Аната ха ронин шимасу? – Ты ронин? - У меня было много битв. Я понимал язык воинов красного солнца. Я поклонился ему, прижав к груди кулак. Никому не понять, как живет и чем живет Хартланд. У меня не было господина, но я не терял чести. У меня была тропа. И, как это ему объяснить? У нас разные правды.
Ши хаджи десу - Я самурай. – Да, уж. Мой господин велик и я предан ему. Иногда бывает так, что мы ссоримся, и не понимаем друг друга. Очень часто мне хочется послать его ко всем чертям, но мы неразделимы. Неразделимы, как воздух и крылья в полете бабочки.
Этот офицер не стал, драться со мной на мечах, если бы я не был равен ему. Он просто пристрелил бы меня и все. На столь большой дистанции, не смотря на все свои навыки, мне нечего было ему противопоставить. Ничего кроме чести.
Анатано масука дехаро дезука? – Кто твой господин? – О, боги! Неужели он думает, что поймет меня? Хотя тропа и путь – это очень схожие понятия. Можно было попробовать. Воевать и побеждать можно не только оружием, но и искусным диалогом. Мне нужно было, чтобы он просто не потянулся к кобуре с пистолетом.
Меня несколько напрягало, то, что боевой офицер, увидев в этом кровавом месиве, солдата в панцире и остроконечном шлеме, никак на это не реагировал. Хотя, кто там разберет, на самом деле, что у нас в голове? Он, наверное, не удивился, даже если бы я надел скомороший костюм с бубенчиками, но, мне нужно было выжить. Уже в который раз, и я очень старался.
Путь самурая в ментальности этого офицера – понятие весьма уважаемое. Есть самураи, которые имеют право сами выбирать себе хозяина. Их судьба – это путь чести, которому они следуют. Таких самураев не слишком любят, потому, что если их хозяин сам нарушит кодекс, самурай имеет право прикончить его и начать поиски более достойного господина заново. Но, уважать – уважают. На, уважение и поединок я имел право.
- Ши ха мейо до ноу араку, сеншу. – Я иду путем чести, воин. - Офицер склонил голову, прижав кулак правой руки к своим орденам. По-моему, он был капитаном, если судить по его знакам на погонах. Хотя, мне было все равно кто он. Он пришел на земли Хартленда, как ходили многие, и отнюдь не с дорогими дарами.
- Я хочу попросить тебя об одолжении, солдат. – Я слушал его краем уха, косил взглядом, осматривая место для поединка. Отводить взгляд и улыбаться было бы для моего противника оскорблением, и я старался не показывать, того, что я уже начал планировать бой. Если бы я его оскорбил, то он начал бы меня атаковать немедленно.
Площадка, на которой мы неожиданно возникли друг перед другом, была совсем небольшой. На длительный поединок, который мечники называют журавлиным, не было места. У меня всего было пара шагов на атаку и те же два шага на отступление. Значит в запасе у меня три четыре удара – не больше, если не меньше. Одна атака и всего две блокировки атаки противника. На весь бой полторы две секунды. По другому – никак.
Если он мастер «будо», то его катана, которая длиннее моего клинка на целую ладонь располовинит меня с одного удара. Катана – не боевой меч, он предназначен для выяснений отношений в быту, но это мало, что меняло. Мои доспехи слишком тяжелы для того, чтобы реагировать на атаки подобного рода. Атаки мастера будо молниеносны и, в общем, ничем не отличались от пули, которую офицер мог загнать мне в лоб, если бы воспользовался пистолетом. Хотя, на то, чтобы достать его из кобуры, расстегнув при этом крючок, поднять и направить в мою глупую голову, тоже было нужно время.
Я вытащил из-за спины клинок и, взяв двумя руками, направил своему противнику в лицо. Разумеется, полуприсед и левая нога чуть вперед. Прямые ноги в бою как ходули. Не гнутся вовсе, и ты теряешь драгоценные мгновения на перестроение боя.
- Я хочу попросить тебя об одолжении, солдат! – Офицер плавно вытащил свой меч из ножен. Перекинул перевязь через голову и отбросил полированную в чернь деревяшку в сторону. Это означало, что он готовится к смерти. – Черт бы вас всех побрал! Что же вам не умирается на своей земле?! – Я разозлился, хотя для боя это было опасно. Любые эмоции в поединке губительны. Нельзя сострадать, любить, ненавидеть, щадить. Стоит поединку коснуться твоего сердца, и ты уже проиграл. Пока ты решаешь моральную задачу, тебя успеют настругать тонкими ломтиками и подать с хорошо прожаренными овощами на обед. Я глубоко вздохнул и опустил клинок, все-таки направив его в грудь офицера. Это означало, что я готов выслушать его и не более.
- Аната га катсу тсута баай! Ши но тоу кириотосу! – Отруби мне голову, если победишь. – Вот так-так. Теперь я стал еще и его ближайшим другом. При тяжелом ранении, отрубить голову позволялось только ближайшему соратнику. Я покрутил шеей, вполне крепко державшую мою голову на уставших плечах. Вот уж нет. Мечник без головы - это позор и бесчестие. В Хартланде головы рубят казнокрадам и разбойникам, и не мечом, а топором для разделки свиней. Я об этом просить не стану. Никогда и ни у кого. Я пристально посмотрел ему в глаза. Он устал жить. Я увидел это. Его правда оказалась слабее правды Хартленда, и он уже сдался.
- Маа! – Хорошо – Пусть умрет с честью. Со своей честью, если он так решил. Кроме всего прочего он не мастер будо, если выбросил ножны. Мастера этого стиля успевают изрубить тебя на куски, и снова вернуть меч в ножны пока ты только соображаешь - собирается ли он атаковать. Хотя, вряд ли бы они пошли в действующую армию. Их мастерство давно стало искусством и редко применялось в реальном бою. Мне везло. Пока везло.
Он поднял свой меч над головой и выставил правую ногу вперед. У меня округлились глаза. – Он, что? Дурак? – Он дрался как средневековый самурай, затянутый в жесткие кожаные доспехи. Я не знаю, кто и чему его учил, но его удар сверху остановит мой панцирь, даже, если пробьет его. Мундир с золотыми пуговицами доспехами вовсе не был. Он об этом забыл? Я опустил меч, на ладонь ниже, провоцируя его на атаку, и вдруг увидел в его глазах слезы. Он сдавался. Он хотел погибнуть в бою, как предписывал его кодекс. Я сжал зубы, едва сдерживая гнев. Мне стало стыдно за него. Стыдно до зубовного скрежета.
- Поэтому, вы будете умирать на нашей земле всегда! Вы не умеете побеждать! – Я даже не знаю - выкрикнул я это и подумал. Он вяло опустил свой меч, пытаясь рассечь мне шею справа. Я легко отбил его атаку. Сделал приставной шаг вперед, и расчетливо крутнувшись на левой пятке отсек ему голову. Его тело обмякло и выпустило из рук меч. Встало передо мной на колени и упало ничком. Голова покатилась в сторону как набитый овечьей шерстью мяч. Я подошел ближе и рассмотрел на его упокоенном лице сквозь грязь и кровь черты совсем молодого человека. Юношу, которого бросили в бой командиры.
- Да, кто же вы? – Билось в голове – Зачем?! Ради чего?! – В последний миг своей жизни, на последнем шаге своей тропы этот мальчик, что-то понял, и был достоин почестей.
Я открыл клапан кармана его кителя. Вытащил две монеты с квадратным отверстием посередине. Взял голову с робкой улыбкой на лице, и приложил ее к телу. Положил монеты на глаза.
- Ты пал с честью, и Диана придет за тобой. – У меня не было времени хоронить его по обычаям Хартленда. Я не знал - похоронят ли его свои. По-моему воины красного солнца не предавали земле павших. Они сжигали их тела и рассеивали прах над водой.
Я искал Железного Всадника на этом изрытом воронками поле, забитом как селедками в косяке сожженными остовами танков, на гусеницах которых висели, чьи-то внутренности. Я не мог отсюда уйти в тени для того, чтобы найти его по течению ручья своей крови. Именно здесь он в очередной раз мог остановиться и не найти свое русло уже никогда. Я помнил обеты, данные ему, перед тем как его сухое тело унесла на серую пустошь Диана, и должен был их исполнить. Что-то именно на этом изломе старых троп пусть и чужих было утеряно, и мне нужно было это найти. Меня не касалась эта битва. Но, робкая почти счастливая улыбка на лице этого мальчика с мечом все-таки пробила доспехи мечника. Мне было больно. Больно настолько, что я неожиданно для себя упал на колени. Его слезы почему-то стали моими и это было не исправить. Никак. Я осмотрелся сквозь пелену застилавшую взгляд. Сумерки. Яркие лучи заходящего солнца. Время охоты снайперов. Виден каждый блик оптики. Любой значок на кителе или звездочка на фуражке. Каждый огонек окурка во рту зазевавшегося солдата. Острый щелчок. Похожий на звук сломанной ветки сбросил с головы шлем. Я упал ничком. Мои доспехи были более чем привлекательными для метких стрелков с обеих сторон. Я был на нейтральной полосе. Все что могло шевелиться - должно быть уничтожено, а я сиял своей броней как елка под новый год. Не хватало еще, если по моим «игрушкам» начнут бить из пулеметов. Хотя, до гнезд укреплений было далековато. Да и сам я был не слишком похож, на что-то чрезмерно опасное. Я дополз до воронки, заполненной почти до краев жидкой грязью, и утопил себя в ней до подбородка. Вытянулся в струну через отвал глины и ухватил за кольчужный обвес свой шлем. Да. Дыра в нем был приличная. На пару пальцев вниз и проводнику уже нечем было бы соображать. Я выкупал свою бесполезную на этом поле железку в черном глиняном месиве, и натянул на голову. Где ни-будь она мне еще понадобится, а таскать ее подмышкой было весьма затруднительно. Я дышал горечью битвы и гнал наивный взгляд своего противника из головы. Если он был мастером, было бы проще. Воин служит. Он заранее кладет на алтарь своей правды и свою жизнь, и свою судьбу. Он имеет право пасть, но не имеет права предать. Хотя, это была моя правда, не его. Вот они и сошлись в бою две правды. Вот это и был настоящий поединок. Настоящая битва правд в моей голове, сердце, душе или кто чем и что это называет. Все, что могло меня спасти – это то, что он взял в руки оружие. Но, это почему-то не работало. Я понял, что он взял его специально для того, чтобы я отсек ему голову. На этой мысли, я вообще перестал, что-либо понимать. В голове полыхало только одно – я убил ребенка. Да, я опытнее и старше его на жизни и столетия. Я мог бы ранить его, но он не захотел бесчестия. Имел ли он право сам решать, что для него бесчестно? Боевые раны ни в одном пределе не считались бесчестием. Я заскрежетал зубами. Я вдруг понял, что он решил сделать то же самое, что делаю я. Пытаюсь сделать это все свои жизни, и делаю сейчас. Эо сказала, что война будет последней для Терры. Пройдут тысячи лет, и все начнется снова. В грудь постепенно стало протекать ледяное спокойствие и ощущение того, что он сделал все правильно и сделал все что смог. Война идет, шла, и будет идти не на поле битвы, а именно внутри каждого кто еще живет и дышит воздухом Терры. На последнем шаге своей тропы прозревает каждый и мироздание не делает исключений.
- Мир тебе, где бы ты ни был, мальчик, я запомню твои следы. – Я произнес это вслух, и это не было оправданием. Это было признанием его равным себе. Может быть, в других жизнях и мирах мы бы отчаянно ругались за бутылкой его сакэ о том, кто красивее. Девы его предела или моего. И даже с удовольствием набили друг другу физиономии, если бы никто не уступил. И после этого снова бы выпили еще одну тыкву. И не одну. А потом, распевая песни, каждый на своем языке признались друг другу в том, что девы – это девы, их разум нашему недоступен, и что их красота в наших глазах, а не в том у кого длиннее волосы или больше грудь. Мы бы нашли правду. Одну на двоих. Но как ее найти для всех? Это был еще тот вопрос, и, наверное, я все-таки сварю свои мозги, в отчаянных попытках решить эту проблему.
"Следы на песке"