...В то время, измеримое звучанием из форточек от песни «Эти глаза напротив» до песни «У берез и сосен», Ь. и все его друзья носили сапоги «с отворотом». Чёрные резиновые сапоги приносили отцы-шахтеры с работы. Все одинаковые, отцовских размеров. У каждого из родителей в сараях было их не меньше четырёх пар. Спецодежда: материал в шахтах – расходный, а дома для пацанов он "пригождался" всегда.
Подворачивались сапоги сверху на длину ладони, а потом на ширину ладони – внутрь первого подворота. Причем подворот должен был быть не очень крутым, чтобы материя изнутри сапога, оказавшись снаружи, не лопнула от перегиба и не истерлась при ходьбе. Поэтому, надевая их в очередной раз, нужно было проверить, в каком состоянии этот перегиб находится, и не стоит ли переместить его выше или ниже на пару сантиметров, чтобы сохранить срок использования обуви. Если перегиб удовлетворял владельца, и на готовую пару сапог можно было вертикально поставить ещё пару, а на эту пару ещё одну, и – не возле стены, а в середине коридора, и пирамида не разваливалась, то подвёрнуты они были правильно, «зэкански», как говорили во дворе. Если подворот оказывался светлым, его можно было расписать шариковой ручкой с разноцветными стержнями.
Символы и рисунки на отворотах были разными: красные звёзды, чёрные молнии, синие орлы, зелёные листья и ветки и т.п. В каждом дворе находился умелец, который мог на отвороте сапога изобразить не много не мало – рыцарский герб владельца, которым тот мог сам полюбоваться и показать его друзьям. С невидимой стороны отворота, закрученной внутрь, обычно ставились инициалы хозяина. Рядом - замысловатый завиток росписи, которую вряд ли можно воспроизвести ещё раз, но это было не важно. Главное было в том, что сапог с гербом превращался в вещь, символизирующую одного человека, вещь сугубо личную и ценную своей неповторимостью. С другой стороны, в школьной раздевалке, где эти сапоги стояли одинаковыми рядами, по меткам на отворотах можно было легко найти свои, не перепутав их с похожими. Часто сапоги оказывались единственным атрибутом, отличающим тебя ото всех. Школьная форма, рубашки, галстуки этого сделать не позволяли.
Знаки на отворотах периодически стирались, но тут же дополнялись новыми. Друзья делились ими, враждующие – посматривали на отвороты противников то с завистью, то с насмешкой. На этой почве возникали конфликты, доходило до потасовок. Мальчики объединялись в группы. Ставили на сапогах определенные знаки, по которым узнавали о той или иной принадлежности владельца к очередной группировке. Сила объединений осенью распределялась неравномерно. К началу зимы тем не менее каждый из пацанов находил для себя подходящую компанию, но, переобуваясь в зимние ботинки, ещё не знал, какие сапоги он наденет весной, как только начнет таять снег. За долгую зиму отношения могли измениться, а запасная пара сапог с чистым ещё отворотом нашлась бы в сарае у каждого. Приходила весна – история повторялась. Лето и каникулы в очередной раз могли изменить расклад сил во дворе непредсказуемым образом.
Ь. в эти годы и сам не раз менял сапоги, переходя из одной группы в другую. Он даже участвовал в травле одного из парней, недавно пришедшего из армии, гораздо старше Ь., но оказавшимся беззащитным перед дворовой шпаной только потому, что «за два года страх потерял», то ли по ошибке, то ли специально надев сапоги не той раскраски отворота. Ь. и в голову не приходило тогда, что он поступает неправильно, фразу «незнание закона не освобождает от ответственности» он ещё не слышал. Ь., подгадав момент, проехал на велосипеде по луже, окатив парня грязью. А когда тот догнал его и отвесил подзатыльник, из-за угла вышли трое и прилично поколотили бывшего дембеля, «чтобы маленьких не обижал». Парню, конечно, объяснили потом, за что ему досталось. Он не сильно удивился и сапоги переобул. Но с Ь. больше не здоровался.
История эта заставила Ь. задуматься на некоторое время о справедливости отношений в обществе, но ненадолго. Осознание того, что все принадлежат к выбранным им группам и подчиняются законам, отличным от принятых в государстве, где они жили, не противоречило окружающему. Лгали все. Лгали везде. Это было нормой. Первые «Жигули» во дворе были куплены торговкой пивом задолго, как их приобрёл Герой Социалистического Труда. Повара из детских садов выращивали огромных свиней и продавали мясо на рынке намного дороже, чем в магазине. Дантист, Роберт Амаякович, делал протезы для зубов и ставил их желающим за приличные деньги у себя дома, в трехкомнатной квартире, оборудовав под кабинет отдельное помещение, в то время как соседи Ь. по подъезду ютились с пятью детьми и бабушкой в двух комнатах хрущёвки.
Они не вешали на себя табличек. Но памятники на кладбище выдавали их с головой. И это не было тайной данью уважения к усопшим. Это был ещё один закон. Могила должна была соответствовать тому достатку, что покойник имел при жизни. И проходящие мимо неё менее обеспеченные граждане с уважением и пониманием глядели на мраморные надгробия и резные ограды людей, которые воровством и мошенничеством удостоились такой погребальной чести. Вроде как сказали о себе правду. В последний раз, но сказали, молодцы. Исповедались и раскаялись.
Икона в доме у Ь. появилась сразу после смерти бабушки. Её привезли из деревни, где старушка умерла. Повесили Божий лик в кухне, в единственный свободный угол. Там он и висел. Молиться и креститься никто не запрещал, но и не заставлял. Снимали икону только тогда, когда белили потолок. А большей частью под ней ели и пили и готовили пищу. Казалось, её никто не замечал. Но она была. И Ь. всегда помнил, откуда она и почему возникла на этом месте. Именно икона, а не фотографии, сохраняла память о старушке. Была её знаком и памятником.
Задумываться о смерти Ь. начал рано. Перед приёмом в комсомол, в ночь, ему приснился сон, что он умер. Умер навсегда. Не как раньше, когда снилось, что он вроде бы и умер, но скоро проснётся, хотя и сохранялся тот невыразимый страх невозврата, отрешенности от мира, сладостной невесомости и бесчувствия. Когда ещё теплился внутри детский ужас непонимания и обиды. Ужас мгновенный, как в самой верхней точке огромных качелей. Приснилось другое.
Двоюродная сестра везёт его куда-то по луговой тропинке на рамке велосипеда. Она старше, она красивая девушка, её голые ноги касаются его ног, она при движении задевает его грудью и дышит в шею теплым призывным дыханием. Она о чём-то тихо поёт и смеётся. Они едут долго, очень долго. А у Ь. мутится в голове от вожделения.
Сестра останавливает велосипед и ссаживает его перед собой на траву. Они касаются друг друга, и между ними происходит что-то волшебное, яркое, непередаваемое. Но - тайное, невозможное вне этого сна. Только здесь, где их никто не видит, они могут делать это друг с другом. И они делают. И Ь. решает остаться во сне, сам, без её согласия. А она зовёт его назад, туда, откуда привезла. Но Ь. подняться с травы не может. Голая сестра садится на велосипед и медленно уезжает. Её белые ягодицы трутся о темное кожаное седло, бёдра и икры повторяют кручение педалей, волосы, упавшие на грудь, обнажают по очереди розовые соски. Внутри Ь. от живота к сердцу поднимается горячая волна, и он понимает, что умрёт сейчас, как только велосипед исчезнет за близким горизонтом. Горизонт проглатывает образ. Начинает темнеть. И темнеет до такой непроницаемой глубины, что давящая эта темнота не даёт ни дышать, ни шевелиться. Горячая волна внутри остывает, холодеет, превращается в лёд и сковывает сердце. Во тьме всё замирает. Теперь он и сам – тьма и пустота. Смерть.
Ь. вспоминает теперь, что, если бы его не разбудили тогда, он вряд ли бы проснулся: так хорошо было ему остаться там и не жить.
На следующий день его принимали в комсомол. Задавали вопросы. Ь. отвечал. После приёма друзья зашли в магазин и взяли портвейна. Вино выпили из горлышка бутылки. Сели на мопеды. Покатались. У одного из них был мотоцикл «Минск». Вот он и сбил девушку на велосипеде. Она не была двоюродной сестрой Ь.. Она не умерла тогда, её спасли. Шесть лет спустя эта девушка стала его женой. А умерла - через двенадцать лет после свадьбы, в Сибири, её легкие не выдержали кузбасского смога...