Замок он вырвал вместе с проушинами. Я вошёл.
В комнате кроме ружья, удочек, подсаков, вёсел и спасательных кругов находились диван, столик, стул, шкаф, начатая бутылка с водой. Чайник. Плитка. Концертный рояль «Стейнвей».
- Садись, - командует незнакомец, усаживаясь напротив дивана за столик и доставая из кармана кучку бланков и шариковую ручку. – Паспорт есть?
Я подаю ему паспорт и сажусь на диван. И тут только рассматриваю его: старик за семьдесят, лошадиное лицо, кудрявые седые брови и большие руки в рваных шрамах. Пишет он медленно, но старательно.
- Простите, - говорю ему. – А рояль здесь зачем?
- А чтоб ты спрашивал, - отвечает, продолжая заполнять бланк.
- А как можно к вам обращаться?
- Семён Иосифович. Товарищ Зилотов. Не местный, что ли? Раньше меня каждая собака знала. Буквально. Кинологическое общество, охот-хозяйство и много ещё что… Со всем Политбюро за руку здоровался. Один рояль оттуда и остался. Бренчу иногда…
- А вы знаете, сколько этот инструмент может стоить?
- Догадываюсь. Потому и живу здесь. Ружьё-то – на что? – или не заметил?.. На тебе! - двигает мне по столу бланк на подпись. – По семьсот с каждого.
- Карточки вы, конечно, не берёте…
- Не умничай, Питер… как там тебя?.. Или денег нет?
- Есть, есть… Вот две тысячи. Хватит?
- Блин, да ты издеваешься, что ли? Хватит-то оно хватит, а сдачи я где тебе в семь утра возьму?
- Можно без сдачи.
- Чего?! На чай мне даёшь? – Семён кипятится и презрительно морщится, откидываясь на стуле и засунув руки в карманы.
А меня это только заводит.
- Семён Иосифович, сыграйте что-нибудь. Я вам ещё денег дам. Засиделся я на карантине. Полгода живой музыки не слышал. У вас - что в репертуаре? Моцарт, Шопен? А может, Рахманинова, «Литургию»? Он со Стейнвеем лично знаком был, представляете? – показываю я пальцем на рояль.
- Понял, - говорит Семен сам себе и встаёт со стула. – Ты провокатор. Ты хам и провокатор. Ты знаешь, что не существует клавира для хора «Божественной литургии» Рахманинова, а его второй концерт я тебе играть не буду. Не то время суток. Хоть тыщу сунешь, хоть две. Зайдёшь к вечеру, сдачу отдам. А сейчас: вот Бог, а вот порог! «Нет больше той любви, как если кто душу свою положит за други своя». Иди друга спасай! И не вздумайте меня обвинять, что я вам клёв расстроил. Тоже мне, рыбачки…
Мне оставалось только пожать плечами и уйти с поклоном. Молча.
Возвращаясь, я заметил, что мусору по обочинам дороги прибавилось, хотя там никто не проезжал, но собирать его я не стал, решив, что в машине Андрея не так много места для вывоза.
Когда я подошел к нему, Андрей был весь мокрый, включая бороду, и совершенно счастливый. Мушку он от ветки отцепил. Плотва на неё шла одна за одной. Своего нахлыста мне было не дождаться. Тогда я настроил поплавочную удочку, наковырял в тростнике ручейников и забросил её метрах в двадцати от Андрея. Поплавок замер и уснул.
Я тоже закрываю глаза и ложусь на траву.
«Неужели все думают, что вера одинаково крепка во все дни нашей жизни?» - это граф Толстой молодому Рахманинову говорит. – «И я, мол, старец, весь в сомнениях, а тебе, вьюноша, стыдно самосожранию предаваться, люби и работай, работай и люби. Что столько лет ваньку валяешь? Ну, померли близкие, учителя-наставники, меркнет вера, а глаза закрывать рано. Надо её поискать. В нотах твоих, в голове твоей. Не на Петра Третьякова смотри, а на зятя его, брата своего, Александра, учителя и друга, Зилоти. Вот кому духом уподобиться стоит. Ревностью к делу и вере. Как и праотцу вашему, Симону Кананиту, Симону Зилоту. Ему, ему… Симон с Христом тоже братьями были, как вы с Александром, и веру общую постигли, и любовь к братии своей. «Всенощная» в душе вашей должна звучать, а не в храме церковном».
А Рахманинов ему: «Глубоколюбимый граф Лев Николаевич, не прощайте меня, раба грешного, обессудьте! Люблю кузину свою и никого больше, и хочу прожить с ней в законном браке до старости лет, как Эдгар По, как Чарльз Дарвин, как Томас Джефферсон, наконец. И не будет мне покоя, пока этого не случится, потому что Эйнштейн уже на подходе».
А Толстой Рахманинову: «Вам нужно как-нибудь ночью пойти в притон, да как следует напиться. Художник не может быть моралистом».
А Рахманинов: «Вы сказали».
А Толстой: «К черту твоего Бетховена, и Пушкина, и Лермонтова с ним!»
А Чехов Рахманинову: «Не слушай графа, у него живот болит. Работать не может сам, злится, вот и несёт его во все тяжкие».
А Горький Чехову: «Пусть быстрее грянет буря!»
А Шаляпин Горькому: «Эх, ухнем!»
И тут подходит Симон Зилот и врубает на Грюндике «Божественную литургию» Рахманинова в исполнении Синодального хора Московской Патриархии. И все плачут, до самого Нового Афона в Абхазии, где Фазиль Искандер заглядывает сверху с потоком слёз в пещеру отшельника в поисках пилы, которой апостола распилили. А вместо него из кельи вылезает Сандро из Чегема и представляется ему Александром Зилоти с бесплатным абонементом в консерваторию. Но тут подходит Стейнвей и грубо вырывает бумагу из рук Фазиля. Завязывается американо-абхазский конфликт. Турки с подачи Квинса направляют ракеты на Сухуми. Дружественная христианская Грузия встаёт на защиту Абхазии. Российский народ безмолвствует. Пьяный Глазунов взмахивает в последний раз дирижерской палочкой на премьере «Бориса Годунова» Мусоргского, опера проваливается. На краю провала стоит Андрей и мечет в него золотую мушку.