Жизнь, формируя его душу, изуродует тело. Он станет отвратителен, безобразен и неуклюж.
— Я завидую всему, чья красота не умрет! Я завидую портрету, который ты с меня написал! Почему он сохранит то, что я утрачу? Каждый миг крадет у меня и отдает ему.
Сибила Вэйн мертва. Она сыграла свою последнюю роль. Ты должен воспринимать ее одинокую смерть в обшарпанной гримерке как странный, зловещий эпизод из трагедии эпохи короля Якова или удивительную сцену из Вебстера, Форда или Сирила Тернера. Эта девушка никогда не жила по-настоящему, а значит, никогда и не умирала. По крайней мере, для тебя она была мечтой, призраком, порхавшим по пьесам Шекспира и оживлявшим их своим присутствием, тростниковой дудочкой, благодаря которой музыка Шекспира звучала насыщеннее и полнилась радостью. Скорби по Офелии, если тебе угодно. Посыпай главу пеплом, горюя по удушенной Корделии. Посылай небу проклятья из-за смерти дочери Брабанцио. Только не трать слез на Сибилу Вэйн. Она была куда менее настоящей, чем ее героини.
Девушка погибла от любви к нему, и теперь любовь навсегда станет для него святыней. Она искупила вину, принеся в жертву свою жизнь. Теперь при мысли о Сибиле перед ним будет возникать дивный трагический образ, посланный на сцену Жизни для того, чтобы показать подлинную сущность Любви.
Любить — значит превосходить самого себя.
Оскар Уайльд, «Портрет Дориана Грея»
***
Абрикосовый свет в золоченой пыльце заката,
приглушенный гул Лондона, вторгшийся нотой органа
в партитуру раскидистых гроздьев — едва ли початых
поцелуем осенним скорбящего Левиафана.
Говорят, красота превыше любого таланта,
и она разливает изысканный яд дурмана,
надевая ливрею юности дебютанта,
красота покоряет общество, и роман их
может длиться веками, превращаясь то в музу инфанта,
то в ноктюрны Шопена, то в статую Аполлона,
обращая любовь в искусство, — вам выпала фанта
разгадать сей секрет (не без помощи Купидона).
Маска мима снята, дописаны все сонеты —
двадцать лет как с куста, но губы его не задеты
ни пожаром страстей, ни сплетнями по завету;
золотистые кудри вьются как первоцветы,
оттеняя глаза цвета неба, — индиго эры
гедонизма и сладкой жизни, вином согретой.
Что за роскошь поддаться грезам любви, химерам,
искушению «разок дотронуться до стилета»;
доиграть роль Отелло, Ромео (но без Джульетты)
средь помпезнейшей пошлости театра, фальшивости, меры
неподдельности чувств и экстаза по этикету
третьесортной актрисы на пике своей карьеры.
Хочешь власти над чувством, не выходя на сцену,
сохраняя красу, незапятнанной адюльтером,
сбросить ношу пороков, страданий и дум в геенну,
оставаясь богоподобным, почти гетерой?
Все возможно, пока душа — лишь цветок в петлице,
безделушка, что тешит тщеславие, дань поэта,
восхищенного красотой твоей, по крупицам
словно собранной во языцех — углах портрета.
Говорят, видеть душу дано одному лишь Богу,
и проказа греха, разъедающего искусство,
проявляется постепенно и понемногу,
бороздя лоб морщинами, живчиком злым беспутства,
замирает в изгибе рта, и кровавым подтеком
то, что было душой, размазано пальцем Смерти:
и искусство не вечно, и тайне не быть пророком
созидания, где только жестокость на месте тверди.
24 августа 2022 года
* Иллюстрация: Madame Majeska, 1930