Сколько пути ни путай, сколько ни трави
Болотом, будучи дочерью ундин,
Просто докажи – достоин, вот он!
Готовый с берегов уйти,
Обмотан
И залежалый – "ляхи
Бога моего",
Парализованного в крахе
Оплотом для серчаний. То не бог,
Даже не власть, не Цербер! Маяком.
И даром, что он с центнер -
то дух оков окон,
Что был огнивом и сверкал да водопадом бегал,
Теперь потух среди зеркал.
Теперь омегой
пал. Снискал он
горечь мух - они мелодикой заслушались предтечья
Птицы Рух...
И будто мало было слечь им –
всё при;горстью зажрав,
они летали так беспечно, как будто меч в гранёных снах.
Как родинкой,
вещали и жужжали:
- Тебе свистит наш фляжный предводитель. Помойте кон - там выставим фуршет всех невозможных, но простых твоих признаний. Стынь! Не ты ли эмотикон чужих, сменивших вдруг местами, всю свою жизнь - на маленькую смерть? Ты стыл, пока они условились гореть простым из стали сплавом.
- Да не томите! — я молю, –
Ведь не политик!
И славы им! И знали б мои поклёванные жизнью девы то,
То никогда и ни за чем со мной не стали б!
Когда-то здесь давным-давно
Писал сюда, себе в окно,
Писал я только для потех,
Которым было всё равно.
Когда частил, плевался, бился,
Писал, прости, для фарса,
Тогда я вдруг настиг, что так довольно надкусал, и что я ни сам не войлок, не волок, ни...
пальца,
Ни мизинца, зги ведь не заслуживал.
А вот все саженцы, что высаживал,
Вдруг – осадили, будто контужены,
Вдруг побелели все разом, ряжены
оказались для ныне услужливых,
для няни давно почивших,
стали рядом, точно подчищены,
падких ещё, но не в лужи ведь.
Укороченных. Стеневших, а иначе нельзя устоять –
только к стенке,
только к стенке. Стоят, стоят, стоят...
Я смотрю на них, пока взор их
ловлю на себе укоризненый,
они говорят:
"Мы ведь яблони,
так почему же ты – вниз с вином?
И опять же – зачем над карнизами?"
А матерь Волка вот – мне близкой, некогда милой друге –
голосит, истошно куёт надвоздушную оболочку
истомы, да толку? Толку?
Я знаю, что мне с ней в двуруки
гнезда – их также два – в ночку,
ложно
вкладывать водку,
почки чужие в поруке.
Вот я, искусаный и усталый, самоедливый,
лежу в подъезде,
после любовницы – напропалую мы спали,
да так – чтоб для лести!
Неглиже же моему в этом месте
теперь холодно, очень холодно.
мы были порознь парою,
мы никогда не вместе.
И моя бабушка тут: я, охальный, убаюканный – дурак дураком! – но родненький, оприхаянный, но над муками. А как же потом?
Вдруг вырос –
и сам на себя не похож?
В годики
Миха Ваненьки
был совсем ведь другой, и нож
не удумал бы заготовить
для дразнения её лопаток. Как же так вышло, в депо ведь
наедине не отправили лапок?
Но всё кривится мой рот в усмешке. Говорю: успокойся, умрёшь ведь, угажена.
Как и я, но ты точно первая, дай в усмешке сберечь твои нервы,
Дай хотя бы чуток приглажу их.
Но не слушает, но кручинится: дай следо;к посмотрю, дай рассказчиков!
Я говорю, вдруг оскотинившись:
— Что ты вспомнишь вдруг, то откашлялось.
Отвечает мне быстрой могилой неумершее тело роди;ничи:
— Ты – метка себе под килем,
гроб, двор, брань, бред, пилы, поле, драка, чернь.
Но это всё в будущем, сейчас же – казарменно:
в двадцать втором сидит боль над заревом
в самой главнеющей башне, как моль, огрызком, из-залово –
ест, ест, ест, ест,
каждый султан – то нерест, каждый кусок – Эверест,
хоть и палево.
Ему ведь тоже – того:
Совсем одичал, отемнел, как мел на распил, отиранил.
То, мол,
неправильный был помол божьего кофе – ну что же, выбрасывать? Бить? Кого? Его?
Да нет, ведь измажет.
Ему готовят судьбу гаагских тёмных скамей.
Я в квартире. Точнее, я весь в квартирах. В одной – чужие оглядки, в другой – ласки не для меня, а в третьей – я вдруг сижу и раздаю всё то же, что получил на днях.
Я плотина, и, определенно, подсдал.
Если и есть причина – что фундамент,
что хотя бы плацдарм – то в ней пучина; я, взрывающий вверх каскад,
раздающий каждым по чину.
Ра, стоявший и знавший: тоска.
Вот, блевавший, и, руками кусок соскрябши,
той еды, что дала гордыня с ободка чужого клозета, я, упавший (понимаешь? я - и упавший!), как полынь, - вдруг съедаю это. Я вдруг думаю, осев на пол - о зиме ли я плачу всякий
раз, что роняет оземь мои листья чужих прекрас? Что, как осень,
я стараюсь запечатлеть
всё, что мне прорвалось вдруг,
всё, что могу, но я ведь
до этого так прочно встал?
ночей сто
ночей сто
ночей сто
со мной случилось ночество.
свесь там
себя -
и в нём поколеси ты,
Как одесситов стан, как молдоване - кучкою кочуй.
Ведь, как главенствует народа горчь
овековевших знаний,
сито на то и с брешью, чу!
чтобы вода в нём
Не держалась, как и бывалая обида.
А мода смочь
Простить, забыть, убрать и обознаться – видать, чуть лучше, чем всю ту каторгу волочь, построив карцер.
теперь лежу, обняв себя кусками ванной, от боли загибаясь ввысь, я клокочу фонтаном рьяным:
Мысль!