***
Деревья засыпают стоя...
А может быть, они не спят.
А может, это всё пустое –
что тот, кто любит – тот и свят.
Он в светлом городе том не был,
где славит Бога херувим.
Он, может быть, и свят для неба,
но на земле он не любим.
Там лев встречает огнегривый
и вол, исполненный очей...
А на земле всё косо-криво,
и ты ничей, ничей, ничей.
Скрывают город тот ворота,
стена прозрачная крепка.
А за стеною мнётся рота
всех нелюбимых на века.
Ты не любим, чего же боле...
Ни бог, ни Пушкин не спасут.
Всё суждено лишь Высшей воле,
и приговор выносит Суд.
Но как несправедливо, боже,
погибнуть крыльям от копыт.
В чужой душе, что всех дороже –
убит, расстрелян и забыт.
***
Всё оказалось невозможным:
травинки крепче тротуар,
наш поезд не прошёл таможни,
двоих не вынес Боливар.
Любовь не видела пропажи,
она держалась дольше всех,
отсутствие скрывая наше
руками нежными, как мех.
Но хоть красив огонь бенгальский –
пожара он не породит.
Декабрь Январьевич Февральский
нам кровь и губы холодит.
И я пишу уж третий короб
о том, что я уже не я,
и я машу тебе с балкона,
любовь ушедшая моя.
Но та, что у меня украли,
та, что, казалось, умерла,
переселилась в воду в кране,
в конфорки, лампы, зеркала.
И там, среди вселенской ночи,
оно, незримое, горит,
как будто что сказать мне хочет,
и мне оттуда говорит.
***
Я пишу о тебе не тебе,
может быть – водосточной трубе,
может быть, облакам, небесам,
где читает стихи мои Сам.
Ты же если начнёшь их читать –
улетучатся буквы как тать,
обесцветятся как молоко,
улетят далеко-далеко.
Мои строчки тебя не хотят,
их пугает взыскательный взгляд.
Оживают они лишь в тепле.
Одиноко им тут на земле.
Их умчит белый конь без подков
в поднебесный альков облаков,
закружит хоровод из планет…
А тебе не нужны они, нет.
***
Я для чего, кому я?
Бог на вопрос притих.
Я с тобой не рифмуюсь.
Но это белый стих.
Мир без любви ограблен
и холодно жильё.
Я наступила на грабли.
Выстрелило ружьё.
* * *
Как тошен мне роман с душою,
где стол накрыт на одною,
где в зеркале лицо чужое
и я его не узнаю.
В блокноте прошлое малюя,
где полугрежу-полусплю,
жива лишь тем, кого люблю я,
убита тем, кого люблю.
Но будь поласковее ты хоть,
плывущая по воле волн,
стиха бесхитростная прихоть,
беды и счастья произвол.
Как просто открывался ларчик -
на кодовое слово "смерть".
Так лампа вспыхивает ярче
пред тем, как напрочь догореть.
Нет обручального на палец,
но есть любимое лицо.
Ну вот и жизнь закольцевалась.
Моё трамвайное кольцо...
***
Остановка наша: кладбище.
А за ней уже моя.
Я бы, может, пожила б ещё,
если б я была не я.
Я верна себе как «Отче наш...»,
и хожу, хожу вокруг...
Как-то вдруг всё это кончилось.
Начиналось тоже вдруг.
Исцеление последует
без рецептов и больниц.
А потом опять потребует
дозы голоса, ресниц.
Вот билет счастливый порванный.
На, себе его возьми.
Цифр слева-справа поровну.
Где же счастье, чёрт возьми.
Ничего уже не сбудется,
и души напрасен труд.
И трамвай уж не заблудится,
неизменен мой маршрут.
Ничего не будет поровну,
сколько там ни колеси.
Просто мне в другую сторону
или вовсе на такси.
***
Права была судьбы секира,
разбив несомый мной бульон.
От моего смурного мира
ты отлучён и отчуждён.
И что тебе чужие строчки
и откровений боль и стыд,
чужие сны и заморочки,
ты ими уж по горло сыт.
Везла бульон, ты был простужен,
кричало всё во мне: спаси!
Но был уже тебе не нужен,
разбитый вдребезги в такси.
В осколках суп, какая жалость.
Твой пальчик был тогда в крови.
На дне там что-то и осталось,
но лучше душу не трави.
Вновь вырываю как из тьмы я
кусок былого бытия...
Бегут года глухонемые
и в них чужие ты и я.
И что с того, что как впервые,
порой слова мои нежны?
Две параллельные прямые
пересекаться не должны.
Душа была тебе открыта,
но жизнь шершава и груба.
Разбита банка как корыто,
как чьё-то сердце и судьба.
Но кажется, что тот осколок
с тех пор живёт в моей крови...
И как бы ни был век недолог –
хоть каплю счастья – но урви!
***
Ты тонок, словно этот месяц,
и большей частью скрыт во тьме.
Не подобрать к тебе мне лестниц
и ты не спустишься ко мне.
Напрасно близость затеваю –
края души твоей остры
и часто ранят, задевая,
мои непрочные миры.
Всё жду я, ссадины латая,
когда устанешь быть клинком,
и сердцевина золотая
тебя заполнит целиком.
Но жизнь довольствуется частью,
что так прекрасна и слаба,
как половинчатое счастье,
незавершённая судьба.
***
Я не буду просить звонить тебя,
говорить, чем жива,
потому что лишь по наитию
говорят те слова.
Потому что мне не осилить то,
что тебе по плечу.
Потому что если просить о том –
то уже не хочу.
Упрекнуть и придраться не к чему –
ты корректен и трезв.
А любовь моя искалечена –
вечно свежий порез.
Золотые у принца волосы,
а характер жесток.
От сухого глухого голоса
высыхает цветок.
Я глаза открываю засветло –
словно Бог хмурит бровь,
словно солнце мне туча застила –
нелюбовь, нелюбовь…
***
Жизнь – дорога с росой медвяной...
Повстречался в её конце
мне солдатик там оловянный,
принц и нищий в одном лице.
Узы, связанные так хлипко,
след на сердце от колеса...
Неуверенная улыбка
и оливковые глаза.
Было твёрдым его сердечко,
что не знало добра и зла.
Но оно не сгорело в печке,
я спасла его, я спасла.
Где-то ждёт его дом старинный,
мир неведомый и чужой,
балерина с ногою длинной
и с безжизненною душой.
***
Не сестра, не подруга, и в общем никто,
но любила тебя очень сильно зато,
только это всё не пригодилось.
И не брат, и не враг, и не друг, а другой,
но всегда всё равно для меня дорогой.
Для тебя моё сердце светилось.
Я в стихах открывала души потроха,
Бог прощал мне безгрешную радость греха,
утешение в самообмане.
Отношения – тонкий такой матерьял.
Ты всё звёзды считал, а луну потерял.
Не заметил, как скрылась в тумане.
В новогоднюю ночь не раздался звонок.
Я-то думала, ты как и я одинок.
И часы били долго и глухо.
Было пусто внутри, во дворе, на земле,
было трудно согреться в домашнем тепле
и желанье загадывать глупо.
***
Нету тебя – пустота в предсердье,
с тобою – холодно и беззвёздно.
Я буду ждать тебя дольше смерти,
а ты придёшь, когда будет поздно.
То, что губы не произносили –
на лице написано ясно.
Всё это, знай, остаётся в силе,
пусть беспомощно и безгласно.
Поговорить бы давно пора нам.
Держится и не поймёшь, на чём всё…
Ты просыпаешься слишком рано.
Мы никогда не пересечёмся.
***
Одна брожу среди тьмы я.
Не пересечёмся мы.
Некоторые прямые
слишком, увы, прямы.
Я это давно допетрила,
когда оставалась одна.
Не люблю геометрию.
Безжалостная она.
Но всё, что мы не сказали,
я понимаю легко.
Слова в одиноком зале
слышатся далеко.
Жизнь не была Сивиллою,
хоть мы и одних кровей.
Но этих рельсов силою
не изогнуть кривей.
Резус у нас положительный
и группа крови одна...
С неба обворожительно
ухмыльнулась луна.
***
Я не твой человек, ты не мой человек,
пропасть вкусов, времён и корней.
Отчего ж так близка эта складка у век
и улыбки чужой нет родней.
Не рифмуются вместе декабрь и май,
не слагается общий коллаж,
и порой я твоя моя не понимай,
только, жизнь, не замай эту блажь.
Ей, не знающей уз, кроме ветреных муз,
забывающей запах рубах,
одиночество сладким казалось на вкус,
если имя твоё на губах.
Пусть кружусь в этом вальсе осеннем одна,
и на счастье исчерпан лимит.
Разделяет нас бездна всего, но она
так прекрасна, что сердце щемит.
***
Ручейку не дано породниться с морем,
как беспечной улыбке с солёным горем.
Ты с планеты иной, из другого теста,
из чужого авторского контекста.
Мезальянс, нестыковка, смешенье стилей,
то, что нам небеса бы вовек не простили.
Ангел в ад низвергнется, черти же – в омут...
И поэтому режу себя по живому.
***
Любовь прошла лишь по касательной,
кость не задета, обошлось.
Всё было так не обязательно,
сияло тихо, а не жглось.
Ты не заметил, стало пусто как
и жизней разошлись края...
Как под наркозом, не почувствовал,
что ампутировалась я.
***
И глаза твои почужели,
и слова обросли бронёй.
Неужели же, неужели
мне казались они роднёй.
Мир худой худосочный замер.
Но другим бы он быть не мог.
Мой воздушный песочный замок
на амбарный закрыт замок.
***
По капле тепло убывает…
Боюсь ноябрей-декабрей.
Они в нас тепло убивают,
другое, не от батарей.
Ах, пане-панове, не внове
той песенки зябкая дрожь…
Ищу его в голосе, в слове,
но нет его там ни на грош.
Хоть льдинки не вижу в глазу я,
но холодом веет в тепле.
А я его преобразую
в морозный узор на стекле.
За этим волшебным рисунком
дороги весны не видны...
От голоса веет рассудком
и губы твои холодны.
***
С отстранённым прохладным взглядом,
непонятный, родной, чужой,
тот, что был никогда не рядом,
о, постой над моей душой.
Я люблю всё, что без ответа,
что похоже на сон и бредь,
что не носит серого цвета,
не боится светить и греть.
Из всех слов, что учила в школе,
я запомнила лишь «любовь».
Знала, что это будет вскоре –
ты уроки, душа, готовь!
Никого со мной не стояло –
это был комплимент большой.
Но мне этого всё же мало.
Ты постой над моей душой.
***
Ты не знаешь, что это такое –
как любить, как страдать, как прощать,
как не знать ни минуты покоя,
свою жизнь в твою вещь превращать,
приносить, словно птенчику в клюве,
сколько ран бы он им ни нанёс.
Я жалею тебя: ты не любишь.
Ты не знаешь мучений и слёз.
Жизнь проходит, но всё не проходит.
Повторяется всё как на бис.
Я в надземном её переходе
и смотрю на тебя сверху вниз.
И любви, что закатом в полнеба
над твоею горит головой,
на двоих нам хватило вполне бы
и ещё бы осталось с лихвой.
***
А по утрам прилетает сойка...
Я без тебя проживаю стойко.
Да, люблю, но уже не настолько.
Но ещё не разлюбила, увы.
Всё позабудь, но однажды вспомни.
Цвет облетел, но остались корни.
Лунная ночь поэтичней полдня.
Мёртвые листья милее живых.
Сердце тепла захотело — ишь ты!
Я эту жизнь не жила почти что,
что ты знаешь о ней, мальчишка,
тот, чьё имя в ночи шепчу.
Я не шла, а почти летела,
только душа, никакого тела,
ничего своего не хотела…
До сих пор я за это плачу.
***
Ты не звонишь мне просто так,
а только если есть причина.
А у меня причин до ста,
но в сущности одна – кручина.
Как можно не любить с утра,
друг друга так не понимая...
О жизнь, ты мне уж не сестра,
вода на киселе седьмая.
Пусть в мире я никтым-никто,
но одиночества коросту
пробьёт порой хотя бы то,
что ты звонишь мне так не просто.
Хватаю трубку за бока,
как за рога быка отважно.
– Привет – привет! Пока – пока!
Поверь, мне это очень важно.
Одна страна, один район,
и этот вечер так не вечен...
– Алё, ты здесь? Приём, приём...
Ну отвечай же, человече…
***
Ты принял то, что не могу принять –
нам лучше друг от друга быть подальше.
Так главное вернее охранять
и крохи не выпрашивать: подай же.
Путь лучше ничего, чем лишь на треть.
На расстоянье видится большое.
Но дерево за лесом рассмотреть
ты не сумеешь, раз оно чужое.
Свобода не изведает родства.
Ограда не нуждается в калитке.
Я чувствую подобье воровства:
лишь силуэт – ни глаз и ни улыбки.
Границу не нарушь, не перейди.
Быть вместе – неразумно, несерьёзно.
Лишь выжженная пустошь посреди.
Бесхозно небо и душа бесслёзна.
В окне стоит из месяца вопрос.
Мороз собрал последние силёнки.
Но я всё забываю – вот склероз –
что ты со мной давно на удалёнке.
Ущербный месяц мертвенно повис,
и звёзды — словно пули сквозь бойницы...
И в нарушенье всех преград и виз
я всё-таки перехожу границу.
***
Как жизнь моя в безлюбье впишется,
в безлюдье с чуждыми людьми?
Не телефонится, не пишется
и не живётся без любви.
Года стремительно уносятся,
взамен приходят холода,
но вслух никак не произносятся
слова «прощай» и «никогда».
Язык на этом спотыкается,
о тяжесть слова без любви,
и губы намертво смыкаются,
закушенные до крови.
Пусть будет даже на беду мою,
и даже если я молчу,
я только о любви и думаю.
Мне нелюбовь не по плечу.
***
Поддерживать отношения,
как будто в печи огонь,
когда уж не чует жжения
и даже тепла ладонь,
когда уже еле тлеет,
устало ждать и просить,
но что-то в тебе жалеет
совсем его погасить.
Поддерживать как коллегу,
что в делах отстаёт,
поддерживать как калеку,
как бабушку в гололёд,
поддерживать – не рассерживать,
потешивать... а на кой?
Бессильной рукой удерживать –
что здесь уж одной ногой,
поддерживать отношения –
мучительнейший процесс,
когда уже разложение,
гниение и абсцесс.
Поддерживать бесполезно…
Но я тебя поддержу.
И в час свой последний Судный
единственное скажу, –
что при любых обстоятельствах
поддерживала очаг,
вне дружбы, любви, приятельства,
чтоб выручил, не зачах,
не сгинул к такой-то матери,
укрыл бы от всех погонь,
как наши пра-пра-праматери
поддерживали огонь.
***
Нет, не прощай, приветик,
ты всё равно со мной,
мой облетевший цветик,
месяц мой ледяной.
Я о тебе печалюсь
капельками дождя.
Я с тобой не прощаюсь,
даже совсем уйдя.
Кроны в златом уборе,
море стихов тебе.
Успокаивать горе
лучше всего в ходьбе.
Расцветут по аллее
фонари как цветы...
Просто мне жить теплее,
зная, что где-то ты.
***
Как нестабильны отношенья,
изменчивы, как фазы месяца.
Любовь – любимый шарф на шее,
что тянет на себе повеситься.
О месяца дуга кривая!
Как далеко заводят вымыслы...
Живу, на жизнь не уповая,
коль на кривой она не вывезла.
Что делать с сутью подноготной?
Пенять на зеркало? Пинать его?
Иль вдребезги, чтоб стать свободной?
А может, попросту понять его?..
Взываю к единенью лестниц
и ко всему, что сердцем помнится.
И жду, когда ущербный месяц
любовью доверху заполнится.
***
Не знаю, что это такое к тебе –
колючий дичок, светлячок в темноте,
не так это важно, как можно назвать,
а важно, что можно окликнуть, позвать.
Когда же как нищему вместо монет
в ладони ложится тяжёлое «нет» –
к нему добавляю «ещё» и «пока» –
и сразу становится тяжесть легка.
Мне хочется медленно-медленно жить,
в остывшем костре угольки ворошить,
высматривать звёзды в прозрачной реке,
выгадывать счастье себе по руке.
Солдатика сердце сгорело в огне.
Была для тебя огонёчком в окне...
Но радуга долго не может гореть –
иначе привыкнут, не будут смотреть.
Осталась я там, где меня ты забыл.
На шорох случайный – бессмысленный пыл.
И нет ничего мне на свете важней
того, что с годами нежней и нежней.
Стихи, что я выпущу в жизнь, не стерев,
взметнутся под небо, как птицы с дерев,
и будут порой, пролетая в окне,
кому-нибудь напоминать обо мне.
«Ну всё как и в жизни», сказали, прочтя,
хотя это был только сон и мечта.
По небу плывут и плывут облака,
меня окликая издалека.
***
Ты где-то в области до ре ми,
а я где-то в ля и соль.
Ты там, где будни, реальность, СМИ,
а я — где сказка Ассоль.
Сонаты, увы, не выйдет из нас
Бетховенской № 2.
Поэтому и такой диссонанс,
когда сойдёмся едва.
Хотя между нами не сто морей,
и даже не пол-реки,
тебе не вытянуть ноты моей,
а мне твоя не с руки.
Но Богу любые октавы в масть,
всё музыка у него.
И нам в его лишь руках совпасть
шедевром из ничего.
***
Клюю любви твоей крупинки,
как эта птичка на тропинке.
Клюю, люблю, клюю, люблю…
Всё держится на том клею.
Тем, что люблю я и лелею,
я жизнь свою скрою и склею.
И пусть крупинок больше нет –
от них остался сладкий след.
***
Мы вечно от самих себя в бегах,
разбросанные по свету кровинки,
и бродят заплутавшие в веках
несчастные людские половинки.
Напрасно нам нашёптывают сны
и ангелы кидают с неба звёзды,
но нам подсказки эти неясны,
и хэппи энд приходит слишком поздно.
Ты в новой жизни вовремя родись,
смотри, копуша, чтоб без опозданий,
раз без тебя промчалась эта жизнь,
без наших не случившихся свиданий.
***
Приди в мой сон как будто в гости
и будь как дома в этом сне.
И кепочку повесь на гвоздик,
и мостик перекинь ко мне.
Тебя всё это не обяжет,
всё понарошку и вчерне.
Ведь сон-то мой, как он ни ляжет,
и вся ответственность на мне.
И утро уж не за горами,
ну а пока я научу
тебя гулять между мирами,
скользя по лунному лучу.
И будут блюда до отвала,
вино и свечи досветла...
Придёшь из сна как ни бывало.
И я проснусь как не была.
И лишь потом однажды в ворде
про нас поведает всем сеть,
какие вишенки на торте
и что под шубой прячет сельдь.
***
Есть запись в паспорте и снилсе –
где ясно, кто, когда и где.
А если ты мне лишь приснился –
то запись вилами в воде.
Искать тебя – что ветра в поле.
Сон — не улика и не факт.
И отпускаю я на волю
невстречи нашей бесконтакт.
Сон беспричинный и недужный,
его записываю в спам.
Лети, как поцелуй воздушный,
неприкоснувшийся к губам.
***
Ты столько раз мне говорил «спасибо»,
что я из них могла бы шубу сшить
и в ней бы даже выглядеть красиво
(а может быть, напротив, рассмешить).
Я б эту шубу тёплую носила
и грелась бы в ночные холода…
Чтобы услышать новое «спасибо»,
не жаль мне вдохновенного труда.
И, вопреки расхожей поговорке,
я положу его себе в карман.
Твоё «спасибо» слаще хлебной корки,
когда смертельный голод по словам.
***
Вдруг пронзит похожесть линий,
мимолётное лицо...
Озарит мой день тоскливый
мимолётное словцо...
Так от мига и до мига
по земле меня ведёт
то, что было, то, что мило,
что ещё произойдёт.
Лучшего уже не будет,
мёда с губ твоих не пить.
Среди праздников и буден
мне одной теперь любить.
Но спасибо, ах, спасибо,
Бог или не знаю кто,
что на свете так красиво,
что сама люблю зато.
***
Я с тобой немыслимо нежна –
словно облекаю в облака.
Просто потому что не нужна
и невыносимо далека.
Дремлешь ты, жемчужинка моя,
в раковине сердца моего.
Омывают волнами моря,
как дитя баюкают его.
Спи спокойно, милый мой моллюск,
я храню тебя от бурь и бед.
За тебя я мысленно молюсь,
из себя творю тебе обед.
Я живу и радуюсь вдвойне –
это для меня как есть и пить.
Ничего не остаётся мне
кроме как без памяти любить.
***
Как ребёнка я тебя балую,
обнимаю плечиков броню.
Там в прихожей – кучка поцелуев.
Я их соберу и сохраню.
За порог куда-то закатились,
столько лет мне были не видны.
Где-то по углам они ютились,
так малы, тверды и холодны.
Их возьму, дыханьем отогрею,
положу на мягкую кровать.
А потом пошлю тебе скорее –
можешь снова ими целовать!
***
Любить свободно, просто, как во сне,
без всяких но и самооправданий.
Свет глаз твоих и свет в моём окне.
И отсветы несбывшихся свиданий.
Из слов твоих хоть снеговик лепи...
Я пристально гляжу в души бинокль:
пространство – вот что нужно для любви,
где паруснику так уж одиноко ль?
Любить – не значит прибирать к рукам,
держать, чтобы не вырвала утрата, –
а курс держать в открытый океан,
откуда больше нет уже возврата.
Ты здесь из сказки, только не моей.
В моей конец печальнее и раньше.
И день мой всё короче и темней,
а твой всё так же розов и оранжев.
Но слава Богу, что он был не скуп,
что поживу ещё на белом свете,
и словно лёгким дуновеньем губ
любовь свою пускаю я на ветер.
***
Любовь умирает, когда не нужна,
когда её нежность другому смешна.
И словно цветок среди вечных песков
она засыхает без ласковых слов.
Но если б могла, я сказала б любви:
о не умирай, умоляю, живи!
Пусть ты безутешна, нездешна, смешна,
но мне ты нужна, мне самой ты нужна!
Пускай ты бездомна, бесплотна, ничья
и выглядишь жалко в глазах дурачья,
но только тебе отворится Сезам,
когда ты поверишь любимым глазам.
Любовь не для слабых и не для юнцов,
не знает она ни начал, ни концов.
Пускай она сердцу с три короба врёт,
пускай никогда-никогда не умрёт.
***
Для счастья вроде нету повода,
условий нет для перемен.
Но средь сугробов, льда и холода
цветёт подснежник, цикламен.
Как схож закат твой убывающий
с зарёй, сияющей впервой,
и лепет уст охладевающих –
с вечнозелёною листвой.
Как нежно, бережно и истово
ты раздуваешь угольки –
и вот уж близко те пречистые,
что так казались далеки.
Какое счастье, коль дотронется
строка до сердца, как рука.
В твоей улыбке мир хоронится,
как небо в чашечке цветка.
Пусть только я тебя, не ты меня,
не съесть, не выпить, не обнять,
и здравый смысл на высший выменять,
как смерть на вечность поменять…
Когда уже легко прощаешь всё
и любишь до скончанья дней –
в пределы жизни не вмещаешься,
а продолжаешься за ней.
***
Заполненная по горло,
израненная до дна,
как в омут, ныряю в город,
и вот уже не одна.
Я Богу не очень верю,
но знаю давно одно:
что если закрыты двери,
то надо искать окно.
Пусть точка в конце у тома
началом станет стиха,
и частью нового дома –
обрушенная стена.
И надо встречать рассветы,
ведь в них концентрат надежд,
а не в ночи ответы
искать всё одни и те ж.
Улыбку себе примерю,
чтоб цвета а ля морковь,
и скрою за ней потерю,
обиду и нелюбовь.
Физически здесь гуляю,
а мысленно далеко,
где крылышки баттерфляя
летят на огонь легко.
***
Прорасту сквозь асфальт нелюбви,
сквозь гранит занесённых камней,
сквозь осколочный холод в крови,
сквозь угли догоревших огней.
И не надо там будет уж мне
ни удач, ни подачек гроши.
Дорасту до себя в тишине,
лучшей версии бедной души.
Прорасту, дорасту, прирасту
к облакам, так что не отодрать.
И увижу тебя за версту
и оттуда не дам умирать.
***
Мне тебя в себе не убить –
как смеёшься, как хмуришь бровь...
Дай мне, господи, сил любить,
чтобы выдержать нелюбовь.
Я храню как рыцарь скупой
драгоценности малых крох.
Тут сгодится набор любой –
листья, щебень, чертополох.
Мне двужильною надо быть,
за двоих тащить этот воз –
всё, что мне удалось добыть
и взлелеять как сад из роз.
Всё, что мне удалось спасти
от разлук, обид, суматох...
Мне одной всё не унести.
Дай мне силы на это, Бог.
***
Душе не дождаться ответа.
Напрасно не жди, не зови.
На счастье наложено вето,
табу на слова о любви.
Я высохну речкой до устья
и речь закатаю в бетон.
Как бабочка, в кокон вернусь я,
как роза, укроюсь в бутон.
Всю жизнь занималась не тем я.
Теперь не украсит судьбу
навеки закрытая тема,
как веки умершим в гробу.
А слова несчастный заморыш
всё рвётся из сердца в полёт,
и речкой бурлит незамёрзшей,
и бьётся, как рыба об лёд.
***
Спасибо всем тем, кто меня любил,
за то, что люблю других,
спасибо всем тем, кто мне был не мил –
я так понимаю их!
Когда непонятно, что в нас болит
и режет нас без ножа,
не есть, не спать, не жить не велит –
то это и есть душа.
Любившие робко, издалека,
крестившие меня вслед –
о где та любящая рука,
где ваш затерялся след…
И эта нежность, что не избыть –
нужней мне день ото дня...
Спасибо, что научили любить
других, кто отверг меня.
***
Как сладко плакать на плече, как горько в одиночку,
легко руками разводить лишь не свою беду...
Что делать, если бог не дал ни дочку, ни сыночка,
а только стихотворный сад в пылающем аду?
Как много на земле людей – родных или знакомых,
идущих мимо, теплотой обманчивой маня,
но никого, кто за меня в огонь и воду мог бы,
но никого, кто бы скучал и умер без меня.
О что же так болит всегда – не голова, не зубы,
не грудь, а что-то там в груди, душа моя болит...
По ком глаза увлажнены, пересыхают губы,
кто мне по двадцать раз на дню забыть тебя велит?..
Я без тебя не обойдусь, не обойду сторонкой,
и пусть мерцает тот огонь, что оживил сосуд,
но в сердце мы зубную боль не защитим коронкой,
солнцезащитные очки от света не спасут.
И ревность, и тоску-печаль в себе мы укрощаем
и крохой с барского стола пытаемся спастись,
но одиночество одно другому не прощаем,
когда без нас он так легко умеет обойтись.
Нелюбящий не видит нас – он видит наши годы,
то, что прохожий видит в нас, сосед по этажу...
А так ведь хочется порой, чтоб радовался кто-то,
когда не кто-нибудь, а я лишь в комнату вхожу.
Прости мне этот бред и мрак, мечты и заморочки,
и то, что вижу этот мир как будто во хмелю.
Но ты не ты, когда тебя не обнимают строчки,
и я не я, когда я не пишу и не люблю.
***
Если держишь любовь голодною –
то легка она, словно пух.
А накормишь – и станет плотною,
не поднять ей на крыльях двух.
Не лететь ей райскими руслами,
повторяя полёт орла,
потому что от счастья грузными
станут оба её крыла.
А с тобой не чувствую тела я.
Душ гораздо меньше, чем тел.
Ничего бы не захотела я –
чего ты бы не захотел.
Мне вольготно под звёздным пологом,
на сухом пайке нелюбви.
Ты мори её дальше голодом,
не лови её, не зови.
Не пугай её цепью брачною,
пусть звучит она нотой си...
А как станет совсем прозрачною –
растворится на небеси.
***
Я не знаю, не помню, как это – не любить, –
внутренне быть спокойной, не рыдать, не вопить,
не утешаться: «зато ведь...», не кидаться к звонку,
не думать, что приготовить как мужу или сынку.
Как это – если в сердце вдруг пустое дупло,
гулко хлопает дверца вслед тому, что ушло.
Как это – если милый больше уже не мил,
имя, что так томило, дождик навеки смыл.
Я не знала такого. Разве только в кино...
Мне это незнакомо, как это – всё равно?
Я гадала по строчкам и на кофейном дне –
как это – в одиночку и не наедине?
Надо готовить сердце и приручить тоску,
чтобы не жгло как перцем, обухом по виску.
Только не знаю – как же, наперёд хороня...
Может быть, ты подскажешь и научишь меня?