояться, когда самое страшное позади, - но не по себе как-то было. Ведь Сашка боец дисциплинированный, а тут вот как получилось...
- Ты про кого? - спросила Зина. - Да про старшого этого. Зина замялась как-то, и он заметил это. - Кто его знает? Зашёл зачем-то... Не помню. - А ты вспомни, - не отставал Сашка. Зина помолчала в нерешительности, а потом сказала: - Ладно, скажу, все равно узнаешь. Завтра же Первое мая. Так приглашал в штаб на вечер...- На вечер? - недоуменно протянул Сашка. - Да, на вечер. У них там патефон есть, баян... Танцы будут... - Какие танцы! Врёшь, Зина! Быть этого не может! - почти выкрикнул Сашка, и шатнуло его даже. - Может, ответила Зина. Ещё как может, Саша. Не пойду я, не волнуйся. Ещё до тебя отказала. - Погоди. Как же это так... - всё еще не приходил в себя он, всё еще не укладывалось у него в голове услышанное. Шагов пятьдесят они прошли, и только тогда смог Сашка осмыслить, что тыл есть тыл, конечно, и у него своя жизнь, что ничего, в сущности, нет зазорного, что будет праздновать он Первомай, что из какого-то НЗ будет и выпивка и закуска... Но то умом, а душой принять этого он не может. Ведь, что ни говори, бригаду-то почти всю побило... До праздников ли тут, до вечеров ли?
- Успокойся, Саша, успокойся. Не пойду я, - говорила Зина, видя, что у Сашки подрагивают губы, а лицо будто почернело. - Да, не ходи, Зина, - строго так сказал он. - Понимаешь, нельзя это... Веселиться нельзя, когда все поля в наших! Понимаешь? - Понимаю, конечно. Не переживай ты. Сейчас уложу тебя на коечку, отдохнешь, поспишь... Хлеба принести тебе? У меня есть немного. Сашка проглотил слюну, но отказался. Ещё не хватало, чтобы он Зину стал объедать. Вот табачку бы... Кончился у него. - Есть у меня, - радостно сообщила она. - Девчата на сахар меняли, а я оставила пачку... - Надеялась все же, что вернусь я? - Не очень, Саша, - как-то серьёзно ответила она. - Но всё же надеялась. Как без надежды-то?
Изба, к которой подвела его Зина, была большой, на две половины, и в просторной комнате стояло коек двенадцать - с одеялами и простынями! Даже не верилось Сашке, что ляжет он сейчас в настоящую постель.
Встретила их заунывная, тягучая песня, которую не то пел, не то выстанывал сидящий на койке и медленно раскачивающийся из стороны в сторону раненый одна рука по плечо отнята, другая без кисти. Этот отвоевался вчистую. Зина откинула одеяло свободной койки, но Сашка запротестовал - куда он такой грязный да на простынь, так пока приляжет. Зина помогла скинуть ватник, и он присел. - Отдыхайте, раненый. Сейчас принесу, что обещала, - сказал она и выскользнула из палаты. Сашка огляделся, знакомых вроде нет. В их первой роте последнее время всё чаще убивало либо ранило тяжело, а здесь все легкораненые - кто в ногу, кто в руку...
Вошла Зина и, подойдя к Сашкиной кровати, сунула незаметно ему под подушку пачку махорки. - Не спишь почему? - Сам не знаю. - Я к вечеру высвобожусь, приду. Надо спать, раненый, - досказала громко. Сашке донельзя хотелось прикоснуться к ней, взять её руку в свою, погладить, но при народе неудобно, да и видел он, не хочет Зина открываться при посторонних. - Приду... - Зина поглядела на него каким-то особенным, обещающим взглядом, от которого бросило Сашку в жар. Разговоры в палате плыли тихие - кто о доме, о родных, кто о прошлой жизни на гражданке, о войне не говорили. Только гадали, дадут ли на майский праздник водочки. Уж больно хотелось всем забыться хоть минутно, смыть хмельком воспоминания о фронте, о смертях, о крови, о погибших товарищах. Под них Сашка и задремал.
Проснувшись, вышел Сашка на крыльцо покурить и воздухом свежим подышать. Солнце ещё высоко было, но подходило уже к западу, к передовой. Там оно закатывалось за Овсянниковом и раскаляло разбитую эту и не достигнутую ими деревеньку докрасна, и после маялись они в ожидании обстрела - немец был точен и бил в аккурат после захода солнца.
И представилось Сашке, как через час будет дрожать его родная рота в продувных шалашиках и как кого-то беспременно сегодня пришлёпнет, пожалуй, сержанта - не понравился он Сашке сегодня утром, - и как ротный будет говорить стоящим около убитого бойцам: "Ребятки, только без сантиментов, война есть война", - и как закидают того лапником, а потом разбредутся по своим лежкам, выскрёбывая из карманов последние табачинки.
И смутно стало на душе и вроде стыдно, что находится он сейчас в тихом, словно дремлющем в майском вечере селе, где звенят вёдра у колодцев, негромко перебирает лады гармонь, вьются приятно пахнущие дымки из труб, где ходят люди спокойно, не таясь и не крадучись, не ожидая ни шальных пуль, ни миномётного обстрела, а его товарищи и его ротный - там...
Зина пришла не сразу после ужина, а когда все раненые улеглись по постелям, и присела около Сашки. - Ну вот, пришла я. Как ты тут? - Нормально. Тебя ждал. - Я спиртику малость достала, - сказала шёпотом. - Ночью у вас дежурить буду, а пока свободная... Зина помолчала немного, поглядела на Сашку, хотела что-то сказать, но потом тряхнула головой, раздумав, и проговорила безразлично: - Вот... и хорошо, - и стала разливать спирт, Сашке в кружку, а себе в мензурку. Потом достала хлебца немного и... - Смотри, что раздобыла, - и показала ему соленый огурец. - У хозяйки выпросила. Здорово? - Здорово! С гражданки не ел. - Ну, давай, Саша... За твоё возвращение и за праздничек... - ...за победу, Зина, - серьёзно и проникновенно досказал Сашка. - Конечно. Но главное, за то, что живой ты... Правду сказать, в последние дни совсем надежду потеряла. Думала, вот и не успела узнать тебя как следует, не успела отблагодарить за то... что в эшелоне, и вот всё, не встречу тебя никогда больше... Не поверишь ты, а я тогда, честное слово, впервые в жизни целовалась... Ну, чокнемся, Сашенька, только тихонечко.
Спирт огнём прошелся по Сашкиному телу, и стало ему хорошо, так хорошо, как никогда в жизни. Зинина рука лежала в его заскорузлых обожженных пальцах, и тепло от неё доходило до самого его сердца. И отошло куда-то всё, что было в эти месяцы, ушло страшным сном, стало небылью, а в мире только эта изба, неяркий свет керосиновой лампы, тишина, прерываемая неровным дыханием раненых, и Зина, её руки, её глаза, смотрящие на него ласково и жалостливо. Ничего-то она не спросила о том, что было там. Видно, знала всё - не один раненый прошел через её руки, и рассказывали, и жаловались, - и потому в её взгляде видел Сашка какую-то смятенность и сострадание. - Как чувствуешь себя, родненький? Рана не болит? - Не болит, - соврал Сашка. К вечеру-то рука заныла. - Может, пройдёмся до Волги? Сможешь? - Смогу, конечно, - обрадовался он и подумал, какое счастье его ждёт побыть с Зиной наедине, без людей-свидетелей.
Было ещё не темно... Солнце, правда, уже ушло за правый кряжистый берег, но ещё не закатилось совсем. Там оно ещё висит над Овсянниковом и его отблески кроваво полосят небо и сжигают рваные края тёмного, растянувшегося по всему горизонту облака. Огородами вышли они на тропку, что петляла к реке, и шли, крепко прижатые друг к другу, так что чувствовал Сашка округлое Зинино бедро, а рука, обвитая вокруг её талии под шинелью, тепло её тела.
- Я сюда часто приходила вечерами. Смотрела на небо и думала, думала... И всегда оно страшное было, словно в крови, - Зина крепче прижалась к Сашке. Думала, как ты там? Живой ли? Или отмучился? Они остановились... Висящая на бинтах рука мешала Сашке привлечь Зину к себе, и потому её грудь и лицо были отдалены от него. Солоноватый вкус её губ он хранил все эти месяцы. И не верилось, что сейчас он может опять прижаться к ним и испытать ту же острую сладость, которую испытывал тогда, когда отстрелявшиеся "мессеры" с воем уходили от эшелона, а он медленно притягивал её лицо к своему и касался её губ... Они замирали, а в их придавленные страхом души опять возвращалась жизнь.
И оба оттягивали поцелуй, но, когда их губы сошлись, всё было так же, только без той отчаянной горькости, какая была в тех поцелуях после бомбёжки, когда думали они, что это последнее в их жизни, что вот-вот возвратятся самолеты опять и что будет, неизвестно. А теперь Сашка сможет целовать Зину и завтра и послезавтра... И казалось это ему чудом. От Зины пахло лекарствами, какими-то духами, немного потом, и Сашка знал, эти запахи останутся с ним навечно и всегда будут связаны с нею, с Зиной, всегда будут напоминать об этом вечере. И он упивался ими, близостью Зины, но, даже задыхаясь в поцелуях, не ощущал он желания - только нестерпимая нежность заполняла до краев.
Вначале это не встревожило его, но когда разморённая поцелуями Зина сама прижалась к нему, распахнув шинель, и он почувствовал её всю, и его рука невольно пошла вниз по Зининому бедру до края юбки, а потом, приподняв её, пошла вверх по шершавому в резинку чулку и, пройдя его, наконец коснулась голой горячей Зининой ноги, и тут Сашка ничего в себе не ощутил, и его рука, остановившись на миг, обескураженно пошла вниз. - Потом, Сашенька, потом... - зашептала Зина. - Пойдем дальше, там скамеечка есть, - и потянула его по тропке.
Слева от них зеленовато поблескивала река, зримой чертой отделяя мир этот, в котором Сашка сейчас, и мир тот, в котором он находился ещё сегодня, и ему представилось, что не взаправду всё это, а сон, который вот-вот прервётся, и он заспешил. - Далеко ещё? - Сейчас, родненький, вон у той сосны.
Хотя Сашка и не был опытен в любви, он чувствовал, позволит ему Зина всё, и потому, когда подошли к скамейке, он не грубо, но настойчиво стал приваливать Зину на неё. Но и тут, - когда совсем близко живое, трепетное женское тело, к которому не прикасался по-настоящему целую вечность, - в нём никакого ответа, словно ничего мужского в нём нет. Сашка недоумевал, не понимая, что же такое с ним сотряслось, а Зина уже мягко отталкивала его от себя, пришептывая:- Не надо, Сашенька, потом... Слабенький ты сейчас, израненный, не надо... Вот что с тобой сделали-то... Господи... Она взяла чёрную, обгоревшую Сашкину руку и припала к ней губами.- Не надо, - смутился Сашка, отнимая свою руку, которую жгли Зинины слёзы. - Ну, что плачешь? Пройдет это...
- Не о том я, глупенький... Но что сделали-то с тобой...
И уловил Сашка, что и верно, не о том плачет Зина. Может, даже рада, что не вышло у них ничего, - уж больно скоро она стала его отталкивать... И вообще в ласках Зининых виделось ему больше жалости, чем чего другого, и слова-то она говорила все жалкие: родненький, глупенький, бедненький... Может, из жалости и решилась на всё да ещё потому, что считает себя жизнью ему обязанной?
Стал он гладить Зинины плечи, и тоже жалость к ней пронизала душу потерянная она какая-то, не такая, какой была в эшелоне, будто гложет её что-то...
- Достается вам тоже, Зинок? - Да нет. Мы ж под смертью не ходим. Разве сравнить. Они помолчали немного, потом Сашка спросил: - Пристают мужики-то?
- Конечно, милый, - без особой уверенности сказала она. - Месяц у нас только, Сашенька... А что потом, родненький? Что потом? - всхлипнула опять Зина.
Что потом, Сашка не знал и ответить ничего не смог, только привлёк её к себе, потянулся губами, прижался... И прервала их поцелуй неожиданная вспышка на том берегу - первая ночная ракета. И смотрели они на мерцавшее недолго минуту-две - небо и как потухло оно, погрузив опять в темень правый берег с соснами на нём. А подумалось Сашке почему-то - вот такой же короткой, как вспышка ракеты, и будет их любовь... Погорит недолго, согреть как следует не успеет и... погаснет - разведёт их война в разные стороны.
Наверное, и Зине пригрезилось то же, потому как вздрогнула она, сжалась комочком и затихла у Сашкиного плеча. Так и сидели они, примолкнувшие, отрешённые от всего, связанные негаданно пришедшей любовью, любовью ненадёжной и зыбкой, как ненадежна и непрочна была их жизнь вообще в эту лихолетнюю весну сорок второго года, весну подо Ржевом. И, словно напоминая им об этой ненадёжности, на западе мертвенно и угрозно вспыхивало небо и глухо рокотала артиллерийской переголосицей недалёкая передовая...
Ещё глубже пронзила Сашку жалость к этой прижавшейся к нему девчушке в военной форме, дарившей ему себя и свою любовь без всякой надежды на долгость, на крепость, без веры в хоть какое-то будущее. И он подумал: пожалуй, даже хорошо, что не случилось главного... Которое, может, и не главное совсем, а так...
Уже совсем обутрело, когда Сашка и ещё двое раненых, из ходячих, приостановились у края села, на совет. Продуктов им на дорогу не дали, только продаттестаты, отоварить которые можно будет лишь в Бабине, что в верстах двадцати отсюда. Вот стояли и гадали, дойдут ли за день. А если не осилят, то где ночевать, где покормиться? Правда, особо не сомневались, что их-то, Родины защитников, должны удоволить в деревнях обязательно, неужто картохи да хлеба кус не заработали они своим ратным делом? Только деревень-то живых по дороге мало, тем более по большакам, а крутить им другими путями без удобства - и заблудиться можно, и путь удлинить, а силёнок маловато. Сашка в разговор не мешался, как-нибудь доберутся, лишь бы поскорей из Бахмутова. Потому и пристал к этим двум, которые решили подальше в тыл податься, где и жратва должна быть погуще и где немец, если попрёт, не достанет.
Скользнул он последним оглядом по селу, по штабному дому, белеющему вторым этажом, и вздохнул. А ребята уже тронулись. Докурил Сашка цигарку, сплюнул и пошёл вдогон...
Комментарий автора: на приведенной карте, чёрным, сохранившиеся, существующие в настоящее время деревни Ржевского района, зелёным - те, что ещё были до ВОВ, в них жили, трудились, воспитывали детей советские люди...)
(илл. - карта и фото - инт, фотоколлаж авт.)