КОНЦЕРТ
По телевизору известный оркестр исполнял концерт Баха. Я смотрел рассеяным взглядом передачу и думал о избранности музыкантов, о том что их искусство - всего лишь умение совершать с достаточной ловкостью определенные телодвижения, что гениальность исполнителя кроется в чем-то ином, стороннем собственно исполнительской сноровки, как вдруг в моем восприятии что-то перевернулось. Я внезапно увидел всю старнность и нелепость наблюдаемого действа. Камера взяла крупный план и я, увидев солиста очень близко, поймал себя на том, что пытаюсь уловить моменты изменения направления движения смычка, привязать свои слуховые ощущения к зрительным. Я пытался УВИДЕТЬ артикуляцию звуков текущих казалось бы нерасчленимым потоком. Вместо этого я увидел вдруг совершенно иную картину. Я увидел музыкантов как бы чужими глазами. Глазами посторонними и непредвзятыми, глазами понимающего наблюдателя, смотрящего на наш примелькавшийся нам мир удивленным взглядом инопланетянина, которого поразила ФИЗИОЛОГИЧНОСТЬ происходящего. Это ощущение трудно передать обыденными словами. Его, пожалуй нельзя передать одним лишь описанием того, что я видел на экране: снующие смычки, вибрирующие пальцы, упоенное покачивание музыкантов... Все это существовало как бы отдельно от музыки. Все это шевеление отбывалось как бы само по себе, было нелепо и непонятно, оно по логике моего нового внезапного восприятия просто не могло иметь никакого отношения к тем звукам, которые его сопровождали...
Это было чудовищное действо, омерзительное и величественное одновременно. Пока длилось это ощущение, сознание мое словно бы раздвоилось. Одна его часть в завороженном недоумении наблюдала за музыкантами, а вторая - наблюдала за первой и анализируя ее состояние изумлялась тому, что эта первая половина чувствует.
Пока она (вторя половина сознания) подбирала слова, чтобы описать все это, ощущение прошло так же внезапно, как и началось, музыка кончилась а я остался с чувством досады, как если бы пытался вспомнить что-то очень важное, но так и не вспомнил.
* * *
До отправления поезда оставалось еще время и Н. решил выйти из здания вокзала на перрон, чтобы выкурить сигарету. Ему были неприятны вокзальная сутолока, шум людских голосов, тошнотворный запах мочи и карболки, и назойливые цыганки, кормящие своих замурзаных младенцев обвислыми грудями.
Оказавшись на свежем воздухе Н. вдруг вспомнил, что нужно купить цветы. Вернувшись в зал ожидания он прошел по обшарпанной галерее соедиящей здания пригородного и центрального вокзалов, спустился по железным ступеням, толкнул тяжелые стеклянные двери и оказался на вокзальной площади. По ту сторону пространства залитого асфальтом начинался Город, его Главная улица взбегала на холм утыканный каменными строениями. Железнодорожный вокзал и площадь перед ним служили как бы воротами города - уродлового горбуна, с кривыни улицами и крутыми булужными мостовыми, сбегающими к набережной. На площади была конечная остановка. Троллейбусы скатившись с холма делали здесь круг выплевывали в стеклянные сворки вокзала стайки пассажиров и набив брюхо новыми карабкались в гору, цепляясь своими железными усами за провода электропередачи.
На площади у стен вокзала шла ежедневная торговля. Старушки в выцветших вязаных кофтах и цветных хустках предлагали бесчисленному народу пассажиров различную снедь, малосольные, пахнущие укропом огурчики, пунцовые клешнястые раки, розовощекие южные фрукты, жареные подсолнечные зерна для лузгания и конечно цветы. Н. приценился к величестевенным белым розам, кажадя из которых была величиной с кащан капусты, прошел мимо лохматых, как фонари в тумане, астр и вдруг увидел то, что было нужно.
Маленький букетик лиловых цветов, названия которых он не знал. Цветы казались хрупкими, почти стеклянными, казалось, стоит только коснуться бутонов-колокольцев, как раздастся едва слышный серебрянный звон. Хозяин букета, темнолицый дед в галифе с лампасами, полосатой сорочке и синем картузе торговал вялеными сазанами. Цветы в соседстве с пучеглазыми и губастыми рыбьими рылами казались еще беззащитней и нежней. Уступив последний букет за дешево, дед старательно отслюнил мятыми рублями сдачу с червонца, и Н. взяв букетик, присоединился к потоку людей втекаюший в здание вокзала.
1990.04.01-04
ВОТ КАКОЙ СТРАННЫЙ СОН
Шел откуда-то куда-то и забрел в ДК. Дело к вечеру, а в фойе полно народу - моледежь, школьники как-будто, и вроде в костюмах не то карнавальных, не то бальных. Должны быть танцы, а танцев нет. Тут ко мне подходят. Ничего не знаю, говорю, к танцам отношения никакого не имею. А они: позволь хоть переноску включить. На стене в фойе почему-то розеток нет, или они не работают. Ладно, говорю, давайте переноску. Думаю: включу, замкну кабинет и пойду. Тут выясняется, что переноску еще должны принести. Жду. В процессе ожидания разговор с пьяными армянами. У меня, говорит армянин, особняк каменный! Высоту сводов показывает и гордится. Каменные потолки, говорю, пагубно влияют на душу.
Наконец принесли магнитофоны, а я, как ни странно, оказался в автобусе. И вдруг - тут не помню с чего начался с ней разговор - и не очень понимаю о чем. Что-то вроде проблемы отцов и детей. Я будто предъявлял претензии молодым, дескать, вам кроме "скачек" ничего не нужно. Мол родители наши тряслись и молчали, а вы скачете и орете, как бабуины. А она - ну вы-то тоже хороши, и давай о нашем поколении. А я говорю: ну не все же. Не все, говорит она, вот ты, например. Я? - удивился я.
Ты же пишешь, говорит она, я знаю, помню, это было год назад... А я не могу вспомнить. Смотрю в ее лицо - волосы темные, глаза черные, губы накрашены, зубы не очень ровные, но белые, - в общем ничего особенного. Но я почему-то обалдел. Такое чувство, будто в автобусе этом я оказался из-за нее. А автобус едет по темным улицам частного сектора. Она говорит что-то, кажется, о себе, что вроде студентка, или была. На вид лет двадцать. Все, я приехала. И выходит.
Я как дурак следом. Сумку и куртку в автобусе бросил. Дальше помню с трудом. Оказались (или были?) в другом городе. Сели в электричку. Мы болтаем без умолку. Электричка едет, а я гол, как сокол, то есть совершенно без ничего, и чувствую себя при этом совершенно спокойно. Рассказываю ей зачем-то историю о том, как меня обокрали в поезде.
Подъезжаем к Кропоткину. Она выходит почему-то через окно, я через окно же и спрашиваю: как зовут тебя? Она вроде засмущалась, ладно, говорит, скажу: Тигета (и фамилию, но я не расслышал или забыл, у меня такое бывает, когда с кем-то знакомлюсь, имя порой тут же вылетает из головы), можно просто Гета, говорит она. Отходит от окна на перрон и начинает читать стихи. Совершенно неподражаемые. Вокруг толпа.
Потом она вдруг вспоминает, что ей нужно в туалет и уходит. Поезд трогается, и я понимаю, что если она останется, то мы никогда больше не увидимся. Я вижу, или мне кажется, что она бежит за поездом. Я выпрыгиваю, а батянька (откуда он взялся в электричке?) срывает стоп-кран. Поезд тормозит, а ее нет. Садятся новые пассажиры, а ее все нет. Сбегаются проводницы и железнодорожники и орут: кто сорвал стоп-кран?!! А ее нет. Я иду по перрону, смотрю на туалет, где она скрылась. Но ее все нет и нет. И тут от ужаса я проснулся.
Такой нелепый дневной сон.
1990.10.21