В дни сказочные Бог
Ступать, как смертный мог,
И каждый, словно грек, бывал свободным,
От молний божества
Одна лишь голова 5
Спаслась под лавром; для тебя – бесплодным:
Ты получил на много лет
Права богов на гром и лавр, и свет.
Но ране в лавр одет
Был тот, кто не поэт, 10
Коль Аполлон дал людям лавров много;
Но сверху до сих пор
Его нахмурен взор,
Он молнии вложил в ладони Бога:
Рабов и королей разил 15
Ужасный гром их грозных крыл.
Рождённый в те года,
Погибший мир когда
Сожжён был погребальными кострами,
И Бонапарт схватил 20
За пряди что есть сил
Республику с пылавшими ногами,
Рукой и словом, как тиран,
Свободу уничтожив в сотне стран,
Ты видел власть страстей 25
Над жизнью королей,
Гром осязал; блеск молний на просторе
И лавровый венок,
Как луч и ветерок,
В тебе смешались, как туман и море, 30
Как память и желанья стон,
Как лютни звук и лиры ладный тон.
И человека дух
Был для тебя не глух,
Сердечные тебе раскрыл он тайны; 35
Ты покормил рукой,
Как слабых птиц зимой,
И силы, и надежды, что бескрайны,
И пели все они, пока
Слух не зажгли людей наверняка. 40
Их уши и глаза, –
Где звуки и слеза –
Пылали; щёки, веки пламенели,
И песнь твоя вольно
Жгла чувства как вино, 45
Иль мягче рос, или ночной метели,
Иль в гроте как морском рыдал
С уже поникшим духом мощный вал.
Но все мы, наш кумир,
Пришли к тебе на пир, 50
Твои мы песни помним в треволненье,
Не просим и не ждём
От рока с каждым днём,
Как ты, мы злости мира ослабленья.
Что рок нам даст своей рукой? 55
Свободу – может быть, но – не покой.
Хоть суть твоих забот –
На небе створ ворот
Открыть, где Бог и Случай запрещают
Всем смертным вход и взгляд – 60
Мрак снова небу рад,
Где ночь приют средь туч и звёзд вмещает;
Смерть замостила наши дни,
Под крышей ночи движутся они.
Одно лишь тешит нас – 65
Свободы краткий час.
Не от надежд или услад богиня –
Чей страшный взгляд зажжён –
Сидит, а с двух сторон
Сидят и грусть, и гнев сердец отныне, 70
И вера, чей печален зов,
И память о годах, что без цветов.
Не как чужак с тех пор
Свой поднимаю взор
Я к Франции, кормилице прекрасной, 75
Что через пену волн
Приют, заботой полн,
Дала моим отцам порой злосчастной,
Кто брошен был своей страной
К земле обильной от земли пустой. 80
Страдаю я, любя,
За них и за тебя;
Привет изгнанник, я – потомок ссыльных!
Пусть песнь моя летит
Туда, где жар блестит, 85
Ловя искру огней твоих обильных
С вершин души стихов твоих,
Что зажигали гнев в глазах слепых.
В любви я не слабей,
Коль в памяти своей 90
Взор обратил я к той святой отчизне:
Поля, ручьи чисты,
Но скрылись, как мечты,
Стопы свободы, сцены твоей жизни;
Меж небом и землёй гробов, 95
Где зубоскалов смех и стыд рабов.
Хоть мерзок дух вельмож,
Она прекрасна всё ж,
Кто крикнула: «Да здравствует Свобода!»
Сверкали, как копьё, 100
Везде глаза её,
И пробудились спящие народы;
Глаза людей поражены
Огнём и громом с новой вышины.
А к людям есть любовь, 105
Коль зришь их плачь и кровь?
За чувство к нам тебя ль полюбят боги?
Ты – друг наш, ты – мудрец,
Но видишь ли конец?
Что было – знаешь. Что ж тогда в итоге? 110
Нет зла, надежды только зов;
В тумане – рок, роль неясна богов.
В изгнанье – наш пестун,
Певец сердечных струн –
Вещей, времён ты зрел ли в изобилье? 115
Мудрее ли сейчас,
Скорбнее ль острых глаз
Года, чей шаг беззвучен – звучны крылья?
Их поступь не слышна – потом
Приводит в трепет нас их ор и гром. 120
Ты – главный, господин;
Как меч, твой стих один –
Острейший лист цветов в благоуханье;
Владыка ты и царь,
А мы все, как и встарь, 125
И без надежд, без света в час блужданья,
Когда карали всех живых,
Валили добрых, возвышали злых.
Но дух высокий твой,
Как лет, развалин строй, 130
Стремил и к тем мечтам, и к той же цели
Сквозь крах и рёв свой бег
На тусклый тихий брег –
Средь пены и солёных струй у мели
Найти там пресных вод родник, 135
Чтоб в море боле свежий ключ возник.
Как ране приковал
Гвоздями Зевс у скал
Спасителя людей, там, на просторе,
Где мира край и мгла, 140
Где крылья у орла
Ослабли, где росой сияло море;
С Кавказских зрели там вершин
Громады снежных бешеных лавин;
Вот так могучий Бог, 145
Неумолим, как рок,
Нам ссыльного, но не раба являет;
Теперь со всех сторон
Ты морем окружён,
И стены волн вокруг тебя блуждают; 150
На троне славном ты творил,
Сражён судьбой, ты сам отвергнут был.
Да, Бог могуч, велик,
Он скрыт и многолик,
И от него сбегают зверь и птица, 155
Ночь зрит его с высот,
Смерть в грудь его не бьёт,
Рукою правой он покоит море:
Мы знаем – царь он, создал нас,
А вот о чём в заботах он сейчас? 160
Их много, нам не счесть;
Он создал мир, что есть,
Велел, пусть будут день и ночь меняться,
Надежду дал для всех,
Раскаянье и грех, 165
Пока под солнцем все не истомятся,
И не сгорит весь мир в огне:
Тогда Его забудут в вышине.
Хоть мир такой, как есть,
Им воздадим мы честь, 170
Что жили страстью, скорбью, не грешили
За злато иль почёт,
Не гневались на лёд,
Сменился ветер – взгляды не сменили;
Лишь только их похвалят тут, 175
Пока не сгинут этот мир и труд.
Средь всех вещей одна
Лишь вещь для нас важна –
Что этот славный дух, безгрешный, строгий,
Ни тяжкие года, 180
Ни страх и ни беда
Не укротят, ни люди и ни боги;
Лишь сила чистая огнём
Наполнит, смерть уничтожая в нём.
Но лишь тебе – хвала 185
И лавры – для чела:
Надеты утром – не повиснут к ночи;
Любим ты, и удел
Твоих великих дел
Лететь, как дух твой выше, что есть мочи; 190
Ни страх и ни надежды чтоб
Твой не согнули высочайший лоб.
Виктор Гюго (1802-1885), как и Лэндор, был одним из героев Суинбёрна. Поэт и романист, он особенно восхищал Суинбёрна своей оппозицией императору Франции Наполеону III, который, будучи избранным президентом Франции, в глазах Гюго и Суинберна обманом заставил французский народ признать его императором, главным образом на том далеко не достаточном основании, что он был племянником великого Наполеона Бонапарта. Гюго был отправлен в изгнание и не мог вернуться во Францию до падения Наполеона III в 1870 году.
17-24 Рождённый в те года… и далее – Гюго родился незадолго до того, как Наполеон I короновался императором (1804), похоронив тем самым Французскую Республику, и стал фактическим диктатором. Бонапарт вёл войны с европейскими странами, вводя в них своё правление, или ставя королями своих братьев.
25-26 …власть страстей // Над жизнью королей… – Королевские дома Европы либо получали право продолжать правление в своих государствах, либо Наполеон лишал их власти
73-80 Суинбёрн любил говорить (что, возможно, было правдой), что его предки были сторонниками Стюартов и отправились в изгнание во Францию во времена Республики (существовала с 1649 по 1653 и с 1659 по 1660), возникшей в период Английской буржуазной революции. В 1660 г., когда на престол вернулись Стюарты, один из Суинбёрнов получили титул баронета. Но Суинбёрны были снова отправлены в изгнание из-за поддержки Чарльза Стюарта (1720—1788), известного также как «Красавчик принц Чарли», который претендовал на английскую корону.
83 Привет изгнанник, я – потомок ссыльных! – В 1851 году Наполеон III захватил власть в результате государственного переворота, и Гюго, сражавшийся на баррикадах, отправился в изгнание, сначала в Бельгию, затем поселился на Нормандских островах (английские острова в Ла-Манше), сначала на Джерси, потом на Гернси. В изгнании Гюго писал памфлеты в стихах и прозе против Наполеона III.
99. «Да здравствует Свобода!» – «Свобода, равенство, братство (фр. Libert;, ;galit;, Fraternit;) – таков был девиз Французской революции. Впервые он появился в речи Максимилиана Робеспьера «Об организации Национальной гвардии», произнесённой 5 декабря 1790 г.
136-138 Как ране приковал // Гвоздями Зевс у скал…и далее – За похищение огня и передачу его людям громовержец Зевс приказал богу-кузнецу Гефесту приковать Прометея к скале Кавказских гор (Аполлодор. Мифологическая библиотека, I, 7, 1].
148-149 Теперь со всех сторон // Ты морем окружён,… – Здесь аллюзия к Нормандским островам, где жил Гюго (см. примечания выше).
Algernon Charles Swinburne (1837-1909)
To Victor Hugo (1866)
1. In the fair days when God
By man as godlike trod,
And each alike was Greek, alike was free,
God's lightning spared, they said,
Alone the happier head
Whose laurels screened it; fruitless grace for thee,
To whom the high gods gave of right
Their thunders and their laurels and their light.
2. Sunbeams and bays before
Our master's servants wore,
For these Apollo left in all men's lands;
But far from these ere now
And watched with jealous brow
Lay the blind lightnings shut between God's hands,
And only loosed on slaves and kings
The terror of the tempest of their wings.
3. Born in those younger years
That shone with storms of spears
And shook in the wind blown from a dead world's pyre,
When by her back-blown hair
Napoleon caught the fair
And fierce Republic with her feet of fire,
And stayed with iron words and hands
Her flight, and freedom in a thousand lands:
4. Thou sawest the tides of things
Close over heads of kings,
And thine hand felt the thunder, and to thee
Laurels and lightnings were
As sunbeams and soft air
Mixed each in other, or as mist with sea
Mixed, or as memory with desire,
Or the lute's pulses with the louder lyre.
5. For thee man's spirit stood
Disrobed of flesh and blood,
And bare the heart of the most secret hours;
And to thine hand more tame
Than birds in winter came
High hopes and unknown flying forms of powers,
And from thy table fed, and sang
Till with the tune men's ears took fire and rang.
Even all men's eyes and ears
6. With fiery sound and tears
Waxed hot, and cheeks caught flame and eyelid light,
At those high songs of thine
That stung the sense like wine,
Or fell more soft than dew or snow by night,
Or wailed as in some flooded cave
Sobs the strong broken spirit of a wave.
7.But we, our master, we
Whose hearts, uplift to thee,
Ache with the pulse of thy remembered song,
We ask not nor await
From the clenched hands of fate,
As thou, remission of the world's old wrong;
Respite we ask not, nor release;
Freedom a man may have, he shall not peace.
8.Though thy most fiery hope
Storm heaven, to set wide ope
The all-sought-for gate whence God or Chance debars
All feet of men, all eyes—
The old night resumes her skies,
Her hollow hiding-place of clouds and stars,
Where nought save these is sure in sight;
And, paven with death, our days are roofed with night.
9.One thing we can; to be
Awhile, as men may, free;
But not by hope or pleasure the most stern
Goddess, most awful-eyed,
Sits, but on either side
Sit sorrow and the wrath of hearts that burn,
Sad faith that cannot hope or fear,
And memory grey with many a flowerless year.
10.Not that in stranger's wise
I lift not loving eyes
To the fair foster-mother France, that gave
Beyond the pale fleet foam
Help to my sires and home,
Whose great sweet breast could shelter those and save
Whom from her nursing breasts and hands
Their land cast forth of old on gentler lands.
11.Not without thoughts that ache
For theirs and for thy sake,
I, born of exiles, hail thy banished head;
I whose young song took flight
Toward the great heat and light
On me a child from thy far splendour shed,
From thine high place of soul and song,
Which, fallen on eyes yet feeble, made them strong.
12.Ah, not with lessening love
For memories born hereof,
I look to that sweet mother-land, and see
The old fields and fair full streams,
And skies, but fled like dreams
The feet of freedom and the thought of thee;
And all between the skies and graves
The mirth of mockers and the shame of slaves.
She, killed with noisome air,
Even she! and still so fair,
Who said "Let there be freedom," and there was
Freedom; and as a lance
The fiery eyes of France
Touched the world's sleep and as a sleep made pass
Forth of men's heavier ears and eyes
Smitten with fire and thunder from new skies.
Are they men's friends indeed
Who watch them weep and bleed?
Because thou hast loved us, shall the gods love thee?
Thou, first of men and friend,
Seest thou, even thou, the end?
Thou knowest what hath been, knowest thou what shall be?
Evils may pass and hopes endure;
But fate is dim, and all the gods obscure.
O nursed in airs apart,
O poet highest of heart,
Hast thou seen time, who hast seen so many things?
Are not the years more wise,
More sad than keenest eyes,
The years with soundless feet and sounding wings?
Passing we hear them not, but past
The clamour of them thrills us, and their blast.
Thou art chief of us, and lord;
Thy song is as a sword
Keen-edged and scented in the blade from flowers;
Thou art lord and king; but we
Lift younger eyes, and see
Less of high hope, less light on wandering hours;
Hours that have borne men down so long,
Seen the right fail, and watched uplift the wrong.
But thine imperial soul,
As years and ruins roll
To the same end, and all things and all dreams
With the same wreck and roar
Drift on the dim same shore,
Still in the bitter foam and brackish streams
Tracks the fresh water-spring to be
And sudden sweeter fountains in the sea.
As once the high God bound
With many a rivet round
Man's saviour, and with iron nailed him through,
At the wild end of things,
Where even his own bird's wings
Flagged, whence the sea shone like a drop of dew,
From Caucasus beheld below
Past fathoms of unfathomable snow;
So the strong God, the chance
Central of circumstance,
Still shows him exile who will not be slave;
All thy great fame and thee
Girt by the dim strait sea
With multitudinous walls of wandering wave;
Shows us our greatest from his throne
Fate-stricken, and rejected of his own.
Yea, he is strong, thou say'st,
A mystery many-faced,
The wild beasts know him and the wild birds flee;
The blind night sees him, death
Shrinks beaten at his breath,
And his right hand is heavy on the sea:
We know he hath made us, and is king;
We know not if he care for anything.
Thus much, no more, we know;
He bade what is be so,
Bade light be and bade night be, one by one;
Bade hope and fear, bade ill
And good redeem and kill,
Till all men be aweary of the sun
And his world burn in its own flame
And bear no witness longer of his name.
Yet though all this be thus,
Be those men praised of us
Who have loved and wrought and sorrowed and not sinned
For fame or fear or gold,
Nor waxed for winter cold,
Nor changed for changes of the worldly wind;
Praised above men of men be these,
Till this one world and work we know shall cease.
Yea, one thing more than this,
We know that one thing is,
The splendour of a spirit without blame,
That not the labouring years
Blind-born, nor any fears,
Nor men nor any gods can tire or tame;
But purer power with fiery breath
Fills, and exalts above the gulfs of death.
Praised above men be thou,
Whose laurel-laden brow,
Made for the morning, droops not in the night;
Praised and beloved, that none
Of all thy great things done
Flies higher than thy most equal spirit's flight;
Praised, that nor doubt nor hope could bend
Earth's loftiest head, found upright to the end.