За чаем Пётр рассказывает:
«Я её на аллее, на лавочке нашел, утром. Спала. Под головой – букет гортензий. Рядом – пакет со вчерашней закуской чайки растаскивают. Чаек прогнал. Сыро, июль, роса. Часов шесть утра. Потрепанная она была, грязная, в возрасте уже. Будить не стал. Убрал вокруг. Курткой своей рабочей её прикрыл. Думаю, пока дойду со щеткой до конца аллеи да назад, она и проснется, как солнышко пригреет. Возвращаюсь – сидит уже. Зенками лупит. Вопрошающе. Было у меня похмелиться. Не дал. Сам спросил:
- Замужем?
Это очень важно такое спросить. И важно, что ответят.
- Да, - отвечала, не сразу, тихо.
- Помните что-нибудь?
- Ключ в машине забыла и телефон. Захлопнула дверь случайно. Пешком домой пошла.
- Не дошла, значит. А куда шла? Откуда?
- Не всё помню. Утром мужчину пожилого встретила, доброго, он меня домой пригласил. У него телефон был разряжен. Пока заряжался, дал мне рукописи почитать какие-то…
- Хорошо. А дальше?
- Ну, я начала читать и поняла, что это обо мне, понимаете?.. – она широко открыла глаза. – Вы дворник?.. Пётр?.. Там это было. Вы еще таблички меняли перед деревьями, чтобы мусор было удобнее собирать.
Я тут так и сел рядом с ней. Подумал: а ведь была такая мысль. Хотел поменять, но не поменял. Испугался – уволят еще, если заметят.
Она виски на голове потерла:
- Так вы Пётр или не Пётр?
- Пётр.
- Правильно. А про себя мужчина говорил, что он швейцар. Кого пускать, кого не пускать – учёт ведёт.
- Ну да Бог с ним. Здесь-то вы как оказались?
- Я не всё помню… Помню… я дочитала, он меня на диван уложил отдохнуть… А проснулась здесь – куртка, гортензии… Я где?
Я назвал ей город и место.
- Точно. И про это было… - и заплакала.
Я её скарб собрал, что после чаек остался, и к себе привел, сюда.
- Умойся, - сказал. – Я вернусь часа через два. Вот яйцо, вот хлеб. Но не пей! Там водка у двери, она – чужая.
Она под раковину мыться пошла, я – на работу. Осталась, в общем…
Я ведь не всех сюда приглашаю, тут зона запретная. Во-первых, казенная, во-вторых, моя. Отдыху здесь предаюсь и размышлениям. И других к этому призываю. Нет, я и на работе думаю, когда мету: об иллюзии времени, о его цикличности, о бесконечном пространстве, зимой особенно, когда метёт со всех сторон. А тут я итоги подвожу. Выводы делаю. А последнее время только вопросы себе задаю и редко на какие из них однозначно отвечаю.
Вот откуда, например, у меня паховая грыжа случилась?
Жил, не сильно надрываясь, себе в удовольствие, брат, жена, дети, теща – все вместе, душа в душу… На рыбалку с братом похаживал, даже приторговывал рыбкой понемногу. Впрочем, не сам. Теща этим занималась. А как теща приболела, так всё и рухнуло. Слегла мать. Денег угробили уйму, нервов. Врачей, целителей всяких приглашали. Ничего не помогало.
И рыба пропала куда-то. Будто специально, будто назло. А тут ещё и у брата проблемы: с сектантами связался, начал от меня открещиваться.
Сидим с ним ночью в лодке, сети забросили, ждём утра. А он мне на ухо нашептывает:
- Приидет Мессия! И с мертвых и с живых спросит! Любили мы его? Нет? О рыбе думали, не о Вышнем? О ближних как заботились? О душах их? И что ты ему ответишь?
- Отвечу: пусть сам попробует с тремя детьми, с женой голодной и больной тещей в колхозе нашем прожить. Погорбатиться днем на работе, за которую не платят, а ночью грести за рыбой, которой нет. Да чтобы тебе еще сумасшедший брат мозг выносил полночи. Так и скажу. Гляди лучше за поплавками! Будет нам вечная жизнь, как с голоду подохнем…
И так до утра: он мне - про душу, я ему – про рыбу.
К утру гребём назад пустые. На берегу бомж сидит. Костерок у него, котелочек кипит, за версту ухой тянет. Думал, к нему и подойдем, чтобы сети пустые вытряхнуть да подсушиться. А бомж руками машет: направо плывите, направо! Я поначалу внимания не обратил, а брат направо-то и погрёб. Бомж с берега командует: забрасывай! Брат сеть начал опускать, а сеть начала тонуть сразу, будто в неё тяжелое грузят что-то. И шепчет, шепчет себе под нос: ловись, рыбка, большая и маленькая.
Вот эту сеть мы в лодку вытащить и не смогли. Я взял конец от неё и к берегу поплыл, недалеко было. К бомжу. Думал, поможет. Нет, сидит бомжик, улыбается, блаженный такой. И я тогда сам потащил, один, всю эту тяжесть, пока брат на берег не выбрался. До сих пор помню – сто пятьдесят три рыбы вытянули, не считая камней. А уж травы – копну целую.
И надорвался я сильно, что уж говорить. Живот заболел, жутко. Тут бомж и подошел: любишь меня, спрашивает, любишь? А я и ответить-то не могу. Нет, пристал: скажи, что любишь? Кивнул я ему, чтобы отвязаться. И так три раза. Мне же еще на работу надо было идти, рыбу эту куда-то девать.
Светать начало. Брат с бомжом рыбу в лодку перекладывают, сеть перетряхивают. И вот тебе – рыбнадзор! Две лодки по воде и УАЗик по берегу. Взяли нас с поличным. Штраф какой-то безбожный запросили. И с уловом и бомжом этим прямиком – к дому, вещественные доказательства искать. Я плохо что помню, живот сильно болел.
Привезли. Шумят, командуют, шарятся везде. И тут, представляешь? Теща из комнаты своей выходит. Сама! Вот тебе и больная!
Как понесла на них: ироды, кричит, детей вам не жалко, ничего не отдам! У меня даже боль прошла. Смотрю: глазам не верю. Ожила! И бомж ей подпевает: одумайтесь, братья, что делаете? У вас, мол, этой рыбы немеряно, зачем вам столько?
И его не послушались. Забрали весь улов, кроме одной рыбки, окушка полосатого. Брат спрятал. Теща потом, когда её чистила, две монеты в ней нашла старинных. Одну бомжу отдала, чтобы в бане общей помылся, очистился. А вторую в церковь отнесла, за своё счастливое избавление от хвори да и за моё здоровье свечки поставила. Я-то слёг…
А бомж у нас поселился. До кучи. Жрать нечего было. Так он со стройдвора то доску притащит, то гвоздей, то кирпича, то макулатуры какой-нибудь. С братом на двоих они сарай сгондобили. Сборища свои сектантские начали там проводить. Шептаться. Заговоры всякие над больными людьми совершать. И люди потянулись к ним – кто что давал: и денежки, и хлеб, и рыбку, а кому-то и легче становилось. Больничку-то прикрыли у нас, как колхоз разваливаться начал. Так и жили какое-то время, за счет бомжа…
Меня, как вставать начал, тоже с работы погнали. Остался я в колхозе последних овец пасти, чтобы штраф за браконьерство отработать… На что я ещё был годен? Каждый день по часу на голове стоял, бомж научил, чтобы грыжу вправлять. Поза - вроде как сам себя распял кверху тормашками. Становишься конкретно на голову у стены, руки - в стороны, ноги – прямо к потолку. Полчаса утром, полчаса вечером.
И вроде и живот прошёл. Тихо так боль ушла.
Да, долго я ходил за овцами. Зимой на овчарне сена им задавал, летом на выгул гонял. Стриг, чесал, резал, шкуры научился выделывать, те, что в колхозе выбрасывали. Жена тещин «Зингер» с чердака достала. Полушубки начали шить, а потом и шапки, душегрейки, дубленки. Брат с сектой своей сарай забросил, как цыган какой, по всему миру пошёл мотаться. То "лейблов" понавезет из Польши, из Финляндии, из Монголии даже. То молний, то пуговиц, то заклёпок разных. И, с его благословения, дело пошло. Кооператив открыли. Машина «лада» появилась, дом пристроили, баню. Старшего сына в английскую школу отдали учиться. Среднего – в итальянскую. Пел он хорошо, не по-нашему. Я с ним даже в Рим ездил, как деньги появились. К Папе. Но меня к Папе не пустили. Мордой православной, сказали, не вышел. В соборе - был, там и узнал, каким образом Святого Петра распяли, и про грыжу свою вспомнил. А лет через десять опять забыл напрочь. Не до грыжи стало.
Сожгли нас деятели из бывшего рыбнадзора. И дом, и баню, и сарай с книгами и овечьими шкурами. Хорошо, теща до пожара ещё успела своей смертью помереть, а так – из гроба встала бы. И сыновья по городам уже разъехались. Вот и пришлось с пепелища электричками к младшему в столицу добираться. Люди добрые в вагонах смеялись над нами, но подавали. В тот год погорельцев много случилось: власть на откуп страну отдавала, а кто к власти ближе был, тот первый и брал. Кое-как и мы добрались. Жили с женой сначала в общежитии при университете, где сын в аспирантуре учился, на философском. Я сразу в дворники нанялся, чтобы за жилье не платить. И недалеко чтобы. Жена после пожара забываться начала. Меня не узнавала часто. Так я её в комнате запирал, чтобы на улицу не выходила, не по-терялась. Потом сын нам квартиру снял, на Петровке, а сам доучиваться уехал, в Лондон. Переводы слал. Не часто, но хватало.
Я жене много книг тогда вслух прочитал из той макулатуры, что в сарае после бомжа не догорела. Она слушала хорошо. И засыпала часто под чтение. Не сразу просыпалась, как я замолкал. Я отложу книгу, сам усну, она тоже спит. А однажды уснула и исчезла… Ушла. Без документов, без телефона. Пробовал искать, не нашел. Фотки её по газетам рассылал, объявления клеил на стены. У неё примета была – родинка над губой. Ни с кем не перепутаешь… И куда ушла – не знаю. У неё по ту пору уже полная деменция была.
Никому не сказал об этом. Струсил. Троих сыновей обманул, предал. Они-то к тому времени все уже за границей жили. Не простили бы, да и помочь оттуда не могли, она их тоже бы не узнала. С полгода протянул, думал, вдруг вспомнит, вернется еще. Может, приведет кто-нибудь за руку из-за родинки этой. Даже на пожарище съездил. Нет. Не вернулась.
Как деньги кончились, я из квартиры ушел. Сюда. Тут и документы не понадобились. Тут дворником другой человек оформлен. И понесло меня с моей грыжей…
Ой, я же про женщину хотел рассказать…
Так вот, вернулся я сюда, в дворницкую, а дверь изнутри закрыта, и голос из-за неё слышу не женский, а мужской. Бью кулаком: открывай, ну, и матом что-то… Я тогда ругался ещё, прости Господи!..
Открывает начальник ЖКХ. Телефон в руках. И орет он кому-то и мне в том числе:
- Мама дорогая! Я тебе ключи зачем дал? Чтобы ты кого ни попадя сюда пускал? Баб своих грязных? Гляди, всю раковину засрала! А вони-то, вони!
И ногой вещи этой женщины к выходу подталкивает. А женщины самой нет уже. Выгнал на улицу, похоже.
Я ему: простите, извините, говорю. А он не унимается, телефоном как грохнет о стол и только на меня уже переходит:
- Изыди, - говорит, - сатана! Я тебе самое дорогое доверил, что у меня есть. А ты проходной двор здесь устроил. Шлюху сюда припёр. Уволю, - кричит, - отдавай ключи, проваливай!
Кое-как его уговорил, на колени падал, руки целовал, клялся, что впредь не допущу. Вымою, продезинфицирую. На диван, вот сюда, усадил. Телефон его поднял, а оттуда с надрывом женский голос:
- Ося, что случилось? Тебя увольняют?..
Он телефон взял и отключил. Вроде успокоился. Посмотрел на меня внимательно и сказал:
- Я зашёл. Дверь открыта. Она тут голая под раковиной мылась. И мама позвонила. Я маме: аллё. А она, твоя, обернулась и как завизжит… Ну, и понеслось… А у моей мамы - сердце, понимаешь, сердце…
- Куда тетка-то делась?
- Убежала. В одном полотенце. Прямо перед тобой. Ты её не видел разве?
- Нет… Хотя тут по аллее уже много тёток бегает…
- Как нет!? – говорит. – Голую не заметил? У неё ещё родинка здесь, над губой? – и пальцем показал, где.
Я ему быстро фотку из стола достаю: эта? Он кивает.
Тут я на улицу выскочил. Да так жену и не нашёл.
И, знаешь, что понял, пока бегал? Мы о женщинах только догадываться можем, что у них внутри. В голове, то есть. Но не угадаем никогда. Они могут сделать вид, будто мы угадали. Чтобы мы отвязались. И всё на этом. А они при своём остаются.
Вот и водка пропала. И гортензии. Зачем они ей?..
Мне-то уже шестьдесят пять было, между нами. Паховая грыжа... Бегать быстро не мог. На операцию денег надо. Угла своего нет. Регистрация – дом сгоревший. Колхоз - чей-то дядя купил. Пенсию - не могу получить, некому документы оформить. И повалило – и грыжа, и одышка, и с конца капает, и жрать хочется… А мир-то хорош!.. Дополнительные люди рождаются, вакуум заполняют. И не убывает их. И женщин вместе с ними. Много людей, очень много… Как мне им всем поверить, как они мне поверят? Среди растений хоть какой-то баланс – картошка не удалась, осотом зарастёт или лебедой. А я чем зарасту? А они, женщины эти?
И вот эта случайная находка или пропажа меня с места сдвинула.
Летом подметаю в комбинезоне, а грыжа-то торчит, в штанине, в паху. И замечать начал: то тётка со скандинавскими палочками пройдёт да оглянется на мой ущерб, то девчонки пробегут и посмотрят между ног с заинтересованностью, ну, и парни накачанные, не все, конечно, но присматривались, однако. Имеет размер значение, не зря говорят.
На операцию денег занял у начальника ЖКХ. Бандаж сняли, грыжу вправили, зашили. А на аллее и забыли обо мне, наверное. Через месяц вышел на работу: те же люди между ног смотрят и разочарованно проходят мимо. У меня-то, наоборот, кураж по-явился, а у них пропал! Оказывается, прохожие утром по аллее не зря фланировали: я там не последней достопримечательностью был. И тут опять случайность спасла. Связку с ключами везде с собой таскал, а класть их некуда было – карманы рвутся от них, в сумке – неудобно, гремят, да и забудешь где-нибудь. Так я горлышко от баклажки полиэтиленовой, маленькой, отрезал; ключи – внутрь; бутылку – в носок; а носок – к поясу привязывал. И опускал в штанину, чтобы не болталась. Случайно, честно. Но как получилось! – вновь головами прохожие закивали, стали подбадривать, здороваться, шушукаться за спиной. Восстановил статус. И телефон только одной даме дал, а звонить стали разные. Вот тогда я таблички и перевесил»…