Кирки петушиных криков
добыть пытаются зори,
когда идёт вниз по тёмной
горе Соледад Монтойя.
Конём и сумраком пахнет
жёлтая медь её плоти.
Дымных грудей наковальня
звончато-песенно стонет.
— Кого, Соледад, ты ищешь
одна и в час неурочный?
— Тебе-то какое дело,
Чего ты вокруг хлопочешь?
Ищу я то, что ищу я,
себя и отраду в горе.
— О, Соледад моей грусти,
ты знаешь, встретится с морем
понёсшая кобылица,
и волны её поглотят.
— Ни слова о море пенном,
ведь чёрная боль заходит
в земли оливковых рощиц,
где листьев немолчен ропот.
— Как жаль, Соледад, тебя мне!
Как мука твоя огромна!
Рыданья с губ твоих едким
соком стекают лимонным.
— Как боль велика! Бегу я
безумицей в стенах дома,
тянутся две косы мои
от кухни к спальне по полу.
Как больно! Вся я чернеюсь:
Платье и угольность плоти.
Ай, маковость моих бёдер!
Моих рубашек полотна!
— Омой, Соледад, себя ты
жавороночьей водою,
позволь наконец смириться
душе, Соледад Монтойя.
Снизу река напевает:
высь неба, листвы оборка.
Лучистым тыквенным цветом
с утра новый день коронован.
О, чистая боль цыгана!
Всегда одинокое горе.
О, боль родников, сокрытых
от слишком далёких зорей!