Не надо льда. Навряд ли мы встречались;
я в городе пока чужак для всех.
В том и беда, что вы не обознались,
но молоды, чтоб помнить как успех
любил артиста. Полно притворяться.
Я не прошёл ни в дамки, ни в ферзи;
и высохли моря моих оваций.
Но их ещё могу вообразить.
Зал полон. Рампа. Я в лучах, как голый.
Мне слышно, как динамики фонят.
Уколом слепит глаз фонарь. Бесполый
рабочий сцены обнажил меня.
Чужие замороченные люди.
Что вам в рыданьях безутешных строк?!
Пристрастны обвинители и судьи.
Для сострадания ещё не вышел срок.
Как достучусь до наглухо закрытых,
когда-то юных и веселых душ,
что прокричу под лязг железных пыток
покуда зрячим, но оглохшим уж?
Не видно глаз, лишь сотни очертаний
безликих соглядатаев моих.
Обидных фраз, свистков и причитаний
бежит мой странный беззащитный стих.
Как в детстве, веки смежу и представлю
в седьмом ряду любимые глаза.
Придумаю, что бережно расставлю
огни вокруг, как свечи к образам.
Заговорю на языке прекрасной
еще не существующей земли,
и тень сойдет с унылых и бесстрастных
помолодевших, вспомнившихся лиц.
Я уходил, но коль пришлось вернуться,
то буду петь до времени и за
пределами. И слезы навернутся
на некогда бесстыдные глаза.
Возвышу звонкий и бесстрашный голос –
до сводов горних семицветных дуг
так, что услышат Костромская область,
Губернский город, Черноморский юг.
Подымет бровь невозмутимый Питер...
Зал пуст. На сцене гаснут фонари.
Почтеннейшая публика, простите!
Кивну бармену, дескать, повтори.