... Стоило ему подняться к себе наверх, я переместился на светлую веранду с бокалом и сыром, присел на край шезлонга и набил трубку.
«А некоторые вообще не курят и не курили никогда, - подумалось мне. – И не пьют. И не читают ничего уже давно. Некоторые вообще читать не умеют и не хотят научиться этому. Только слушают. Верят в то, что какие-то апостолы им втолковывают. Живут себе люди, живут, а тут приходит чужой человек и говорит: не так живете, а надо вот так и вот так. Неправильно, мол, вы жили. И если будете продолжать неправильно жить, то вас накажут. Бог и закон – один на всех. Только он судья. А вы сами в этой жизни ничего не решаете. И не сможете никогда решить. Всё за вас уже давно решено.
Ну, как не убить такого человека?
А апостол масло в огонь подливает: убьёте меня, ещё хуже вам будет! Я-то спасусь как праведный. А вот вам – гореть в огне! И ни на какое спасение можете уже не рассчитывать, сколько не молитесь. Никто вас не услышит. Сами себе приговор подпишите.
А люди апостолу говорят:
Где ж ты раньше был со своим Богом? Чего ждал? Того, чтобы мы все в грехах повязли? Откуда мы могли знать то, что происходит и как всё устроено? В чём мы виноваты? Вот вы, евреи, давно обо всём знали, а молчали. Конечно, вы народ богоизбранный, над вами на небе крыша есть, а остальным – куда податься? Не специально ли вы это всё устроили? Так что нам теперь терять нечего – убьём тебя, чтобы народ не смущал, и будем жить по-прежнему. Всё равно одна у нас дорога – в ад!
А апостол не умолкает: не убий, не воруй, не обжирайся, не прелюбодействуй, почитай мать и отца своего, веруй и не унывай! Люби всех на свете.
А люди: да как же здесь не унывать? А если кто-нибудь скажет – и я твою жену люблю, у тебя больше – делись, я сильнее – отдай. Тогда нас всех перебьют, ограбят, изнасилуют и пустят по ветру. Сделают рабами. Лучше мы соберемся вместе, сами кого-нибудь сделаем рабами и будем за счет них жить. Здесь, на земле, где с этим всё ясно. А оттуда у вас, из загробья, кроме Спасителя, которого только вы видали, да и то не все, никто ещё не вернулся.
А апостол: надо, чтобы все! Все, все, все жили в любви. И тогда будет рай на земле. Надо, чтобы кто-то начал, подал пример. А другие посмотрят на них, увидят, как хорошо живут, и этому примеру последуют.
А люди: у тех, кто хорошо живут, есть рабы и армия, которая господ защищает. Если кто-то научится жить лучше без рабов и без охраны, они недолго проживут. Тем, которые у них всё отнимут, учиться не надо. Они это умеют делать. Уже.
А апостол: что ж вы мне не верите! Хотите, чудо покажу? Вылечу неизлечимого кого-нибудь.
А люди: толку-то! И кому он, этот убогий, нужен? Родственники добра ему желают, чтобы тот помер быстрей да себя от мучений, а их от забот избавил, а вы его на ноги поставите. Лишний рот, лишние хлопоты. Опять же жилплощадь занимает, а у них дети растут. Лучше бы денег дали. Дайте денег! Каждому! Любить вас будем! Вас одного, никого больше!
А апостол: я пришёл не дать, а последнее у вас отнять. Давай-те сложим все ваши деньги в кучу. Купим каждому по лопате. Посадим какой-нибудь херни. Продадим. И опять деньги в кучу сложим. Купим еды. А кормить будем всех поровну – с общего склада.
А люди: ага! А женщины и дети тоже общие будут, как и лопаты? И кому сколько достанется? Кто распределять будет? Вы, апостол?
А апостол: сами будете распределять. На общем собрании. По честному. По любви.
А люди: подожди, дорогой. Кто-то здоровый, как вол, а кто-то глупый да криворукий. Криворуких и больных всегда больше, а деньги общие – на всех? Тогда бухгалтер нужен, экономист, отдел кадров, сторож на складе и ещё много кого… И их всех кормить? За что? Они же лопатой не работают!
А апостол: это вам решать.
А люди: нет уж, извини! Тогда женщины точно не будут общими, а будут ложиться только под тех, кто больше им за это даст. А детей строем милостыню заставят просить, как у цыган, чтобы зря хлеб не проедали.
А апостол: да почему же? Если все будут честно работать и любить друг друга, у вас рай земной настанет.
А люди: с какого такого бодуна он настанет? Страха-то не будет! Страх останется ровным, один на всех. Наказывать некому. Да и нельзя! Любить только можно. Поэтому сильный – отнимет, хитрый – обманет, умный – промолчит, слабый – подохнет. Во всеобщей любви! И останется ад – один на всех, после смерти! Ради чего тогда огород городить с вашим христианством?
Но апостол не уйдёт. Он найдёт такие контраргументы, что заставит людей поверить. То есть сумеет дать денег ровно столько каждому, чтобы тот за ним пошёл.
Программа у апостолов будет проста: сначала вовлечь в общину богатого, чтобы он отдал всё, что заработал, в обмен на прощение грехов в загробном мире, из-за страха сгореть в геенне огненной. Значит, первое – отнять и пригрозить. На этот капитал подкармливать нищих последователей, увеличивая их количество, расширяясь географически, взращивая фанатов. И тогда, как в истории про апостола Петра, купца Ананию, (который скрыл часть своих доходов от общины, вступая в неё),его можно убить вместе с женой Сапфирой только за то, что он солгал верующим нищим. Не всё отдали, паразиты! Хотели и часть от «общака» получить, и своё сохранить для подстраховки. Значит, второе – карать смертью за ложь.
И эти рычаги страха появились сразу, еще во времена Деяний Святых Апостолов. Отлучение от общины, смертная казнь, публичное поношение. Любовь в определенном виде к определённым людям. Тем более – к Богу. Как его любить, знали только посвященные. Знание и спасение – не бесплатно. И деньги – вперёд!
Дальше – создание института церкви. Помазание в епископы назначенных руководителей общин. Создание иерархии. Клир, собрание избранных, который из греческого понятия «жребия» превращается в понятие «чистых», самодостаточных. Консолидация капиталов, добровольных и иных пожертвований, не подлежащих налогообложению. Церковная десятина. Захват земли. Бесплатный труд. Противостояние и срастание с мирской властью. Создание Ватикана. Грабительские крестовые походы. Инквизиция. А в Европе ещё и «индульгенция» - возможность выкупа грехов за деньги с получением бумажного сертификата на ставшие безгрешными руки.
И вот уже цыгане, конокрады, берут с собой на дело икону Николая Чудотворца, покровителя лошадей, чтобы он помогал им в их рискованном промысле. А под Рождество крадут что-нибудь друг у друга и, если остаются не пойманными, считают, что весь год будет удачным. По их же поверью они украли гвоздь еще у креста Господня, безнаказанно, и, значит, получили от Бога благословение на воровство. А вот крещение в церкви практикуют по нескольку раз, чем больше, тем лучше, считая, что это поможет в трудную минуту. И кресты на золотых цепях цыгане носят не с меньшей гордостью, чем бандюки, обиравшие на рынках старушек и просто убивавших людей ради денег. А Православная церковь отпевала «братков» за награбленное у своих же прихожан добро, шедшее и на восстановление разрушенных храмов, и на золочение куполов.
Людям всё равно, во что верить. За две тысячи лет они мало изменились. Деньги дешевле не стали. Последним человеком, признавшим свою вину перед Спасителем, был Иуда Искариот. Он повесился. Остальные молчат».
И тут на перила веранды вспорхнул воробей и принялся чирикать, косясь на сыр в тарелке. Он что-то дотошно втолковывал, то ли о всемирной любви, то ли о щедрости людской, то ли призывал более смелых сородичей на подмогу. Я придвинул тарелку ближе к нему. Воробей чирикать перестал. Отпрыгнул подальше. И взглянул мне в глаза по-человечески: шёл бы ты отсюда, отвернись, отойди, я же маленький, я боюсь, как же я украду, когда ты так близко? Пришлось встать и ретироваться за стеклянную дверь, наблюдая за ним с безопасного расстояния. Прилетела ещё пара воробьев. Они дружно подобрали с тарелки даже крошки и обгадили край дорогого тикового стола. Когда они улетели, я сходил за салфетками, чтобы вытереть стол после их посещения. И, уже отдраивая успевшее въесться в тиковую пропитку птичье дерьмо, ещё раз вспомнил о цыганах. «Мы сами позволяем делать с нами то, что они хотят. У нас не убудет от таких крох, мы с голоду не подохнем, да ещё и подотрём за ними, потому, что жить в грязи не приучены. Мы понимаем: у них же другая культура. Они в дворники не пойдут, за другими убирать у ромы не принято: не тот менталитет».