«Ь. проснулся от холода. Во сне он сучил, конечно, ногами и сбросил фуфайку с коленей, свернувшись на стульях в дежурке в позу эмбриона. Потянувшись за ватником, валявшимся перед ним на полу, Ь. посмотрел на свою грязную, испачканную черным графитом, руку и понял, что завалился спать на работе, даже не умывшись. Он попытался привстать и сесть, но ноги затекли и потребовали помощи другой руки, чтобы она уперлась в колени и надавила на них, распрямляя каждую ногу по отдельности. Со второй попытки сесть удалось. Ь. рассмотрел след, который вел от стальной двери дежурки к стульям: дверь была прикрыта, но задувающий в щель снег протаял на деревянном настиле пола только наполовину. Из-за двери слышен был скрежет передвигаемых по промерзшим рельсам шлаковозов. В окне появлялись вспышки света под галереей, которая вела на литейный двор доменного цеха. На печи шёл выпуск чугуна, второй за эту ночную смену.
Ь., волоча ноги, встал и прикрыл дверь. Взглянул на настенные часы над раковиной, в которую тонкой струйкой стекала из крана вода, чтобы не разморозить поднимающиеся на четвертую вертикальную отметку трубы, и пошел умываться. Перед вторым обходом нужно прийти в себя и выглядеть, как и подобает дежурному мастеру шихтоподачи, у которого в подчинении сильные женщины составляют три четверти.
За окном ночью держалось за сорок мороза. Вода была намного теплее, но, намочив руки и лицо, их нужно было быстро вытереть подшлемником от каски, тогда кожа оживала хоть ненадолго. После такой процедуры необходимо было осмотреть свою грязную рожу в зеркале, чтобы стереть разводы. Глаза, нос и уши останутся грязными до конца смены, ещё часа три, пока Ь. дождётся дневной бригады.
Ещё до конца процедур по оттиранию морды на пульте зажглась лампочка вызова громкой связи. Ь. подошел к коммутатору и щелкнул двенадцатый тумблер. Аварийное устройство шихтоподачи. Рудный двор. Вагон-опрокидыватель.
- Что там? Замерзли? – крикнул он в микрофон.
- Мы – нет. А пока на обед ходили, водилы три Белаза с мерзлыми окатышами в бункера долбанули, - ответили из динамика женским человеческим голосом под звуки завывания ветра.
- Опять лампа сигнальная перегорела? Ты куда смотрела?
- Да горит лампа! Тут, лять, так метёт, не видно ни х…я. Белаз на решетку наехал и вместе с ней в бункер тонн полста мороженого ёкнул!
- Хорош - матом по громкой! Вы и вчера бункер заморозили. Сколько из восьми сейчас работает?
- Три.
- Как три?! По смене шесть рабочих бункеров принимали.
- Ну, правильно. Один в начале смены расковырять не могли, а сейчас – ещё два.
- Да чтоб вас всех! – Ь. отключил тумблер, чтобы выругаться, выругался и включил его вновь. – Белазы притормози! И питатели на конвейер отруби. Все ленты порвёте. Я попробую с диспетчером и мастерами договориться, чтобы перешихтовку сделали. Агломерат идёт пока?
- Куда он денется?.. А окатыши тогда в рудные бункера принимать?
- Да погоди ты! Питатели, беги, выключай! Питатели!
Ь. отключился.
После разговора по громкой связи на пульте зажглись сразу несколько лампочек вызова с доменных печей, аглофабрики и коксохима. Ь. выбрал диспетчера. Щелкнул тумблером и взял телефонную трубку.
- Паша? Жопа у нас. Слышал? Вертушку с рудой не примем, Белазы рельсы завалили. Мне бульдозер нужен и человек десять, чтобы раскопать.
- Тля, как твоё дежурство, так и кондец начинается! Начальнику смены звони. У меня если руда на путях остановится и в хопперах замерзнет, и тебе и мне яйца оторвут! Сорок вагонов!
- Почему сорок? Всегда тридцать восемь было… Бульдозер дашь?
- Откуда я его тебе в четыре утра рожу?
- Посмотри по нарядам. Он – где?
- Ладно, сейчас… О! Он под тобой стоять должен, на шлаковой стороне грёб, на второй печи. Пошлю, встречай… А через час руду подгоню. И чтоб чисто уже было!
Диспетчер бросил трубку.
Ь. переключился на начальника смены.
- Ты что, умник, трубку не берёшь? Болт на меня забил? – заскрежетал тихим голосом начальник. – Сидишь там, в тепле, яйца греешь. Марш на бункера! Если хоть одну печь остановишь, я тебя любым съем, пока мясо молодое. Что? Кастрюлю ставить? Или чугуновоз?
- Лучше чайник… Мне человек десять надо с ломиками. Пути расчистить. Помогите, пожалуйста.
- Бог поможет! У тебя самого тридцать уродов на конвейерах спят. Буди баб и – форвертц! Через полчаса проверю.
Начальник смены бросил трубку.
Ь. переключился на оператора шихтоподачи.
- Нина, сколько без аварийного устройства на рудном дворе продержаться сможем? Пара часов у нас есть?
- Неа, часа-то не продержимся.
- Тогда срочно договаривайся с аглофабрикой и запускай дополнительные конвейеры.
- На все три печи?! У нас машинистов столько нет. И потом – два конвейера в ремонте стоят, резину меняют.
- Ладно. На две печи запустишь?
- На одну.
- На две! Поняла? И крикни машинисткам, чтобы галопом на аварийные пути двигались, рельсы разгребать. Вертушка с рудой через час будет. На третью печь я позвоню.
- Но…
- Решайте там с бригадиром, быстро! И можно не докладывать. Не расчистят – один чёрт, и их, и весь цех премии лишат.
Оператор бросил трубку.
Ь. переключился на третью доменную шихтоподачу.
- Сашенька!
- Да, дорогой. Никак остановить нас хочешь? Где окатыши? Где руда?
- В жопе, моя дорогая, в жопе. Сколько ещё протянешь?
- Ох, как грубо… Ну, с полчаса, может и смогу. Что, всё так серьёзно?
- Мужу позвони, пожалуйста, на печь. Шепни, что на одном агломерате часа три сидеть будет. А не то домну подвешивать, тормозить придётся.
- Опять? А премию ты ему за такое заплатишь? Я точно в другую бригаду переведусь!
- Сашенька, это ваше общее семейное дело. Договаривайся сейчас, потом поздно будет.
- Попробую… А ты и не зайдёшь даже? У меня чай цейлонский, с ирисками.
- Некогда, дорогая. Давай, я на тебя надеюсь!
- Было бы кому дать, дала бы!
На третьей шихтоподаче повесили трубку.
Ь. переключился на транспортный участок.
- Саид?!
- Да, уважаемый.
- Ты зачем убил моих людей? И два бункера заодно! Что мне делать теперь?
- Не сердись, я слышал… Сами же гоните, а потом мы виноваты. Да, мои джигиты не правы. Наехали. А твои женщины куда смотрели? Кто за этим следить должен? Сам видишь, какая погода.
- Кто из твоих на бункер наехал? Мне Акт писать надо. Фамилию!
- Пиши: Саид наехал. Я своих в обиду не дам.
- Ты-то как раз из машины выходишь и смотришь, куда сыпать. Не поверит никто. Ищи этого ухаря. И мне позвони потом. Из-за него всю бригаду без премии оставят.
- А ты своих красавиц поищи, которых на месте не было!
На транспортном повесили трубку.
Сам на доменные печи Ь. звонить не стал, хоть призывные огоньки на коммутаторе не переставали мигать. Он включил тумблер связи с резинщиками, которые должны были прийти только утром, и оставил снятую трубку на столе. Одевшись и натянув на рабочие ботинки валенки, Ь. направился к приёмному устройству с засыпанными бункерами. Сначала спустился по скрипучей стальной лестнице на нулевую отметку, и зашагал вдоль путей, заметаемых на глазах жестким снегом. Ему показалось даже, что мороз несколько ослаб, настолько Ь. был расстроен произошедшим.
Он не успел поспать днём, перед ночной сменой. У жены, сидевшей дома в декрете с грудным ребёнком, случился мастит. У старшего пятилетнего сына обнаружили дизентерию. Из квартиры на мороз третий день никто не выходил.
Поэтому после работы и оперативки, перед приходом домой, Ь. нужно было совершить ряд действий, которые в обычных семьях выполняют бабушки и дедушки, начисто отсутствовавшие в их семье, в этой части Сибири. Ь. прошёлся по пустым перестроечным магазинам, добыл немного хлебной еды в виде серых макарон. На рынке у бабок купил пять дисков намороженного в алюминиевых тарелках коровьего молока. Замурованные в пуховые платки бабки вынимали оставшиеся диски прямо из мешков под картошку, даже не стерев прилипшие к ледяной поверхности волокна мешковины. Ь. знал, что фанерный чемодан с самодельными пельменями на балконе оставался ещё наполовину полон, и решил вернуться домой. Поднявшись к себе на девятый этаж часам к двенадцати, Ь., тихо войдя в квартиру, застал младшего сына – спящим, старшего сына - сидящим на горшке с книжкой-раскладкой в руках, жену, недавно отметившую своё двадцатипятилетие, - сцеживающей грудное молоко в фарфоровую чашку. При этом мучение на её лице отражалось так убедительно, что у самого Ь., её ровесника, тоже начинало побаливать в области груди. И в этот раз ему пришлось помочь ей, отсосав из любимого соска струйки молочной жидкости с разводами гноя, и жена, успокоенная участием, не спавшая половину ночи в его отсутствие, мирно прикорнула на диване.
Пока спал младший, можно было заняться старшим и приготовить обед. Ь. подмыл ребёнка и натянул на него чистые колготки, проложив ему между ягодиц чистую трубочку из марли, промыл горшок и руки с раствором марганцовки, усадил с собой на кухне и дал в руки другую книжку. Мальчик принял её безропотно и опустил глаза на раскрытые страницы.
К обеду младший просыпался и требовал еды, он будил жену. Та его кормила. После своего обеда младший начинал «гулять» и «агукать». Старший брат покорно занимался им, тряся погремушками, пока мама спала уже сидя на кровати, но лицом к колыбели.
Часам к двум, когда младший засыпал, садились за стол остальные. Обедали, а ещё через час-два приходила (по пути в детский сад) врач-инфекционист, многодетная мать, которая лечила старшего сына от дизентерии. Они были знакомы с женой довольно продолжительное время. В декретный отпуск жена уходила как раз из того сада, куда доктор водила своих детей. Им было о чём поговорить. После осмотра больного, нового назначения и очередной беседы о том, как дальше вести себя всей семье, не показывая, что в квартире находится инфицированный больной, дабы не загреметь всем на карантин или в больницу с грудным ребёнком и маститом, Ь. провожал доктора домой.
Они забирали, одевали и выводили на мороз две её детсадовские двойни, двух мальчиков и двух девочек, трех и четырех лет. Ь. помогал доставить их к докторше на квартиру, пройдя назад мимо собственного дома для того, чтобы опять в него вернуться, и возвращался часам к семи вечера, уже по темноте, промерзший до костей.
К вечеру цикл повторялся: горшки и колготки старшего, крики младшего, больная грудь жены. Ужин. До половины десятого укладывали детей спать. Когда они засыпали, Ь. с женой занимались коротким сексом перед включенным телевизором, под покрикивания друг на друга очередных депутатов на бесконечных сессиях. А в половине одиннадцатого вечера рейсовый автобус уже отвозил на металлургический завод ночную смену. Третью из четырёх по графику…
Ь. спустился по заметенным ступеням к двери в подземную галерею. Проходя полуосвещенным проходом с бетонными стенами к жерлам уходящих к потолку пятиметровых бункеров, он попал сначала в отделение огромных двигателей, которые вращали полутораметровые стальные барабаны. Натянутая на них конвейерная лента при движении на морозе издавала плачущие звуки неизвестного древнего животного, попавшего в ловушку доисторических людей. Двигатели натужно и равномерно гудели на самой низкой чистоте. Редукторы жадно пережёвывали масло внутри, позволяя шестерням сходиться и расходиться своими зубьями в противоположных направлениях. Изредка по ленте проносился ледяной камень или куча застывшей рудной пыли.
Метров через шестьдесят показались и сами бункеры, нависающие сверху вниз перевернутыми стальными пирамидами. Под выпуском из каждого находилась лента покороче и поуже, которая располагалась перпендикулярно большому конвейеру. По всем правилам на эти ленты-питатели должно было ссыпаться сверху сырьё, которое, при вращении питателей, попадало на главную ленту, а с неё – направлялось на грохоты, отсеивающие нужные фракции для загрузки в скипы доменных печей. В сутки – несколько тысяч тонн.
Ь. спускался сюда пару раз в смену. Место было безлюдное. Тут даже крысы редко пробегали. Добравшись до нужных бункеров, Ь. прислушался. Снаружи над головой происходила какая-то возня. Связи с поверхностью никакой не было. Чем там занимались люди, он представлял с трудом. Наконец, Ь., взяв в руки обломок длинной и тонкой стальной трубки, решил проверить, что находится внутри бункера. Он сунул загнутую её часть в щель под выпуском из него, надеясь пробить замерзшую пробку путём ударов по зависшей глыбе снизу. Осыпь из замерзших кусков плюхнулась на ленту. Ь. повторил попытку, отбил ещё несколько глыб и запустил питатель. Агрегат честно перекинул несколько отбитых частей монолита на главный конвейер и поверхность его опустела. Тогда Ь., повинуясь какому-то отчаянному желанию справиться со стихией в одиночку, остановил движение, лег на ленту спиной и подлез головой под резиновый фартук на бункере, чтобы посмотреть, что там творится внутри. Включил фонарик на каске, навел луч на нависающую над головой махину, и, будто от светового удара, глыба двинулась на него, мягко и плотно придавив всей тяжестью верхнюю половину тела Ь.. Каска успела сползти на лицо, оставив Ь. небольшой запас воздуха для дыхания. Ноги в валенках остались свободно лежать на неподвижной ленте снаружи. Но двигать даже ими было опасно. Любое движение привело бы к следующему обрушению, которое раздавило бы Ь. за несколько секунд.
Паники не было. Больно не было. Ь. захотелось выспаться, а во сне вспомнить что-то хорошее. Главное – не шевелиться. Главное – чтобы на этот бункер бульдозер не наехал сверху. Главное – чтобы кто-нибудь, спустившись вниз, заметил его валенки, торчащие из бункера. Иначе он задохнётся со временем. Но задохнётся незаметно, во сне. Даже больно не будет.
И Ь. стал думать о том, что бы могло случиться с ним, останься он жив.
«Детей будет ещё четверо, как у докторши. Большая семья, большие планы. Ь. способный, он быстро поднимется по служебной лестнице и много благ заработает. Перестройка закончится, настанет сплошной капитализм. Свобода! За границу поедут даже такие беспартийные, как он.
Мальчиков Ь. в Гарвард отдаст учиться, а девочек – в Сорбонну. Но это потом. Сначала всех – в музыкальную школу, а параллельно – в художественную. Девочек хореографии надо учить и гимнастике, конечно. Но музыкальную обязательно окончить надо.
Может, кто из них в консерваторию поступит, тоже хорошо. Переедем в Крым, к морю. Дом большой, с верандой. Рояль «Стейнвей» в гостиной. Сад с персиками. Виноградник обязательно для своего вина. В погребе будут бочки стоять, а на пир-се – катер, не яхта – яхта дело опасное. На рыбалку с сыновьями ходить на катере – милое дело. Осликов завести, двух. Ездить на осликах с женой на горные прогулки. Лошадей не надо. Мы будем отдыхать не спеша: чтобы природой полюбоваться. Вечером с сыновьями можно «пулечку» расписать, пока девочки музицируют. Ночью книгу буду писать о том, как этого всего добился. Книга будет честная и не скучная. О том, что у нас в стране, если способный человек и не ленивый, такой всего может добиться. Без всяких подлостей, блата, кумовства и взяток. Без предательства. Без денег. С одной честностью в душе и верой.
Вера – главное!
Господи, прости меня за всё и помоги! Покаюсь перед тобой. Я же не люблю никого, а так нельзя. Живу на автомате, а мне все спать мешают. И я их за это не люблю – ни жену, ни детей, никого на работе. Ехал сюда, в Сибирь, в самый холод и грязь, за жильём, за деньгами. Думал, ради семьи, думал, родителям ещё помогу, они меня вырастили, выкормили, обучили на свои скромные пенсии, - а что я им теперь оставлю? Больную жену и двое маленьких внуков за четыре тысячи километров? Прости меня, Господи, и помоги! Я верить разучился, как и любить. Что мне сделать, чтобы ты меня услышал? Разве я в чём-то хуже других? Или делал что-то не так, как другие? За что, Господи? В двадцать пять Лермонтов ещё живой стихи писал…
Понимаю, это ты мне не веришь…
А с чего в меня верить? Я не молился никогда, в церковь ходил только ради любопытства, в обычаи играл вместе со всеми – Пасха, Рождество, Крещенье. Пасха, понятно, - веселье, обжорство, выпивка, девку красивую поцеловать можно. Рождество – ёлка, обжорство, выпивка, с девкой красивой потанцевать. Крещение – прорубь, обжорство, выпивка, на девок голых не грех посмотреть. А в промежутках: работа, сон, работа. Ради себя? Ради любви какой-то?
Вот ты скажешь: обещай, что, если спасешься, исправишься. Не обещаю. Пусть даже это чудо случится, я в монастырь не уйду. Мне детей кормить надо. А вот если инвалидом останусь и не смогу семью обеспечивать, буду и обманывать, и воровать. Как тебе? Таких не спасают… Скажешь, таких и не рожают? Однако, все под Богом ходим, и, кто отец наш, нам неведомо. Вот машинисткам моим на шихтоподаче всем за сорок, до пенсии, до сорока пяти тяжёлым трудом отрабатывают, а случится что, они ко мне: «Прости, отец!», говорят. Хотя я им в сыновья гожусь. Они тоже мало молились, если они здесь, вместе со мной? И тоже в монастырь не уйдут, у каждой по двое-трое детей. Даже не надейся!
Я могу пообещать, что о смерти буду чаще думать, теперь уж точно. А то я как-то об этом подзабыл с пяти лет, когда с лошади упал и потерял сознание. Когда первый раз понял, что вот она, смертушка, рядом. Но ты мне скажи: а толк-то будет? Может, записывать на бумагу, что в голову приходит, чтобы не забывать? И куда потом девать эту бумагу? Кому она нужна? Мне одному? Ах, детям? Не верю!
Сколько их таких – писало-писало, писало-писало – аж до коммунизма дописались: все у них работают и живут в своё удовольствие! Но мы, которые им верили, пока здесь, под землёй. И наружу выйдем не скоро. Одна надежда остается: вылезти от-сюда с такими деньгами, чтобы хватило и на Крым, и на ослика, хотя бы к пенсии. Если она будет… Иначе те дети, которым ты писал, спросят: и чем ты это, батя, в свободное время занимался, когда мог деньги зарабатывать? Вот сам себя и читай. И лишнего – ни-ни! А на гречу у тебя хватит…»
Ь. потерял на этом сознание. И не помнил, как машинистки, освободив пути перед подходящим составом с рудой, не присели отдыхать в теплушке, а, почувствовав что-то, спустились вниз, чтобы включить питатель, и увидели торчащие из бункера валенки. Его откопали, вытащили наружу. Отшлёпали по грязным щекам, роняя свои чистые слёзы на чёрную фуфайку. Притащили в здравпункт. И там только откачали его уже другие женщины, в чистых белых халатах. Без слёз и соплей. Но с тем же матом и верой в его жизнь и предназначение. У них у всех не принято было рассуждать о любви. Они не могли не любить, не могли не спасти того, кто мог быть их сыном.
Ь. ещё долго заикался на слове «питатель», выговаривая из него быстро только первые две буквы. Но и это со временем прошло.
Утром Ь. вернулся домой вовремя. Он ничего не рассказал. Жена, заметив, что от него пахло спиртом, когда он отсасывал у неё гной из груди, тоже ни о чём не спросила. Ну, мороз, устал мужик. А завтра последняя, четвертая смена в ночь. Пусть лучше поспит…»
Ь. открыл глаза, когда на циферблате часов обе стрелки стояли по стойке смирно. Перед следующим визитом к дворнику надо было подготовиться: найти теплые штаны, нормальную обувь и рукавицы – снег же выпал. Собираясь, он ещё несколько раз возвращался к своим воспоминаниям сорокалетней давности, не понимая причину их возникновения, пока не вспомнил фразу Петра: «Женщины меня спасли»…